Дж.Р.Толкиен --- Лист Найгла

Толкиен Д. Р. Р. Хоббит, или Туда и обратно/Пер. с англ., с илл. – М.: Изд-во Эксмо, 2002. – 560 с. (Серия «Детская библиотека»).

Перевод О.Степашкиной

Лист работы Ниггля

Жил некогда на свете человек по име­ни Ниггль, которому предстояло от­правиться в длительное путешествие. Ниггль этого не желал – по правде говоря, сама мысль о путешествии была ему отвратительна, – но выбора у него не было. Он знал, что рано или поздно ехать придется, но в дорогу собираться не спешил.

Ниггль был живописцем, хотя и не особенно выдающимся – отчасти потому, что ему при­ходилось заниматься еще и множеством других дел. Ниггль считал большую часть этих дел не­приятными и докучливыми, но выполнял их добросовестно, когда не было возможности от них избавиться, – а такое бывало чересчур часто, по крайней мере, на его взгляд. В стране, где жил Ниггль, были весьма строгие законы на этот счет. Но мешало Нигглю не только это. Во-первых, Ниггль был довольно ленив и временами попросту бездельничал. А во-вторых, Ниггль был по-своему мягкосердечен – знаете, из тех добряков, которые не столько творят добро, сколько чувствуют себя неловко оттого, что им лень его творить. Однако все же временами Ниггль что-то делал, хотя это не мешало ему ворчать, гневаться и браниться – правда, в основном про себя. И тем не менее из-за своего мягкосердечия Нигглю за­частую приходилось оказывать всяческие услуги своему хромому соседу, мистеру Пэришу. А иног­да Ниггль помогал даже малознакомым людям, если они приходили к нему с просьбой о по­мощи. Время от времени Ниггль вспоминал о предстоящем путешествии и довольно бестолко­во принимался упаковывать все, что под руку попадется. В такие моменты он тоже почти не за­нимался живописью.

Ниггль то и дело начинал писать все новые картины, но ни одной из них так и не довел до ума. Замыслы этих картин по большей части были чересчур грандиозны для его скудного таланта. Ниггль был из тех художников, которые лучше рисуют отдельные листья, чем деревья. Он всегда подолгу возился с одним-единственным листи­ком, стараясь уловить его неповторимую форму, и то, как он блестит на солнце и как переливают­ся на нем капельки росы. И все-таки Ниггль меч­тал нарисовать целое дерево, и чтобы все листочки на нем были выписаны в том же стиле, но при этом на всем дереве не было двух одинаковых листьев.

Особенно много Ниггль возился с одной из своих картин. Сперва на ней появился лист, тре­пещущий на ветру, а за ним – дерево. Дерево росло, выпуская бесчисленные ветви и причудли­вые корни. На ветвях селились неведомые пти­цы – и им тоже надлежало уделить внимание. Потом вокруг Дерева и за ним, в просветах меж­ду листьями и ветвями, начала проступать целая страна: леса, уходящие за горизонт, и горы, увен­чанные снегами. Ниггль утратил интерес к прочим своим картинам. А часть из них он просто взял и прикрепил к краям главной картины. И вскоре холст сделался таким большим, что для работы над ним Нигглю понадобилась пристав­ная лестница. Он целыми днями не слезал с этой лестницы: тут добавит штрих, там что-то сотрет... Когда к нему кто-нибудь заходил, Ниггль вроде бы держался довольно вежливо. Он сидел за сто­лом, вертел в руках карандаш, слушал, что ему го­ворят, но все его мысли были прикованы к ог­ромному полотну. Ниггль специально для него построил за домом, на том участке, где когда-то выращивал картошку, большой сарай.

Ниггль никак не мог избавиться от своего мягкосердечия. «Эх, был бы я малость потвер­же!» – иногда думал он, имея в виду, что предпо­чел бы не принимать близко к сердцу чужие не­приятности. Но довольно долго его никто особо не беспокоил. «Во всяком случае, я должен закон­чить эту картину, мою единственную настоящую картину, прежде чем отправлюсь в это злосчаст­ное путешествие!» – говорил он себе. Однако со временем Ниггль начал понимать, что до беско­нечности путешествие откладывать невозможно. А потому пора было прекратить расширять кар­тину и закончить хотя бы то, что уже начато.

В один прекрасный день Ниггль стоял перед картиной и разглядывал ее, пристально и в то же время отстраненно. Художник никак не мог по­нять, что же он сам думает об этой картине, и жалел, что у него нет друга, к которому можно было бы обратиться с этим вопросом. Он был ею недоволен, и в то же время она казалась ему очень красивой, единственной по-настоящему прекрасной картиной в мире. Чего Нигглю хотелось в тот момент, так это чтобы кто-нибудь во­шел в сарай, похлопал его по плечу и от всей души сказал: «Великолепно! Теперь я понял ваш замысел. Занимайтесь им и ни о чем больше не беспокойтесь! Мы дадим вам государственное жалованье, чтобы отныне вы ни в чем не нужда­лись».

Однако на самом деле жалованье Нигглю ни­кто давать не собирался. Во всяком случае, одно он понял твердо: необходимо сосредоточиться и работать, много и неустанно работать, чтобы до­вести картину до ума, даже при нынешних ее размерах. Ниггль закатал рукава и взялся за дело. Несколько дней он старался не думать ни о чем постороннем. Но на него тут же, как назло, гра­дом посыпались события, требующие его внима­ния: в доме у него все пошло наперекосяк; подо­шла его очередь исполнять обязанности присяж­ного заседателя; один его друг, проживающий в другом городе, серьезно заболел; мистер Пэриш слег с прострелом; и, вдобавок, гости продол­жали валить валом. Стояла весна, и знакомым Ниггля хотелось немного отдохнуть на природе: Ниггль жил в славном маленьком домике, в не­скольких милях от города. Ниггль мысленно проклинал гостей, но ничего не мог поделать, поскольку сам же их наприглашал – еще давно, зимой, когда походы в магазин и чаепития со знакомыми не казались ему помехой. Он пытал­ся проявить твердость, но безуспешно. Ниггль почти никогда не мог прямо сказать «нет», даже если не считал какое-то дело своей прямой обя­занностью. А некоторые дела он просто вынуж­ден был исполнять, вне зависимости от своего отношения к ним. Кое-кто из гостей намекал, что его сад очень запущен и что Ниггль может дождаться визита Инспектора. Конечно, мало кто из гостей знал о картине Ниггля, но даже если бы они и знали, это мало что изменило бы. Я сомневаюсь, что они сочли бы ее чем-то заслуживающим внимания. Пожалуй, это и вправду была не очень хорошая картина, хотя на ней можно было найти несколько удачных фрагмен­тов. Во всяком случае, Дерево было весьма любо­пытным, и на свой лад даже уникальным. То же самое можно было сказать и о Ниггле, хотя в целом он был самым обыкновенным и даже чуть глуповатым человеком.

Наконец счет для Ниггля пошел буквально на часы. Его знакомые из соседнего города все чаще вспоминали о том, что ему предстоит отправить­ся в путь, и кое-кто уже начал прикидывать, на­долго ли ему удастся оттянуть это неприятное путешествие. Они размышляли, кому достанется дом Ниггля и станут ли новые хозяева лучше уха­живать за садом.

Наступила осень, очень дождливая и ветреная. Однажды художник работал у себя в сарае. Он стоял на лестнице, пытаясь передать отблеск за­ходящего солнца на снежных пиках гор – Ниггль только что краем глаза заметил этот от­свет слева от пышной ветви Дерева. Ниггль знал, что скоро должен будет уехать – возможно, в самом начале будущего года. Времени на то, что­бы закончить картину, оставалось в обрез, да и то только в общих чертах: художник понимал, что в некоторых углах он успеет прорисовать лишь слабое подобие того, что ему на самом де­ле хотелось бы изобразить.

Раздался стук в дверь.

– Войдите! – резко отозвался Ниггль, спус­тился с лестницы и остановился, крутя в руках кисть. Это пришел сосед Ниггля, Пэриш. Мож­но сказать, что это был его единственный настоя­щий сосед, поскольку все прочие дома находи­лись довольно далеко. Однако Ниггль не слиш­ком дружелюбно относился к соседу: отчасти потому, что у Пэриша постоянно случались не­приятности и приходилось ему помогать; а еще потому, что Пэриш совсем не интересовался жи­вописью, зато хорошо разбирался в садоводстве. Когда Пэриш смотрел на сад Ниггля (что бывало довольно часто), то видел там множество сорня­ков, а когда смотрел на картину Ниггля (что слу­чалось редко), то видел лишь какие-то дурацкие полосы и пятна. Он, по соседской обязанности, частенько говорил Нигглю о сорняках, а по по­воду картины предпочитал помалкивать. Пэриш про себя думал, что это очень любезно с его сто­роны, не понимая, что любезность эта довольно куцая. Лучше бы он помог Нигглю управиться с сорняками или похвалил картину – хотя бы из вежливости.

– Ну, Пэриш, в чем дело? – спросил Ниггль.

– Я понимаю, что не должен был мешать вам... – сказал Пэриш, даже не взглянув на кар­тину. – Вы, конечно, очень заняты...

Ниггль как раз собирался сказать что-то в этом духе, но упустил возможность. Ему остава­лось лишь согласиться.

– Да.

– Но мне не к кому больше обратиться... – продолжал Пэриш.

– Совершенно верно, – со вздохом произнес Ниггль. Вздохнул он как бы про себя, но при этом постарался, чтобы Пэриш его услышал. – Так что я могу для вас сделать?

– Моя жена болеет вот уже несколько дней, и я начинаю беспокоиться, – сказал Пэриш. – А ветер сорвал с моей крыши половину черепи­цы, и теперь спальню заливает дождем. Думаю, я должен вызвать доктора. И строителей, конеч­но, – только они всегда так долго собираются... Вот я и подумал: может, у вас найдутся какие-ни­будь доски и холст для починки – взаймы, всего на пару дней?

И с этими словами он посмотрел на картину.

– О Господи! – воскликнул Ниггль. – Ну надо же, какое несчастье. Надеюсь, у вашей жены всего лишь простуда. Я сейчас приду и помогу вам перенести ее на первый этаж.

– Большое спасибо, – весьма прохладно ото­звался Пэриш. – Но у нее не простуда, у нее ли­хорадка. Я не стал бы беспокоить вас из-за обыч­ной простуды. И моя жена и так уже лежит на нижнем этаже. Я не могу бегать с подносами вверх-вниз – с моей-то ногой. Но, вижу, вы и вправду очень заняты. Прошу прощения, что по­беспокоил. Я просто надеялся, что у вас, может, найдется время, чтобы сходить за доктором, – самому-то мне не добраться... И за строителями тоже, раз уж у вас нет лишнего холста.

– Конечно-конечно, – отозвался Ниггль, хотя в голове у него вертелись совсем другие слова. И чувствовал он себя сейчас не добрым, а попро­сту мягкотелым. – Я могу сходить. Я обязатель­но схожу, если вы действительно так беспокоитесь.

– Я очень беспокоюсь! – сказал Пэриш. – Если бы я не был хромым...

И Нигглю пришлось идти. Видите ли, ему было неудобно отказать. Они с Пэришем были соседями, а другие дома располагались довольно далеко. У Ниггля был велосипед, а у Пэриша – нет, да он бы и не смог на нем ездить. У Пэриша была хромая нога, которая здорово болела, и об этом было трудновато забыть, точно так же, как и о кислом выражении лица Пэриша, и о его плаксивом голосе. Конечно же, Ниггля ждала картина, и у него оставалось очень мало времени на ее окончание. Но Нигглю об этом упоминать было как-то некрасиво. Разумеется, об этом сле­довало подумать самому Пэришу – но Пэриш никогда не думал о картинах, тут уж ничего не поделаешь. Так что Ниггль лишь мысленно выру­гался и оседлал свой велосипед.

Было сыро и ветрено. Дневной свет уже уга­сал. «Все, сегодня больше не поработаешь!» – по­думал Ниггль и всю дорогу то ругал себя, то представлял, как проходится кистью по горам или по находящимся рядом ветвям – впервые Ниггль представил их себе еще весной. Его паль­цы стиснули руль велосипеда. Теперь, оказавшись за пределами сарая, он совершенно точно понял, как следует изобразить сияющую дымку, что окутывала далекие горы. Но внезапно Ниг­глю сдавило сердце, и он со страхом подумал, что уже не успеет воплотить это на полотне.

Ниггль нашел врача и оставил записку строи­телям. Контора была закрыта, и подрядчик ушел домой, поближе к камину. Ниггль промок до нитки и сам подхватил простуду. Врач, в отличие от Ниггля, не особенно спешил отправиться в путь. Он прибыл лишь на следующий день, ког­да счел для себя удобным, и к этому времени ему уже пришлось иметь дело с двумя пациентами в двух соседних домах. Ниггль валялся в постели с высокой температурой, и ему мерещились див­ные листья и ветви, сплетающиеся на потолке. Его не слишком утешило известие о том, что у миссис Пэриш действительно всего лишь про­студа и что она уже поправляется. Ниггль отвер­нулся к стене и уткнулся лицом в листья.

Некоторое время он лежал в постели. Ветер продолжал бушевать. Он снова снес довольно много черепицы с крышы[1] Пэришей и добрался до дома художника – теперь и у Ниггля начала протекать крыша. Подрядчик все не приходил. Ниггля это не беспокоило – по крайней мере, день-два. Потом он выбрался из постели, поис­кать, чего бы поесть (у Ниггля не было жены). Пэриш не появлялся – от сырости у него разбо­лелась нога. Его жена была занята: она собирала тряпкой воду и ворчала – неужели «этот мистер Ниггль» забыл зайти к строителям? Если бы она думала, что сможет позаимствовать у Ниггля что-нибудь полезное, она отправила бы Пэриша к соседу, невзирая на его ногу; но позаимствовать у Ниггля было нечего, а потому он оказался предоставлен сам себе.

Примерно в конце недели Ниггль, пошатыва­ясь, кое-как добрался до своего сарая. Он попы­тался взобраться на лестницу, но у него закружи­лась голова. Ниггль сел и посмотрел на картину. Сегодня ему не шли на ум ни листья, ни горы. Он мог бы нарисовать отдаленный пейзаж песчаной пустыни, но у него не было сил.

На следующий день художник почувствовал себя немного лучше. Он взобрался на лестницу и принялся рисовать. И только-только Ниггль начал втягиваться в работу, как раздался стук в дверь.

– Черт подери! – воскликнул Ниггль. Но с тем же успехом он мог бы вежливо сказать: «Войди­те!» – потому что дверь все равно отворилась. На этот раз в сарай вошел очень высокий, совершен­но незнакомый Нигглю человек.

– Это частная студия, – сказал Ниггль. – Я занят. Убирайтесь!

– Я – Инспектор Домов, – представился че­ловек, протягивая служебное удостоверение так, чтобы Ниггль мог увидеть его с лестницы.

Ниггль непроизвольно охнул.

– Дом ваших соседей находится в совершен­но неудовлетворительном состоянии, – сказал Инспектор.

– Я знаю, – отозвался Ниггль. – Я давно уже оставил записку строителям, но они так и не при­шли. А потом я заболел.

– Понятно, – сказал Инспектор. – Но теперь вы уже не болеете.

– Но я же не строитель. Пэришу следует по­дать жалобу в Городской Совет – пусть Аварийная Служба ему поможет.

– У них хватает хлопот с более тяжелыми слу­чаями, чем этот, – сказал Инспектор. – В долине произошло наводнение, и множество семей оста­лись без крыши над головой. Вы должны помочь вашему соседу произвести временный ремонт и предотвратить нанесение дальнейшего ущерба. Таков закон. Здесь у вас достаточно материала: холст, дерево, водоотталкивающие краски.

– Где? – негодующе спросил Ниггль.

– Вот! – ответил Инспектор, указывая на кар­тину.

– Но это моя картина! – воскликнул Ниггль.

– Смею заметить, я это понял, – сказал Ин­спектор. – Но дома важнее. Таков закон.

– Но я не могу... – Ниггль не успел больше ничего сказать, потому что в это самое мгнове­ние в сарай вошел другой человек. Он был очень похож на Инспектора, почти как двойник – тоже высокий и весь в черном.

– Идем! – сказал он. – Я Водитель.

Ниггль оступился и споткнулся о лестницу. Кажется, его лихорадка снова вернулась: у худож­ника закружилась голова, и его пробрал озноб.

– Водитель? Какой Водитель? – залепетал он. – Чей?

– Ваш и вашей машины, – отозвался чело­век. – Машина была заказана давным-давно. Она наконец прибыла. Она ждет. Видите ли, сегодня вы отправляетесь в путешествие.

– Вот так-так! – огорчился Инспектор. – Что ж, ничего не поделаешь, придется вам ехать – хотя нехорошо начинать путешествие, оставив за спиной невыполненную работу. Однако мы, по крайней мере, можем теперь найти применение этому холсту.

– О Господи! – воскликнул несчастный Ниггль и заплакал. – Но ведь она даже не закончена!

– Не закончена? – переспросил Водитель. – Ну, что успели, то успели, тут уж ничего не поде­лаешь. Идем!

И Ниггль послушно отправился следом. Во­дитель не дал ему времени собраться, сказав, что Ниггль должен был сделать это заранее, а теперь они могут опоздать на поезд. Так что все, что Ниггль успел, – это прихватить маленькую сумку, стоявшую в прихожей. В сумке не оказалось ни еды, ни одежды – лишь коробка с красками и небольшой альбом с его собственными эскиза­ми. На поезд они успели вовремя. Ниггль чувст­вовал себя очень усталым и сонным. Когда его посадили в купе, он плохо соображал, что проис­ходит. Впрочем, это его мало беспокоило: Ниггль забыл, куда и зачем он отправляется. Почти сразу же поезд въехал в темный туннель.

Ниггль проснулся на очень большом, полу­темном железнодорожном вокзале. Вдоль плат­формы шел Проводник, но выкрикивал он не название станции. Он кричал: «Ниггль!»

Ниггль поспешно выскочил из вагона и тут обнаружил, что забыл в купе свою сумку. Он бро­сился было обратно, но поезд уже ушел.

– А, вот вы где! – воскликнул Проводник. – Что? У вас нет никакого багажа? Тогда придется вас отправить в Работный Дом.

Нигглю стало совсем плохо, и он упал в об­морок прямо на платформе. Его положили в са­нитарную машину и отвезли в лазарет при Ра­ботном Доме.

Нигглю совершенно не нравилось, как с ним обращаются. Лекарства, которые ему давали, были горькими. Служащие и медицинский пер­сонал были недружелюбны, молчаливы и суровы. Ниггль не видел никого, кроме них, не считая очень строгого врача, который заглядывал к нему время от времени. Это больше походило на тюрьму, чем на больницу. Нигглю приходи­лось много работать: в определенное время дня он копал землю, плотничал или красил доски в один и тот же невзрачный цвет. Ему никогда не позволялось выходить из Работного Дома, а все окна смотрели во внутренний двор. По несколь­ку часов в день его держали в темноте – «чтобы было время подумать», так ему говорили. Ниггль потерял счет времени. Лучше ему не станови­лось – если судить по тому, что ему ничто не до­ставляло ни малейшего удовольствия. Даже сон не приносил ему радости.

Сперва, примерно первые сто лет (по край­ней мере, так казалось самому Нигглю), его му­чили бесполезные сожаления о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя одно и то же: «Ну почему я не заглянул к Пэришу в первое же утро после того, как поднялся сильный ветер? Ведь я же собирался! Первые несколько сорванных че­репиц было бы легко вернуть на место. Тогда, может быть, миссис Пэриш и не простудилась бы так сильно. Тогда и я бы не заболел. И у меня была бы еще одна неделя». Но постепенно Ниггль забыл, зачем ему так нужна была эта лишняя неделя. Если его что-то и беспокоило те­перь, так это его работа в лазарете. Ниггль обду­мывал ее, прикидывая, как ловчее сделать так, чтобы доска не скрипела, как быстрее навесить дверь или починить ножку стола. Возможно, он действительно стал довольно полезным челове­ком, хотя никто ему об этом не говорил. Но, ко­нечно же, бедолагу продержали в лазарете так долго вовсе не из-за этого. Возможно, здешние служители ждали, чтобы Нигглю стало лучше, но это «лучше» они определяли, исходя из каких-то собственных странных медицинских критериев.

Во всяком случае, бедолага Ниггль не получал никакого удовольствия от жизни – во всяком случае, того, что он привык называть удовольст­вием. Конечно, у него здесь не было никаких раз­влечений. Но он не мог отрицать, что начал ис­пытывать некоторое... ну, удовлетворение – вот, к примеру, если ты голоден, то хлеб и без варе­нья кажется вкусным. Ниггль привык браться за работу точно по звонку и оставлять ее по звонку, возвещавшему окончание работы, – все у него было чисто и аккуратно, так что в следующий раз он мог сразу продолжать с того места, где ос­тановился. Теперь он успевал за день переделать кучу разных дел, а мелкие поручения вообще щелкал, как орешки. «Свободного времени» у него не было – если не считать того, что отводи­лось на сон, – но зато теперь Ниггль научился как следует распоряжаться тем временем, что у него было. Ему незачем было суетиться, некуда спешить. Ниггль обрел внутренний покой, и в часы отдыха он действительно отдыхал.

Потом местные служители неожиданно изме­нили весь распорядок. Они почти не позволяли Нигглю ложиться в постель. Они сняли Ниггля с плотницких работ и поставили его копать землю, день за днем. Ниггль воспринял это до­вольно спокойно. Он даже не сразу принялся отыскивать на задворках своего сознания давно позабытые ругательства. Но он продолжал ко­пать, пока ему не начало казаться, что его спина вот-вот переломится. Ладони Ниггля покрылись волдырями, и он почувствовал, что больше не в силах поднять ни одной лопаты земли. И никто ему далее «спасибо» не сказал. Но зато пришел врач и осмотрел Ниггля.

– Готово! – сказал он. – Полный покой – и темнота!

Ниггль лежал в темноте и в полном покое. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Он не знал, сколько пролежал здесь – часы или годы. Но наконец Ниггль услышал Голоса, совсем не похожие на те, что он слышал прежде. Это было что-то среднее между медицинским консилиумом и судебным заседанием, и проис­ходило оно совсем рядом, словно бы в соседней комнате, дверь в которую открыта, хотя ни еди­ного лучика света видно не было.

– А теперь дело Ниггля, – сказал Голос. Это был очень строгий голос, куда строже, чем у док­тора.

– А что с ним такое? – спросил Второй Голос. Его можно было бы назвать нежным, хотя он вовсе не был мягким. Это был голос того, кто на­делен властью, и в нем звучали одновременно и надежда, и печаль. – Что такое с Нигглем? У него хорошее сердце.

– Да, но оно не трудится должным обра­зом, – заявил Первый Голос. – А головой он во­обще не думает. Посмотрите, на что он тратил время! Добро бы на удовольствия, а то на вся­кую чепуху. Он никогда не готовился к путеше­ствию. Он располагал достатком, хотя и скром­ным, а прибыл сюда почти нищим, и его при­шлось поместить в отделение для неимущих. Боюсь, это весьма тяжелый случай. Я думаю, ему следует остаться здесь еще на некоторое время.

– Возможно, это ему не повредило бы, – ото­звался Второй Голос. – Но он ведь всего лишь маленький человек. У него никогда и в мыслях не было стать кем-то значительным. И он никог­да не был особенно сильным. Давайте заглянем в Протокол. Ага. Тут есть несколько очень благо­приятных моментов, вы не находите?

– Возможно, – согласился Первый Голос. – Но лишь немногие из них останутся таковыми при тщательном рассмотрении.

– Ну что ж, – заметил Второй Голос, – вот они. Он был прирожденным живописцем. Не слишком талантливым, правда. Впрочем, «Лист» работы Ниггля по-своему очень мил. Он уделял очень много времени изображению листьев – просто так, для себя. Но он никогда не рассчиты­вал, что это сделает его кем-то значительным. В Протоколе нет ни одного упоминания о том, чтобы Ниггль, хотя бы про себя, предполагал, что это искупит его нерадивое отношение к пред­писаниям закона.

– Тогда ему не следовало быть столь неради­вым, – сказал Первый Голос.

– Но все-таки он откликался на многие При­зывы.

– Лишь на малую их долю, и по большей части на самые легкие. К тому же он называл их Поме­хами. Протокол просто пестрит этим словом, вкупе со множеством жалоб и глупых прокля­тий.

– Да, верно. Но ведь этот бедолага и впрямь принимал их за помехи. А вот еще: он никогда не ждал никакого Воздаяния, как это часто назы­вают люди его типа. Вот, например, дело Пэриша – того, что прибыл сюда позже. Этот Пэриш был соседом Ниггля, но никогда даже пальцем не пошевелил ради него и редко выказывал хоть какую-то благодарность. Но в Протоколе нет ни одной записи, свидетельствующей, что Ниггль ожидал от Пэриша благодарности. Похоже, он вообще об этом не думал.

– Да, это имеет значение, – признал Первый Голос, – но не такое уж большое. Думаю, если посмотреть, то обнаружится, что Ниггль часто об этом попросту забывал. Все, что Ниггль делал для Пэриша, он выбрасывал из головы, как до­садное недоразумение.

– А взгляните на последнюю запись, – пред­ложил Второй Голос, – о поездке в город. Я хо­тел бы особо подчеркнуть этот случай. Представ­ляется очевидным, что это было чистейшей воды самопожертвование: ведь Ниггль догадывался, что это его последняя возможность закончить картину, и догадывался также, что Пэриш беспо­коится попусту.

– Думаю, вы придаете этому слишком боль­шое значение, – возразил Первый Голос. – Но право решения за вами. Конечно же, это ваша задача – истолковать все факты наиболее благо­приятным образом. Иногда они и вправду того заслуживают. Так что же вы предлагаете?

– Я полагаю, что его следует перевести на ща­дящий режим, – сказал Второй Голос.

Нигглю показалось, что Второй Голос необы­чайно великодушен. Слова «щадящий режим» звучали так, словно это был щедрый дар, пригла­шение на королевский пир. И тут Нигглю вдруг стало стыдно. Мысль о том, что его сочли до­стойным Щадящего Режима, совершенно его ошеломила. Он покраснел в темноте. Это было все равно как если бы его публично похвалили, при том, что и он, и все присутствующие знают, что похвала незаслуженная. От стыда Ниггль даже спрятался под одеяло.

Наступило молчание. Потом Первый Голос – он звучал так, словно говорящий стоит рядом – обратился к Нигглю.

– Ты все слышал, – произнес Голос.

– Да, – признался Ниггль.

– Ну, и что же ты скажешь?

– А не могли бы вы рассказать мне о Пэрише? – попросил Ниггль. – Мне хотелось бы сно­ва его повидать. Я надеюсь, он не очень сильно заболел? И не могли бы вы подлечить его ногу? Она постоянно причиняла ему неудобства. И, по­жалуйста, не беспокойтесь из-за наших с ним от­ношений. Пэриш был очень хорошим соседом и очень дешево продавал мне прекрасную картош­ку – это экономило мне кучу времени.

– В самом деле? – переспросил Первый Го­лос. – Я рад это слышать.

На некоторое время снова стало тихо. Потом Ниггль услышал удаляющиеся Голоса.

– Ну что ж, я согласен, – произнес в отдале­нии Первый Голос. – Пусть его переведут на сле­дующий этап. Хоть завтра.

Проснувшись, Ниггль обнаружил, что што­ры убраны и его маленькая спаленка залита со­лнечным светом. Он встал и увидел, что рядом с постелью кто-то положил не больничный халат, а более удобную одежду. После завтрака врач осмотрел сбитые в кровь руки Ниггля и смазал их какой-то мазью – они сразу же перестали бо­леть. Еще он дал Нигглю несколько добрых со­ветов и бутылку с укрепляющим средством – вдруг понадобится. Ближе к полудню Нигглю дали печенье и стакан вина, а потом принесли билет.

– Теперь вы можете отправляться на стан­цию, – сказал врач. – Проводник за вами при­смотрит. Счастливого пути.

Ниггль выскользнул за дверь и на мгновение зажмурился – очень уж ярким было солнце. Ниггль полагал, что очутится в большом городе, соответствующем размерам вокзала. Ничего по­добного. Ниггль стоял на вершине безлесного холма, поросшего зеленой травой, и над хол­мом гулял свежий, бодрящий ветер. Вокруг ни­кого не было. Лишь внизу, у подножия холма, блестела крыша вокзала.

Ниггль быстро, но без спешки зашагал вниз. Там его ждал Проводник.

– Вам сюда! – сказал он и провел Ниггля на платформу, где стоял маленький симпатичный поезд – такие обычно ходят на местных линиях: паровозик и один вагон, оба очень яркие, чис­тенькие и свежевыкрашенные. Похоже было, будто поезд отправляется в свое первое путешест­вие. Да и само железнодорожное полотно выгля­дело как новенькое: гнезда, в которые укладыва­ются рельсы, были выкрашены в зеленый цвет, сами рельсы сверкали, а шпалы пахли нагретой солнцем смолой. Вагон был пуст.

– Господин Проводник, а куда идет этот поезд? – спросил Ниггль.

– По-моему, та станция еще никак не называ­ется, – отозвался Проводник. – Но вам там должно понравиться.

И с этими словами он закрыл дверь купе.

Поезд тотчас же тронулся. Ниггль откинулся на спинку сиденья. Маленький паровозик, пых­тя, полз по глубокой выемке. По обе стороны от нее поднимались высокие зеленые склоны, а сверху раскинулось синее небо. Через некоторое время – довольно скоро – паровозик свистнул, затормозил и встал. Там, где он остановился, не было ни железнодорожной станции, ни какой-либо вывески – лишь лестница, поднимающаяся на насыпь. Наверху виднелась аккуратная изгородь и в ней – калитка. У калитки стоял велоси­пед Ниггля. По крайней мере, он выглядел точно так же, и к рулю была прикреплена желтая таб­личка с большими черными буквами: «НИГГЛЬ».

Ниггль распахнул калитку, вскочил на велоси­пед и покатил вниз по склону, освещенному ярким весенним солнцем. Вскоре Ниггль обна­ружил, что тропинка, по которой он ехал, исчез­ла и теперь его велосипед катит по чудной траве, зеленой и густой. Ниггль мог разглядеть каждую травинку. Ему почудилось, будто он уже где-то когда-то видел такую дивную траву – быть мо­жет, во сне. И окружающий пейзаж тоже казался Нигглю знакомым. Да, точно – вот сейчас на­чнется спуск, как и должно быть. А теперь, ко­нечно, снова подъем. Вдруг огромная зеленая тень заслонила солнце. Ниггль поднял глаза и резко затормозил.

Перед ним стояло Дерево, его Дерево, полнос­тью законченное. И это Дерево было живым. Его листья как раз распускались, а ветви трепетали под ветром – именно так, как представлял себе Ниггль. Он часто пытался это передать – но тщетно. Ниггль, не сводя глаз с Дерева, медленно раскинул руки.

– Это дар! – воскликнул он. Это восклицание относилось и к его искусству, и к результату. Но сейчас Ниггль употребил это слово в его прямом смысле.

Он продолжал смотреть на Дерево. Там были все листья, над которыми он когда-либо трудил­ся и которые представлял лучше, чем ему удава­лось передать, и те, которые лишь возникали в его воображении, и множество тех, которые Ниггль мог бы вообразить, если бы у него хватило времени. Листья не были подписаны – это были просто красивые, безымянные листья, – и все же Ниггль мог бы точно сказать, когда создан каждый из них. Несколько самых прекрасных листьев – и самых типичных, самых совершен­ных образчиков стиля Ниггля – были явно со­зданы в сотрудничестве с мистером Пэришем – по крайней мере, иначе не скажешь.

На Дереве гнездились птицы. Удивительные птицы. Как они пели! Они спаривались, высижи­вали птенцов, а те вставали на крыло и с песня­ми улетали в Лес – все это происходило на гла­зах у Ниггля. Только теперь он заметил, что Лес тоже тут – тянется в обе стороны и уходит вдаль. А за ним сверкали Горы.

Через некоторое время Ниггль свернул к Лесу. Не то чтобы он устал от Дерева – нет! – но Ниггль уже успел полностью охватить его взгля­дом и теперь представлял его себе все целиком, даже не глядя. Отправившись дальше, Ниггль об­наружил странную вещь: Лес, конечно, был дале­ким, но к нему можно было приблизиться и даже войти в него, и от этого Лес не переставал быть далеким и таинственным. Прежде Нигглю никогда не удавалось войти в даль, не превратив ее в обычные окрестности. Это придавало прогулке особое очарование: здесь по мере продви­жения вперед перед вами раскрывались все но­вые и новые дали – двойные, тройные и даже четверные, вдвое, втрое, вчетверо заманчивее обычных. Здесь можно было идти все вперед и вперед, и при этом вся эта огромная страна по­мещалась в саду – или в картине, если вам так проще и понятнее. Вперед и вперед – но не до бесконечности, потому что на горизонте высились Горы. Они приближались, но очень мед­ленно. Казалось, они не из этой картины – они только связывали ее с чем-то иным – с чем-то большим. Но это была уже другая картина.

Ниггль бродил по округе. Но он не просто бил баклуши. Он внимательно осматривался по сторонам. Дерево было закончено, хотя и не за­вершено – «Именно так, как и должно быть!» – подумал про себя Ниггль, – но в Лесу еще оста­валось множество неоконченных мест, над кото­рыми нужно было подумать и потрудиться. Здесь не было ничего неправильного, и ничего не требовалось изменять, но лишь продолжать и развивать, – и Ниггль точно знал, как именно.

Ниггль уселся под большим, не слишком по­дробно выписанным деревом – оно было нари­совано по образцу Большого Дерева, но все же обладало своим, особым характером, который непременно проявится, если немного постарать­ся, – и принялся обдумывать, с чего начать рабо­ту, чем закончить и сколько времени на это по­требуется. Он привык теперь работать именно таким образом.

– Ну конечно же! – воскликнул Ниггль. – Мне нужен Пэриш! Здесь надо разбираться в земле, растениях и деревьях. Я в этом ничего не смыслю, а он как раз смыслит. Ведь тут же не мой личный парк. Мне нужна помощь и совет, и по возможности побыстрее.

Ниггль встал и отправился к тому месту, с ко­торого решил начать работу. Он снял куртку. А вскоре в небольшой тенистой ложбине Ниггль заметил человека, который растерянно огляды­вался по сторонам. Он опирался на лопату но явно не понимал, что ему делать.

– Пэриш! – окликнул его Ниггль.

Пэриш закинул лопату на плечо и пошел ему навстречу. Он все еще чуть-чуть прихрамывал. Они не стали разговаривать – просто кивнули другу[2] другу, как обычно делали, встречаясь на улице. Но дальше они пошли плечом к плечу. Они без лишней болтовни договорились, где сле­дует поставить маленький домик и разбить сад – сад непременно понадобится!

Когда они принялись трудиться вместе, стало ясно, что теперь из них двоих Ниггль лучше уме­ет распоряжаться временем и планировать рабо­ту. Как ни странно, именно Ниггль уделял боль­ше времени постройке дома и разбивке сада, в то время как Пэриш частенько отвлекался, чтобы полюбоваться на деревья, и в особенности на Большое Дерево.

В один прекрасный день Ниггль трудился, вы­саживая живую изгородь, а Пэриш лежал рядом на травке и внимательно рассматривал прехо­рошенький желтый цветок. В свое время – дав­ным-давно – Ниггль насадил множество таких цветов у подножия Дерева. Внезапно Пэриш поднял голову: его лицо сияло под солнцем, и он улыбался.

– Это великолепно! – воскликнул он. – На самом-то деле мне не полагалось быть здесь. Спа­сибо, что ты замолвил за меня словечко.

– А, чепуха! – отмахнулся Ниггль. – Не помню, что уж там я сказал, но в любом случае этого не было бы достаточно.

– Да нет же, было, – возразил Пэриш. – Бла­годаря этому меня отпустили пораньше. Этот Второй Голос – ну, ты его знаешь – послал меня сюда. Он сказал, что ты хотел повидаться со мной. Так что я перед тобой в долгу.

– Нет. Ты в долгу перед Вторым Голосом, – сказал Ниггль. – Мы оба перед ним в долгу.

Так они и жили в этом домике и вместе тру­дились – уж не знаю точно, как долго это про­должалось. Нельзя не признать, что в первое вре­мя они иногда ссорились, особенно когда устава­ли, – а сперва они и вправду иногда уставали. Как выяснилось, их обоих снабдили укрепляю­щим средством. На бутылках красовалась одина­ковая этикетка: «Растворить несколько капель в воде из Родника и выпить перед отдыхом».

Они отыскали Родник в глубине Леса: Ниггль когда-то придумал этот Родник, но так и не на­рисовал. Теперь он понял, что этот Родник питал озеро, поблескивающее в отдалении, и всю ок­рестную растительность. Несколько капель тони­зирующего снадобья придавали воде чуть горь­коватый, вяжущий и в то же время бодрящий вкус – от этой смеси прояснялось в голове. Вы­пив ее, они ложились отдохнуть, а потом снова вставали и радостно принимались за дело. В та­кие моменты Ниггль придумывал новые пре­красные цветы и растения, а Пэриш всегда точно знал, как их нужно сажать и какое место для них лучше всего подойдет. Еще задолго до того, как укрепляющее средство закончилось, Ниггль и Пэриш поняли, что больше в нем не нуждаются. Пэриш окончательно избавился от хромоты.

По мере того как работа приближалась к концу, Ниггль и Пэриш все чаще позволяли себе просто бродить по лесу, любуясь деревьями и цветами, формами и красками и всем вокруг. Иногда они пели дуэтом. Но Ниггль обнаружил, что его взгляд все чаще и чаще обращается к Го­рам.

И вот настало время, когда дом в ложбинке, сад, трава, лес, озеро – словом, все окрестности – были почти приведены в порядок, и все стало именно таким, каким ему надлежало быть. Боль­шое Дерево стояло в полном цвету.

– Сегодня вечером мы все закончим, – сказал однажды Пэриш. – А потом сможем погулять в свое удовольствие.

На следующий день они отправились в путь и шли до тех пор, пока не добрались до Грани. Ко­нечно же, она была невидимой – там не было ни борозды, ни забора, ни стены. Но путники знали, что пришли к границе этой местности. Им навстречу с зеленого косогора спускался че­ловек, похожий на пастуха.

– Вам нужен провожатый? – спросил он. – Вы хотите идти дальше?

На мгновение между Нигглем и Пэришем пролегла тень: Ниггль понял, что действительно хочет идти дальше и, в определенном смысле сло­ва, даже должен идти. А Пэриш идти не хотел и пока что не был к этому готов.

– Мне надо подождать жену, – сказал Пэриш Нигглю. – Ей, должно быть, очень одиноко... Я почти уверен, что ее рано или поздно при­шлют сюда, когда она будет готова и когда я все тут для нее подготовлю. Дом теперь достроен, и мы сделали все, что могли, но мне очень хотелось бы показать все это жене. Мне кажется, она смо­жет тут многое улучшить – придать уютности. Я на­деюсь, ей тут тоже понравится. – Пэриш повер­нулся к пастуху. – А вы – проводник? – спросил он. – Вы не подскажете, как называются эти места?

– А разве вы не знаете? – удивился провод­ник. – Край Ниггля. Это Картина Ниггля – по крайней мере, большая часть этой местности. А некоторую часть теперь занимает еще и Сад Пэриша.

– Картина Ниггля?! – изумленно воскликнул Пэриш. – Так значит, это ты все это придумал? Я никогда и не догадывался, что ты такой умный! Что ж ты мне-то не сказал?

– Когда-то давно он пытался вам об этом ска­зать, – заметил пастух, – но вы не слушали. Тог­да он располагал лишь холстом и красками, а вы хотели залатать ими свою крышу. Вы с женой обычно называли все это «Нигглевой чепухой» или «той мазней».

– Но ведь она выглядела совсем не так, как тут, она не была такой... такой настоящей... – пробормотал Пэриш.

– Да, она была всего лишь отблеском здеш­ней картины, – согласился пастух, – но вы мог­ли бы уловить этот отблеск, если бы вам хоть раз пришло в голову попытаться.

– Ну, это уж я сам виноват, – вмешался Ниггль. – Я ведь даже не пытался тебе ничего объяснять. Про себя я называл тебя Старым Кро­том. Да и какая разница? Мы жили и работали здесь вместе. Все могло быть иначе, но вряд ли было бы лучше. Но, боюсь, я все-таки должен идти. Думаю, мы с тобой еще встретимся – мы еще много чего сможем сделать вместе. Счастливо!

Он от души пожал Пэришу руку. Рука была сильная и надежная. На мгновение Ниггль обер­нулся и посмотрел назад. Цветущее Большое Дерево сияло, подобно пламени. Вокруг него лета­ли и пели птицы. Потом Ниггль улыбнулся, кив­нул Пэришу и зашагал прочь вместе с пастухом. Ему предстояло побольше узнать об овцах и о горных пастбищах, смотреть на бескрайнее небо и идти вперед, все дальше и выше в Горы. А что с ним было потом, я не знаю. Даже Ниггль, маленький человек, сидя в своем старом доме, мог уловить отблеск дальних Гор, и они появились на заднем плане его картины. Но на что они похожи на самом деле и что лежит за ними, может сказать лишь тот, кто поднимется на них сам.

– Я полагаю, он был просто глупцом, – изрек Советник Томпкинс. – Даже хуже того: он был полностью бесполезен для Общества.

– Ну, не знаю... – протянул Аткинс. Аткинс не был важной особой – всего лишь простой школьный учитель. – Я в этом не уверен. Все за­висит от того, что вы подразумеваете под поль­зой.

– Он не приносил ни практической, ни эко­номической пользы, – сказал Томпкинс. – Осме­люсь заявить, из него могло бы выйти что-ни­будь полезное, если бы вы, школьные учителя, знали свое дело. Но вы его не знаете. Вот потому и вырастают бесполезные люди вроде Ниггля. Если бы этой страной управлял я, я бы взял та­ких, как Ниггль, и приставил их к какой-нибудь работе, на которую они годятся – мыть посуду в общественных столовых или еще что-нибудь в том же духе. И присматривал бы, чтобы они ра­ботали как следует. Или избавился бы от них. От Ниггля я бы уж давным-давно избавился!

– Избавились? Вы хотите сказать, что заста­вили бы его отправиться в путешествие прежде, чем придет его время?

– Именно так, если вам угодно употреблять эти бессмысленные устаревшие выражения. Вы­бросил бы его через туннель на Великую Помой­ку – вот что я имел в виду.

– Так, значит, вы думаете, что живопись ниче­го не стоит? Что она недостойна того, чтобы ее хранили, развивали или хотя бы для чего-нибудь использовали?

– Конечно же, живопись полезна, – сказал Томпкинс. – Но от живописи Ниггля никакой пользы нет и быть не могло. Для смелых моло­дых людей, которые не боятся новых идей и новых методов, в живописи открывается широ­кий простор. Но на что годится эта его старо­модная мазня? Пустые фантазии, да и все. Этот ваш Ниггль даже под страхом смерти не смог бы нарисовать приличного плаката. Все возился с какими-то листочками и цветочками. Я его как-то раз спросил, зачем он это делает. И знаете, что он мне ответил? Они, дескать, славные! Представ­ляете? Так и сказал – «славные»! Я его спросил: «Это органы размножения и пищеварения расте­ний – славные?» Он так и не нашелся, что отве­тить! Пустоцвет, одно слово.

– Пустоцвет... – вздохнул Аткинс. – Бедолага, он так и не дописал ни одной картины. А после его отъезда все его холсты «пустили в дело». Но знаете, Томпкинс, я не уверен, что они ни на что не годились. Помните большую картину – ту самую, которую использовали для ремонта сосед­него дома, когда он пострадал от сильного ветра и его залило? Я нашел на земле оторвавшийся уголок. Он пострадал, но изображение вполне можно было разобрать: горный пик и ветвь, по­крытая листьями. Он никак не идет у меня из го­ловы.

– Из чего, простите? – переспросил Томп­кинс.

– О чем это вы? – вмешался Перкинс, видя, что они вот-вот поссорятся. Аткинс уже побаг­ровел.

– А, да о нем и говорить-то не стоит! – заявил Томпкинс. – Я вообще не понимаю, с чего это вдруг мы принялись о нем разговаривать. Он даже не жил в нашем городе.

– Это так, – согласился Аткинс. – Но это не помешало вам положить глаз на его дом. Вы ведь частенько ходили к нему в гости, пили его чай и при этом насмехались над ним. Ну что ж, теперь вы получили его дом в придачу к тому, который уже есть у вас в городе. Так что посовестились бы теперь хаять его имя. Если это вас интересует, Перкинс, мы говорили о Ниггле.

– Ох, бедняга Ниггль! – воскликнул Пер­кинс. – Я даже не знал, что он занимается живо­писью.

Возможно, это был последний раз, когда имя Ниггля всплыло в каком-то разговоре. Тем не ме­нее, Аткинс сохранил обрывок картины. Боль­шая его часть осыпалась, но один прекрасный лист остался целехонек. Аткинс оправил его в ра­мочку. Позже он подарил его Городскому Му­зею. Эта картина, подписанная «Лист. Работа Ниггля», довольно долго провисела в какой-то нише, и несколько человек даже обратили на нее внимание. Но в конце концов Музей сгорел до­тла, и лист, а с ним и Ниггль навсегда исчезли из памяти этих мест.

– Это место и вправду оказалось очень по­лезным, – сказал Второй Голос. – Для праздни­ков, для отдыха. Для выздоравливающих оно подходит идеально. А для многих оно оказыва­ется наилучшим преддверием к Горам. В неко­торых случаях оно действует замечательно. Я от­правляю туда все больше народа. Редко кому приходится возвращаться.

– Ну что ж, – сказал Первый Голос. – Думаю, нам стоит дать этой местности название. Что вы предложите?

– Об этом уже позаботился Проводник, – со­общил Второй Голос. – Он теперь кричит: «Поезд до Нигглева-Пэриша подан!» Нигглев-Пэриш. Я написал обоим, чтобы рассказать об этом.

– И что же они сказали?

– Они оба рассмеялись. Да так, что Горы за­звенели!

---

[1] Опечатка в книге (прим. OCR)

[2] Опечатка в книге (прим. OCR)