вторник, 23 января 2018 г.

Re: Митрополит Антоний Сурожский. Ответы во время московского «квартирника»

Дима, спаси, Господи! мне очень близко и понятно то, что говорит владыка Антоний.


26.12.2017, 06:26, "Дмитрий Михайлов" <dima.mixailov.spb@gmail.com>:

Митрополит Антоний Сурожский. Ответы во время московского «квартирника»

В 80-е годы, приезжая в Россию, митрополит Сурожский Антоний щедро общался с людьми, совершал богослужения в московских храмах, проводил беседы в квартирах. Незабываемые встречи состоялись в доме замечательной семьи Черняков. Ответы на некоторые вопросы, заданные в московской квартире, мы приводим ниже.

Москва, 15 июня 1988 года

В чем Вы видите сейчас главные проблемы для нас как христиан? Проповедь в Ивановском для нас была радостью. Мы слышали слишком много от имени Церкви юбилейного самовосхваления, и слава Богу, что Вы (для подавляющего большинства из нас – живой голос нашей Церкви) обратились к нам с таким призывом к покаянию.

Что касается совести каждого из нас, всё понятно; что касается ситуации всецерковной, если смотреть в прошлое, в эти тысячу лет (вот Вы сказали: как же так случилось, что народ через тысячу лет потерял веру?) – может быть, есть нечто в структуре жизни Церкви, в том, как она строится, почему единство во Христе очень трудно реализовать? Господь говорит, что если мы будем едины, тогда мир уверует. Как Вам видится сейчас: что нам снизу, простым членам Церкви, которые, слава Богу, непосредственно не взаимодействуют с сильными мира сего, поэтому гораздо свободнее, можно сделать?

Я попробую ответить, но вразбивку, потому что тут разные элементы, которые я просто не могу собрать мгновенно в систему. Мне кажется, что общая трагедия Русской Церкви была описана Лесковым, когда он сказал: Русь была крещена, но никогда не была просвещена… Я не хочу сказать, что не учили людей Закону Божию, что было полное невежество,  духовно было очень богато. Но вместе с тем когда духовный опыт, не обладающий никакой формой, за которую можно ухватиться, ставится под вопрос, он может не устоять.

Было очень много молитвенного опыта, опыта Бога во всем народе, везде. Но не было такого стержня, который мог оправдать этот опыт в момент, когда извне доказывали его несостоятельность. В этом отношении, я думаю, что в течение истории нашей Церкви слишком мало внимания обращали на учение,  я не говорю о сложных вещах, а о том, чтобы люди точно, ясно знали (причем это можно выразить на самом простом языка), во что они верят, и центр тяжести был перенесен на богослужение и на благочестие.

Я не хочу сказать, и не хотел бы, чтобы вы думали, будто я пренебрежительно отношусь к богослужению. Но меня глубоко ранит, например, когда я вижу и переживаю все время, из года в год, как трагические, реально трагические события Страстной седмицы превращаются в удивительно прекрасные богослужения, которые затмевают остроту событий. Если говорить образно, слишком часто Голгофский Крест делается классическим распятием. В каком-то отношении в этом есть правда, то есть распятие нам должно показать, что это не только сплошной ужас убийства человека, но что Тот, Кто был распят, был Сын Божий, и что, умирая плотью, Он был бессмертен Своим Божеством.

Но, тем не менее, очень многое затмевается. Я пришел к вере через Евангелие, а не через Церковь; меня задело в самом начале то реальное, что было, и иногда мне больно, что так это «красиво». Ходят с плащаницей, поют «Благообразный Иосиф»… Это дивно, и это доходит до души  и вместе с тем мы не видим, что несут убитого Христа. Этот момент, мне кажется, плох для людей развитых, культурных, но он еще гораздо хуже для людей простых, которые не могут как бы обратиться к истоку. Такой человек просто не понимает, что поют, он слышит только мелодию, уносится этой мелодией в какое-то благочестиво-молитвенное настроение, но за этой мелодией, за непонятными словами, за торжественным шествием теряется очень много суровой реальности того, что происходило и остается реальностью по сей день. Вот это меня тревожит.

У себя в приходе я уже сорок лет стараюсь именно как бы очистить наше богослужение от всего, что мешает видеть. Мы поем те же мелодии, совершаем те же ходы, мы читаем те же молитвы; и за каждой службой я говорю проповедь того рода, которую вы упоминали. Она не обличительна  в том смысле, что я никого не обличал, я себя обличал. Я никогда не говорю проповедь тем, кто передо мной стоит, я говорю то, как сам переживаю  с ужасом или с радостью  сказанное в Евангелии на данную тему. Поэтому это наше общее покаяние.

Говорить о том, что крещением святого князя Владимира или крещением Руси открылся путь Христу на нашу Родину  справедливо, что Родина наша ответила дивным образом: сонмом святых  верно. Но есть еще другое: при всем этом миллионы отпали в какой-то момент, а до этого миллионы были членами Церкви только чисто формально, по необходимости или самотеком, потому что «все так делают». И нам есть в чем каяться в этом смысле.

Конечно, мы и лично не представляем собой таких людей, которые могут остановить внимание любого прохожего тем, что светится в нас. Этого требовать с каждого нельзя, но по существу этот вопрос должен стоять перед каждым из нас: «Тако да просветится свет ваш пред человеки, да видят добрая дела ваша и прославят Отца вашего на небесах».

И с другой стороны, Церковь как организованное общество и государство, построенное будто бы на церковных началах, очень часто и во многом отрицало самую свою проповедь тем, как оно жило. Это проблема и отдельного христианина и общества. Помню, первый Генеральный секретарь Всемирного Совета Церквей как-то сказал, что можно быть еретиком, не только проповедуя ложь, но живя ложью, то есть проповедуя одно и доказывая своей жизнью обратное. Так что в этом отношении, я думаю, есть в чем каяться. Но каяться  не значит ныть, каяться значит обернуться лицом к Богу и идти по Его стопам или в то направление, которое Он укажет. Вот что я имел в виду, говоря о покаянии.

Мне кажется, что богослужение наше построено так, что оно всему может научить, но надо ключ получить к нему. Надо, чтобы люди, которые ходят на богослужение, узнали, как глазами понимать то, чего они ухом не понимают, потому что ухом люди часто понимают очень превратно. Я помню старушку, которая мне говорила: «Как дивно в Православной церкви, что вся тварь в молитвах присутствует: не только окружающая нас природа, не только человек, но и звери самые!» Я подумал: каких это она зверей нашла в богослужении?  и спросил: «А например?»  «Ну вот, я всегда стою и плачу, плачу, когда церковь поет: Я крокодила пред Тобою»…

Это не большая беда, хотя можно было бы избежать такого рода отсутствия понимания. Но есть вещи гораздо более серьезные. Скажем, вечерня  это раскрытая картина Ветхого Завета до Благовещения, в которую вступают элементы Нового Завета как бы в доказательство того, что всё обещанное исполнено. Кто об этом знает, говоря широко? Я не говорю о вас, но думаю просто о народе в храме. А ведь это можно сказать одной проповедью. Можно описать различные действия церковные, дать немножечко понимания,  и люди начинают понимать.

Перед самой войной, в 1939 году я был в детском лагере врачом и кухонным мужиком. Наш лагерь стоял на холме, где когда-то была церковь, которая разрушалась, а вся деревня как бы соскользнула вниз. Там еще оставалась старуха, которую крестили в этом храме. Ей захотелось помолиться на том месте, где ее крестили.

И вот торжественно, прямо как папу римского, четверо крепких мужиков внесли ее в кресле вверх на горку, поставили кресло посреди нашей церкви (это была большая палатка с походным иконостасом) и она слушала службу. Ни звука по-французски не было сказано, вся служба была на славянском языке. Когда всё кончилось, я к ней подошел, и сочувственным голосом говорю: «Вы, наверное, очень устали, вы же, небось, ничего не поняли!» Она на меня глянула, говорит: «Ты слишком большой, чтобы быть таким глупым; я всё поняла».  «А что Вы поняли?» И она стала мне описывать смысл богослужения, потому что ее глаза видели. Она видала, например, в малом входе шествие Иоанна Крестителя, за которым безмолвно шел Христос. Она видела, как Христос, то есть Его слово, воплощенное в виде Евангелия, вошел в алтарь, как Он обернулся к нам, как читались Его собственные слова…

Это я вам к примеру даю. Француженка, совершенно невежественная крестьянка девяноста с лишним лет, глазами это видела. Наши люди могли бы это легко видеть, уже тысячу лет они могли бы это видеть, только для этого нужно в двух словах разъяснить.

И вопрос даже не в языке. Мы сделали опыт лет пятьдесят тому назад в детском лагере: одну литургию отслужили для детей от девяти до восемнадцати лет на русском языке. Они так же мало ее поняли, как по-славянски. Потом я их собрал и провел с ними беседу о том, что это всё значит, после служили по-славянски и они всё понимали, потому что получили ключ. А ключ не нужен очень большой: нужно что-то уловить, и дальше сам начинаешь понимать, развивать. Это наша задача сейчас, и не только ваша, но и моя.

Я живу в такой же  в своем роде  обстановке, как ваша. Коренного русского населения, эмигрантов 19191920 годов осталось очень мало. Вы же понимаете, что те, которые были подростками, и те скончались. Самая старая наша прихожанка скончалась ста семи лет. Когда ей было сто четыре года, я ей сказал: Знаете, сто четыре не стоит праздновать, это никакая не цифра, доживите до ста пяти… Она на меня посмотрела, говорит: Отец Антоний, я, может, не доживу до ста пяти: за последние три месяца я начала чувствовать, что старею…

Теперь мы живем с четырьмя поколениями смешанных браков, где ни бабушка и дедушка, ни мать и отец по-русски не говорят. Дети и подавно; значит, очень многое приходится делать на английском языке. Очень многие службы для них невдомек именно потому, что они по-славянски; они были бы для них такие же непонятные и на русском языке, конечно. И приходится именно давать им понимание всей службы, чтобы, стоя на службе, они смотрели и всё видели, и чтобы две силы их вдохновляли: то, что они видят, и мотивы церковного пения. Причем строгие, сдержанные, откуда мы исключили всю театральность, всю оперную сторону. Некоторые говорят, что у нас слишком строго  но зато люди молятся. Музыка не может никуда их унести, она недостаточно эстетична для этого. Я не хочу сказать, что она плоха или что мы поем плохо, но она вся направлена к тому, чтобы поддерживать молитву и безмолвие среди людей, внутреннее молчание, из которого может идти молитва. И проблема та же, что у вас, в основном.

Разумеется, мы можем больше проповедовать, мы можем вести беседы, мы можем обучать детей. Что еще труднее и важнее – мы можем обучать родителей, потому что главное зло в невежестве родителей. Если бы родители не были невежественны, не нужны были бы никакие приходские школы, дети всему учились бы от родителей. Я сделал опыт: собрал подростков 14-16 лет и их родителей. Они невинно пришли на эту встречу, а я сказал детям: «Вы будете ставить вопросы, а ваши родители будут отвечать. Вот ты – ставь какой у тебя есть вопрос своей матери и отцу»… Родители безмолвствовали.

После этого собрания родители на меня напали: «Что ты с нами сделал!? Ты нас опозорил перед детьми!» А дети говорили: «Как чудно было! Теперь мы на равных началах с родителями!» И вот мы взялись за образование родителей. Кроме обычных лекций, отец Михаил, занимаясь с детьми группами по возрасту, обучает и их родителей. Вы – родители, бабушки, дедушки, матери и отцы, или будущие родители, все равно – какой-то момент придет, когда надо, чтобы вы это делали, потому что никакой закон не может помешать матери объяснить что-то ребенку в частном порядке. Тогда как не только закон, но и обстоятельства могут сделать невозможным то же самое в семье, где родителям говорить нечего, потому что они «аки рыбы безгласные», как акафист говорит.

Проблему отсутствия единства во Христе Вы ощущаете как проблему? Господь сказал, что мир уверует постольку, поскольку мы будем едины в Нем. В Вашем приходе преодолены теневые стороны этого аспекта?

Видите, вопрос ставится иначе в громадном или в маленьком приходе. В маленьком приходе община такова, что все друг друга знают. В приходе, где десять или пятнадцать тысяч человек, невозможно ожидать, что каждый каждого знает; может быть коллективное общее сознание. Так же как в полку: каждый солдат не знает всех, каждый офицер не знает каждого солдата, но они представляют единицу, потому что обучены одинаково, тому же, для той же цели, и стремятся к той же цели. В большом приходе может быть единство, если есть эти моменты. Наш лондонский приход с вашей точки зрения – ничтожество количественно, у нас тысяча человек (вернее, живых душ; но души бывают малюсенькие, еще не выросшие, и бывают души очень пожилые, которые уже в гроб глядят). Тысячу человек знать очень легко: я знаю каждого по имени. Разумеется, не все каждого, но очень большое число людей друг друга знают. Например, мы никогда не совершаем крестин частно, никогда не принимаем в православие в частном порядке, никогда не служим отдельных панихид для отдельных людей, а служим общую панихиду, призывая всех, кто в храме, а не только тех, кто заинтересован в панихиде, участвовать в ней; так же и молебны.

И это играет роль, потому что тогда люди отзываются на взаимную скорбь и взаимную радость. Крестины мы начинаем, когда народ уже в церкви. Конечно, не вся община пришла. Знаете, как русские приходят в церковь; ожидать, что все придут к первому возгласу или немного раньше, чтобы прийти в себя от путешествия, нельзя. Но если сотня-другая уже собралась, и вы крестите ребенка, и этот ребенок воспринимается всей общиной, а не только восприемником и священником, это уже начало. Дальше эти сто человек будут спрашивать: А как маленький? Почему ребенка не было в церкви сегодня?.. И когда он будет расти, будет какой-то интерес.

То же самое с принятием в православие. Во-первых, мы очень долго выдерживаем людей, два-три года, раньше чем их принять, так что они входят в состав прихода задолго до того, как они православными становятся. Кроме того, мы всегда ищем ответственных восприемников, то есть таких, которые с ними сроднились дружбой или хотя бы близким знакомством, и тогда и эти люди входят в состав прихода. Когда бывает панихида, я всегда говорю: Мы будем молиться о таком-то или о таких-то (то же самое и с молебном); пусть те, которые могут остаться в храме, идут на панихиду или на молебен, а остальные – чтобы молчали! Знаете тоже, что значит русский приход. С этим я боролся.

Я вам расскажу, просто потому что это картинки нашей английской жизни. Когда я попал на приход, я не так давно до того был офицером в армии, поэтому привык к порядку некоторого рода. Первый раз что я служил в церкви, во время шестопсалмия я слышу у свечного ящика: шу-шу-шу… бу-бу-бу… Я шукнул раз, шукнул два, потом вышел, говорю: «Будьте добры замолчать у свечного ящика!» И старушка одна повернулась и через всю церковь говорит: «Вы еще молодой священник, отец Антоний, и ничего не знаете! У свечного ящика разговаривать можно. Идите-ка себе в алтарь и молитесь!»

Второй опыт обучения священника верующими: я был у дверей церкви, и старушка подходила. Я посторонился, чтобы она прошла. Она меня как пихнет в спину. Я влетел в церковь, пошел в алтарь – молиться… После службы выхожу, – она меня ждет. Думаю: вот теперь достанется!.. И досталось. Она мне говорит: «Отец Антоний, я Вас пропустила вперед не потому, что я Вас уважаю, – я Вас не знаю и потому и уважать не могу, а потому что на Вас крест». – «Спасибо!» – «А Вы помните вход Господень в Иерусалим? Вы помните, как люди расстилали свою одежду и финиковые ветки перед Христом? А что, Вы считаете, ослица думала? Она, небось, шла и думала: А я и не знала, какая я важная, что люди мне свою одежду кладут под ноги!.. А клали-то не ослице, а в честь Христа. Так вы научитесь хорошей ослицей стать». Вот такой второй урок я получил.

А потом я боролся со стихийной любовью русских разговаривать в церкви. Я проповеди говорил, и гавкал, и постепенно отучил. Знаете, что плохо: когда все шумят, маленький шум не слышно, но когда почти никто не шумит – и шорох слышан. Как-то служу я Преждеосвященную литургию и слышу два голоса в глубине церкви. Я шукнул раз, шукнул два, потом подождал, чтобы хор кончил свое, и перед тем как ектенью читать, открыл царские врата, вышел и сказал: «Марья Степановна и Клавдия Ивановна! Или замолчите, или уходите вон!» Потом закрыл двери и поехал: «Паки и паки, миром Господу помолимся. Миром!» Понимаете: молчи и молись… С тех пор никто не говорит, потому что никому неохота, чтобы его назвали по имени. Конечно, люди шепчутся там-сям, но все-таки можно молиться без помехи. Вот наша атмосфера. И в этом помогает отчасти то, что у нас много родившихся и воспитанных в Англии, они просто не знают русскую манеру, и таких, которые перешли в православие из инославия и потому не привыкли к анархии церковной.

В маленьких приходах, конечно, общение гораздо легче. Наш приход в тысячу человек, мы считаем его большим. Мы создали за последние тридцать лет десять приходов в разных частях Англии. И конечно, число людей зависит от того, сколько православных в этой округе. Среднее количество – человек сто пятьдесят-двести, кроме того, у нас есть маленькие группы: пять семей, семь семей, несколько человек; тех мы обслуживаем регулярно из ближайшего прихода. Эти, конечно, очень тесно связаны друг с другом, потому что они приходили один после другого и вливались в этот приход. Они знакомились с людьми задолго до того, как стать православными. Сейчас у нас больше половины священников – англичане, перешедшие в православие, которые сами открыли православие и поэтому могут о нем говорить людям, переходящим в православие, с пониманием их проблем.

А много таких, которые переходят в православие? Что их побуждает?

Переходят из всех вероисповеданий: из католичества, из англиканской церкви, из среднего протестантства; меньше всего из крайнего протестантства, и переходят по очень различным причинам. Одни просто никогда не были крещены, никогда не были воспитаны ни в какой вере, случайно набредают на православие и в нем находят Бога. Я говорю именно о Боге, – не эстетику православную, не экзотику, а именно Бога. Я вам дам один пример.

Пришел к нам в церковь (вероятно, лет двадцать назад) мужчина, принес посылку для одной из наших прихожанок. Он старался прийти к концу службы, но судьба не улыбнулась ему, служба не была кончена, он сел сзади. И вот что он мне рассказывал потом: «Я сел сзади, думал: ну, пережду, чтобы кончилась вся эта комедия, и передам пакет». Но по мере того, как он сидел, он чувствовал все больше и больше какое-то «присутствие»: кто-то или что-то тут есть; моменты молчания – не пустота, а наоборот, напряженное присутствие чего-то. Он подумал: это дурман от ладана, настроение, навеянное свечами, иконы, которых он никогда не видел, коллективная истерика собравшихся… но это его достаточно задело, чтобы вопрос перед ним встал, и он попросил разрешения прийти в церковь когда-нибудь, когда никого не будет.

Я его пустил, и нарочно ушел, чтобы если не коллективная истерика, то и моя истерика на него не действовала, Он просидел часа два, потом еще пришел, и еще. Потом мне говорит: «Знаете, даже когда никого нет, даже когда вас нет – кто-то в этой церкви есть. Это, вероятно, то, что вы Богом называете?» – «Да». – «Ну хорошо, но что толку мне от такого Бога, если Он просто живет в этой церкви, как на квартире, и ничего не делает полезного для людей, которые приходят? Он их меняет как-нибудь или нет?» Я говорю: «Не знаю. Вернее, я-то знаю, но вы сами подумайте и посмотрите».

Он стал ходить на службы, потом как-то мне сказал: «Ваш Бог вовсе не пассивный Бог, Он все время что-то делает. Я вижу, как из недели в неделю или от случая к случаю люди, которые в церкви, меняются. Я не знаю, делаются ли они лучше, но в них что-то рождается, что-то зажигается. Может быть, когда они уходят домой, тускнеет этот свет, но в них, несомненно, горит свет, когда они в церкви. Мне нужно перемениться; можете меня крестить?» Я ответил: «Нет. Вы ничего не знаете, вы просто завидуете этим людям. Научитесь тому, что они знают, разберитесь, почему они сюда приходят».

И мы начали его обучать. Теперь я меньше этим занимаюсь, просто потому что другие священники есть, но обыкновенно каждому, кто хотел стать православным, я уроков тридцать давал по часу-полтора. Мы проходили учение о Церкви, о духовной жизни, разбирали каждое богослужение в отдельности, учение о молитве, учение об исповеди и другие вещи, в зависимости от того, что человек уже знал. И он со временем был крещен. Вот вам один пример. Он пришел от совершенного пассивного безбожия. Он не был даже идеологическим безбожником, он был из тех, о ком апостол Павел говорит: «их бог – чрево»; вот и все.

Есть такие, которые были крещены, но потом никогда в церкви не бывали; попадали в храм на свои крестины в детской коляске, на машине – когда их венчали, и ждали момента, когда их похоронная карета привезет; но в других случаях не были (это специальная порода верующих). Случается: такой человек пришел в церковь – и вдруг всё проснулось, что ему когда-то крещение дало, вдруг он узнал, что он пришел, как они говорят, «к себе домой». Он ничего об этом доме не знает, но он нюхом, нутром понимает: это мой дом! И начинает спрашивать: что за правила этого дома? Что тут происходит?.. И тоже обучается. Бывают, конечно, люди богословски или церковно более образованные; такие приходят порой, потому что у них проблемы с тем вероисповеданием, в котором они крещены. Тут надо подходить очень осторожно. Мы никогда не принимаем в православие человека, который с горечью и нелюбовью покидает свою церковь. Мы всегда говорим: эта церковь тебе дала Христа, ты ей будь благодарен до конца твоих дней. Если ты перерос учение этой церкви, потому что она тебе дала Христа, и находишь полноту в православной Церкви, становись православным, но благодари до гробовой доски тех людей, которые тебе дали Христа, без чего ты не пришел бы к православию. Этих тоже мы обучаем, но уже по-иному.

Бывают священники, которые хотят сделаться православными; тут надо совершенно другого масштаба обучение. Было бы слишком долго описывать каждое вероисповедание; каждый отдельный случай требует иного подхода. Когда я приехал в Англию, я был единственным русским священником на Англию и Ирландию, и у нас было человек триста русских. Теперь у нас около двух тысяч человек в общей сложности, десять приходов и восемнадцать священников и дьяконов, так что мы выросли. Не потому что я что-то делал; я только жал то, что Господь сеял и взращивал. Я не занимался систематическим совращением кого бы то ни было в православие, я никого не убеждал. Я всем говорил: Да нет, оно не для тебя. Ты пойми, что, став православным, будешь в диковину своей семье, оторвешься от своих друзей, у тебя будет тоска по тому, к чему ты привык с детства. Оставайся, где ты есть… Только когда человек может устоять после такого отказа и отвержения, можно говорить с ним о чем-то.

Я вам дам один пример. На западе Англии есть деревушка в несколько сот душ. Там жила (и живет) чета: молодой преподаватель драматического искусства в средней школе и на вечерних курсах, его жена – сестра милосердия, медсестра, и тогда у них маленький ребенок был, теперь эта девочка выросла, уже работает. Он в связи с драматическим искусством встретился с Древней Грецией, с ее судьбою, открыл существование православия, начал читать и решил: вот вера для меня; но никакой надежды стать православным, потому что жена не пойдет на это и не приспособится…

Прошло несколько лет: он как-то ее взял в маленький приходец, где было с дюжину людей и старый священник. Выходя с богослужения, она ему говорит: «Как ты несправедлив был ко мне! Ты знал о православии – и меня никогда не привел в православную церковь! Вот это церковь для меня». Их приготовили, они стали православными и стали молиться утром и вечером у себя на дому. Соседи попросились: «Можно ли с вами молиться?» Сколотилась группа в двенадцать или пятнадцать человек. Со временем они попросились в православную Церковь и создалась такая группа. Я тогда рукоположил этого Джона священником на эту горсточку людей. Вокруг этой горсточки теперь в одном месте сорок пять человек, в другом шестьдесят человек, и там-сям разбросаны еще люди. Я тут ни при чем. Господь открыл православие одному человеку, и через него зажглось православие на относительно большой территории. И это бывает повсеместно.

А то бывает, что люди, даже не переходя в православие, им питаются. У нас в Уэльсе, на западном краю Англии, священник-валлиец. Он преподает в небольшом городке, живет в малюсенькой деревне. Православных у него поблизости каких-нибудь человек пять: пара русских, пара, так сказать, туземцев – англичан, валлийцев. Но деревня совершенно нравственно разрушена. Там было десять вероисповеданий, которые боролись друг с другом, и все церкви закрыты, потому что от взаимной борьбы все ушли, зато пришли наркоманы и люди, занимающиеся эзотерическим колдовством. Вся деревня гниет. Он спрашивал меня, оставаться ли ему там; православных-то нет…

Я ему сказал: «Ты считай, что все, кто в тебе нуждается, твои прихожане. Не спрашивай, православные ли они, верующие или неверующие, спрашивай, какова их нужда. Этот морфием отравлен, этот героином, этот вином, этот безнравственностью, беспутством, этот увлекся колдовством – вот ими и занимайся, это твоя миссионерская область». Станут ли православными они или, может быть, их дети – не наше дело. Здесь души, Христовы дети, которых надо спасать. И это нелегко, ему теперь тридцать четыре года; когда он начал работать, ему было двадцать девять; в такие годы быть единственным священником по всей территории Уэльса и не иметь, можно сказать, ни одного православного около себя, кто бы тебя поддержал, очень трудно. Он периодически ко мне приезжает, мы сидим, разговариваем. Я к ним езжу периодически; но он-то один двадцать четыре часа в сутки и 365 дней в году. Этот подвиг стоит того, что совершает священник здесь, отдавая столько-то времени самому приходу, богослужению и т.д. Другого рода – да.

В наши храмы приходят люди, которые годами не делаются православными, но внутренне питаются нашей духовностью – и меняются. Есть одна чета: жена стала православной после пяти-шести лет, муж все еще колеблется, потому что он медленного движения человек. Он спрашивал: «Каково мое место, когда совершается литургия? Я не православный; неужели я просто вне всего этого, просто глазельщик, наблюдатель чего-то, в чем я не участвую?»

Я говорю: «Нет, в литургии участвует всякий человек, который погружен в Бога и в молитву. В какой мере ты участвуешь в ней, я не могу тебе сказать. Ты не можешь причащаться по церковным правилам, но ты участник того события, которое совершается, больше, чем православный, который стоит и думает: когда же это всё кончится?! Когда мы сможем вернуться домой?! Уже давно пора есть…Или: в кабачок бы зайти!» Он не участник литургии. Он имеет право причаститься, но он тут ни при чем.

Это очень резкий подход, если хотите, но очень реальный подход. По какому праву такой «православный» считает себя членом Церкви? Так что тут тема сложная. Мы не можем допустить до причащения человека, который не выбрал православие, не сказал: я плоть от плоти этой Церкви. Но как его обогащает и освящает Господь – это совершенно другое дело. Еще давным-давно митрополит Платон (Левшин) говорил, что не лишение таинства, а презрение таинства лишает благодати. Есть такие люди, которые никогда не причащаются по таким вот причинам, но растут во Христе больше, чем многие православные.

Когда человек входит в христианство, он приходит со своими понятиями, категориями, как то: любовь, смирение, молитва, чистота, верность… Ваше знание по поводу того, какая первоочередность обновления этих понятий, какова степень важности обновления этих понятий внутри каждого человека?

Я вообще никогда не говорю людям: «Вот, вы должны вырасти в такую меру». Любовь – вещь непостижимая, ее не измеришь, ее качество никогда не определишь. Большей частью люди спрашивают: «Как Вы думаете, я достоин стать православным?» Я отвечаю: «Вопрос не в этом. Ты считаешь себя достаточно недостойным, чтобы нуждаться в Боге и спасении? Если ты себя считаешь достойным, уходи, потому что Церковь, по учению Ефрема Сирина, не общество святых, а толпа кающихся грешников. Если ты себя считаешь праведником, тут тебе не место: мы – грешники». Вопрос именно в этом.

Это можно назвать смирением в зачаточном или в очень высоком смысле, некоторые так смиренно приходят к православию как к источнику жизни и к Богу как к Единственному, Кто может им дать спасение, что диву даешься. Но вопрос я именно так ставлю. Поэтому – да, смирение в первую очередь; благодарность, изумление о том, как милостив Господь, что Он меня взыскал. А благодарность, если ее применять с умом и умением, может совершенно освободить человека от тщеславия. Потому что если человек поймет, что всё, что в нем есть, на что он радуется – не от него, а от Бога, то он может весь зажечься благодарностью и забыть о тщеславии.

У нас девочка есть лет двадцати с небольшим. Пришла ко мне в сотый раз, говорит: «Я погибаю от тщеславия! Видела себя в зеркало и думаю: какая я хорошенькая!» Я ответил: «Знаешь, ты на самом деле хорошенькая, так что смотри на себя в зеркало и говори: Да, я хорошенькая. Посмотри на каждую черту и скажи: Как Бог милостиво создал мои глаза, мое лицо»… – и за каждую черту благодари Бога, потому что тут ты совершенно ни при чем. А в одном кайся: в той физиономии, которую ты строишь, чтобы выглядеть благочестивой. Это единственное, что ты на это лицо наложила… Она стала учиться благодарности, и начала улыбаться даже, вместо того чтобы смотреть волком, глядеть вниз. Я ее спрашивал: «Тебе что, противно на меня смотреть?» – «Да нет, владыко, меня учили, что надо глаза держать вниз». Да нет, ты хоть раз посмотри…

Есть и другие свойства, которые тоже играют роль: благодарность, радость. Одно иногда я могу привить человеку: любовь к себе. Я не хочу сказать: дурацкое мнение, будто «я такая замечательная», «я такой дивный», а уверенность, что во мне, даже при моем уродстве, отпечатан лик Божий, во мне образ и подобие Божии, и я могу в себя верить, потому что Бог в меня верит, я могу себя любить, потому что Бог меня любит, я могу на всё надеяться, поскольку Бог меня создал – и Он знал, что делает. Он не ошибся, не промахнулся. Я часто упоминаю случай очень культурного человека за границей; лет тридцать спустя он сам стал священником, а тогда говорил одному полудеревенскому священнику: «Как я могу верить в Бога? Культура мешает! Я кончил исторический факультет, знаю языки, читаю философию, кончил в Париже богословский институт – как же я могу в Бога верить?!» (к чести Богословского института!..)

И священник ему ответил: «А.А.! Разве важно, что Вы в Бога не верите? Ему-то какой убыток от этого. Важно, что Бог в Вас верит». И у меня это осталось. Мне было тогда лет девятнадцать, и до сих пор осталось: человек должен верить в себя, потому что если он в себя просто досконально не верит, ему пути никуда нет. А для этого надо научить человека искать в себе не зло, а добро.

Я не призываю быть слепым ко злу; но знаете, священники часто говорят: «Выискивай в себе все грехи и кайся». Для меня это выглядит так: над тобой широкое весеннее небо, воздух весенний, птички поют, природа проснулась, а ты с головой нырнул в помойку и ищешь, где бы погрязнее и повонючее; и потом удивляешься, что радости тебе от христианства мало. А ты возьми Евангелие, посмотри, какие места в нем зажигают твое сердце ликованием, радостью, когда сердце у тебя горит, как у спутников Эммаусских, и скажи себе: вот в этом Господь и я друг друга понимаем. Он мне это показал или сказал – и я понял, мы созвучны, в этом Его образ во мне. Давай-ка я это запомню, отмечу и никогда не согрешу против этого, потому что в этом Он и я – одно…

И тогда начинается борьба, потому что со всех сторон на это нападают соблазны и искушения. Но тогда ты борешься за свою цельность и за спасение красоты, которая в тебе есть, а не занимаешься попыткой найти, сколько еще грязи в тебе. И если так поступать, постепенно человек начинает радоваться на себя, радоваться тому, что между ним и Богом что-то общее есть, и видит, что стоит бороться, потому что это общее с Богом воскрешает в нем полноту образа Божия, постепенно ему помогает вырасти в полноту роста Христова, как говорит Священное Писание (Еф. 4,13). И это очень важно, мне кажется: такое сознание, что ты приходишь к Богу, потому что ты недостоин, что ты приходишь в духе смирения, ты изумлен тем, что Бог в тебя может верить, тебя может любить, и отвечай благодарностью.

А любовь – очень сложная вещь. Мы употребляем слово «любовь» для самого низкого и самого высокого: «я люблю клубнику со сливками» и «я люблю Бога», а между ними «я люблю» всякие вещи, достойные и недостойные: свою мать, и водку… – и всё то же слово.

За время контакта с духовным отцом возникают ситуации, которые могут заведомо его задеть как человека, обидеть каким-то образом, огорчить. Как Вы считаете: несмотря на это, надо исповедоваться перед этим священником, или все-таки найти возможность исповеди перед другим!?

Первое, что я скажу: если такая ситуация создается, нельзя идти к другому священнику без ведома того, у которого вы исповедуетесь обычно. Вы можете сказать: «Отец /такой-то/, у меня проблема, которая мне мешает вам открыться. Благословите меня пойти к другому, потому что в этой проблеме вы и я соплетены так, что ни я не могу распутаться и с вами говорить объективно, ни, может быть, вы не сможете, потому что это вас может задеть». У меня есть опыт этого.

Вы все, вероятно, слышали про отца Софрония, автора книги о старце Силуане. Он ко мне послал раз одного своего послушника, сказав: «Мы зашли в тупик, я не могу разрешить его проблему, потому что я его проблема. Можешь ли его взять на некоторое время, развязать этот узел, а со временем, может, его ко мне вернуть?» Очень важно, чтобы духовник был в состоянии это сказать, но чтобы и исповедующийся имел мужество сказать: «Да, мы зашли в тупик. Позволь…»

Если священник возражает (как бывает): нет, ты моя собственность (так не выражаются, конечно, но говорят: ты должен исповедоваться у одного духовного отца; святые отцы говорят, что спасание во многом совете, но не в совете многих и т.д.), тогда можно ему сказать (конечно, более прикровенно): «На свою голову говоришь, тогда тебе придется выслушать то, чего тебе, может быть, совсем не хочется слышать», – и высказать. Если это его ранит, его очередь идти к духовнику. Но я бы сказал, что и священник и исповедующийся должны были бы друг друга достаточно беречь, чтобы быть в состоянии одного отпустить или отступить.

У нас такой вопрос и тема: мы с друзьями пришли к выводу, что слишком медленно продвигаемся и слишком большой разрыв между тем, как нам предлагает жить Христос, и тем, как мы на самом деле живем. Мы поступили так: мы регулярно встречаемся, выбираем важные для нас темы, размышляем сначала объективно, потом субъективно, как этот текст, что он говорит мне, и принимаем каждый какое-то свое решение, что нужно изменить, чтобы не оставалось это неподвижным. Нам было бы очень важно услышать, как Вы к этому относитесь и что бы Вы могли нам сказать, посоветовать, потому что мы трудимся серьезно и с глубоким пониманием того, что чем больше мы сталкиваемся с Евангелием, тем больше понимаем, что никакие мы не христиане, мы только хотим ими быть…

Первое что я скажу это цитата из Священного Писания: Брат братом укрепляемый яко гора Сион не подвижится вовек. В одиночку порой очень трудно жить. Но если «двое или трое соберутся во имя Мое, Я среди них» (Мф. 18, 20). Если любое число людей соберется во имя Христа и будет читать вместе, размышлять про себя, делиться тем, что Бог на душу положил или опыт подсказал, оберегая, разумеется, те тайники души, которые нельзя выплескивать, это, конечно, полезно.

Второе: меня учил мой духовник: в этой борьбе возрастания не берись за большее, чем ты можешь, потому что если ты берешься за большое, ты потерпишь поражение, придешь в уныние и не сделаешь малого. Ты посмотри, какие мелкие враги перед тобой, и возьмись их победить. Когда победишь мелких врагов, ты обнаружишь, что в этом процессе борьбы твои силы окрепли, и другие враги, которые казались такими страшными раньше, тоже как-то измельчали. Тогда на них нападай. Помню первую исповедь у моего духовника. Я к нему пошел с мыслью: монах, он мне даст задание… Я исповедовался, ожидая: теперь он мне скажет: «Вот что говорит Евангелие, иди и умирай мучеником». Он послушал и сказал: «Вот что надо было бы сделать. А теперь поразмысли и скажи мне, что ты способен сделать и на что у тебя хватит охоты и мужества». Я был так разочарован! Я хотел, чтобы меня сразу зверям бросили, а он мне предлагает блох ловить!..

Пример тому есть и в житиях святых. Молодой послушник, услышав, что где-то началось преследование, идет к старцу, говорит: «Благослови меня, я хочу мучеником умереть». Старец ответил: «Хорошо; но ты не сразу иди, а три дня побудь в этой келье и помолись, поразмысли». Тот пошел, смотрит, в келье лежат шкуры. Он подумал, ну вот, хоть бы на голой земле, а тут уютно, можно даже на шкурах сидеть…. Как только сел, на него одна блоха за другой… Он эту ловит, ту давит, эту поймал.., через полчаса он не может вытерпеть, бежит к старцу, говорит: «Не могу богомыслием заниматься, отче: блохи заели!» А старец отвечает: «А ты думаешь, тигры кусают меньше?» Так вот, отнеситесь к этому так: не беритесь за тигров, а займитесь блохами, и тогда всё будет.

Многих подходящих к вере смущает судьба инославных, иноверцев. Как быть: спасение в православии, мы, мол, спасаемся, а как же другие?..

Мне вспоминается отрывок из статьи Хомякова «Церковь едина». Он говорит, что для спасения мира необходимо православие в его чистоте и полноте. Православие – как крепкий лед, по которому можно провести всё человечество. Армию через тонкий лед не проведешь, но один человек по тонкому льду может пробежать и оказаться на другом берегу. Отдельный человек может спастись на очень немногом.

Тому примеров без конца в житиях древних святых. Я вам один дам: святого Павла Препростого. Он был египетский крестьянин, пришел к Антонию Великому, говорит: Я хочу спастись, что мне делать? – Будь монахом. – А что это значит? – Будешь спать на голой земле, жить впроголодь, пить гнилую воду и читать псалтирь ежедневно. Тот говорит: Первое я всю жизнь делал: я беднющий крестьянин; а вот с Псалтырью что делать? Я неграмотный… – Сядь здесь, мы будем корзины плести, я буду говорить псалом, а ты будешь повторять… И Антоний начал: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… Павел повторил, раз-другой, просит: Отче, можно, я похожу, затвержу? Ушел и канул. Сначала Антоний его ждал, потом удивился, потом любопытство его взяло, но так как любопытство – грех, он не поддался. Сорок лет спустя он встретил Павла в пустыне, говорит: Что ты за ученик? Я тебе один стих прочел, и ты исчез!.. И тот со слезами ответил: Прости, отче, вот сорок лет я стараюсь стать тем человеком, который никогда не идет на совет нечестивых…

Я думаю, что это очень меткий ответ на ваш вопрос в том смысле, что надо давать людям всё, что можно, самое богатое и самое полное, но знать, что спасти может верность Христу и даже зачаточная вера в Него. Кроме того, люди, которые не знают Христа, не могут быть осуждены за то, что они Его знать не могли; и те люди, которые отвергают Христа из-за того, что видят Христа через нас, тоже не могут быть отвержены. Кто, глядя на меня, может стать православным христианином, верующим?.. Я говорю всегда выше своего достоинства. Я знаю, что каждая проповедь, как говорят англичане, – новый гвоздь в мой гроб, что от слов своих оправдишься и от слов своих осудишься (Мф 12:37). И все равно надо говорить, потому что спасение этого человека важнее того, что может с тобой случиться. Но конечно, мы все ниже уровня своего знания. Кто из нас может сказать, что в течение хоть одного дня он прожил православием интегрально, что нет черты православной веры, жизни и внутреннего опыта, который он не воплотил с утра до вечера? Что же мы упрекаем других?

Что Вы скажете о совместной молитве в свободной форме и обучении молитве такой форме?

Я дал бы такой же ответ, как на предыдущий вопрос. Я в течение целого ряда лет устраивал не-литургические молитвенные собрания, чтобы научить людей молиться о реальности и реально. Мы собирались на определенную тему. Скажем: одна больничная ночь как ее переживает больной. Я делал введение, потому что у меня есть в этом отношении какой-то опыт, описывал, как переживает тяжело больной человек приход сумерек, которые его окутывают одиночеством, как постепенно он в этом одиночестве переживает свою боль, свой страх и т.д. И эту тему я разбивал на отдельные участки, после представления этого участка темы мы молчали, потом я вслух говорил свободную молитву, и мы продолжали.

Мы собирались так ежемесячно на час-полтора, и многие научились не только молиться своими словами и открывать душу Богу, но молиться за людей, не просто поминая его имя и предоставляя Богу знать, что за этим, но этого человека Богу представить – не потому что Бог его не знает, а чтобы собственная молитва была конкретна, реальна. Так что я очень этому сочувствую.

Не считаете ли Вы, что настало время перевести церковное богослужение с церковнославянского языка на русский?

Это очень трудный вопрос в том, что касается русского. На национальные языки мы все переводим; они настолько непохожи на славянский, что переход легкий, нет запутанности в языке. «Крокодила пред тобою» не встает, когда переводишь на английский, немецкий и т.д. И у нас три проблемы. Во-первых, точный перевод, это просто, это вопрос филологического знания. Второй вопрос в том, чтобы перевод сделать поэзией, красотой, и это совсем другая тема. А третье – чтобы наша русская музыка как-то слилась с этим переводом, потому что наша музыка родилась с языком, и наоборот.

Это три большие проблемы. Мы этим занимаемся уже сорок лет и считаем, что лет пятьдесят еще надо продолжать, и мы ждем того поэта, который не изуродует текст, но из него сделает песнь, как Иоанн Дамаскин, и ждем композитора не светской музыки, а творца пения, который сможет эту поэзию влить в православную музыку, не уродуя ни текст, ни музыку, не делая их непонятными.

С русским проблема сложнее, потому что есть смежная область; слышишь свой язык и вспоминаешь славянский текст (это относится к моему поколению). Славянский текст – уже перевод с греческого и, конечно, потерял очень много своей красоты, и еще уродуется порой в русском переводе. Я какой-то группе давал пример, перевод 9-й песни канона Андрея Критского: «Ты Агница родившая непорочного Агнца». Один ученый, английский специалист перевел: «Ты юная коровушка, родившая теленка без пятен». Простите, так молиться нельзя. Оно, может быть, точно, но это невыносимо. Это, конечно, крайний пример; можно найти более отжившее слово вместо «коровушки» и т.д.

Но тут встает вопрос действительно очень трезвого рассудка: какое слово я выбираю, что я делаю. Есть простые подмены, а есть очень трудные. Так что можно стремиться к этому, можно начать этим заниматься келейно, частным образом, и когда несколько человек соберутся молиться вместе, употребить это, применить, но начать с того, чтобы это было опытом целой группы людей, которая этот русский текст сможет постепенно сделать молитвой. Я говорил об этом с патриархом Алексием [Имеется в виду патриарх Алексий (Симанский, + 1970)] в другом разрезе.

У нас удивительным образом принято: в русской приходской практике мы можем просто выкинуть, если нужно, целый кусок службы, три стихиры или что-то такое, но взять две стихиры и их соединить, вырезав несущественное, создать из них одно целое, не принято. И мне патриарх Алексий говорил: «Пользуйтесь тем, что вы в Англии, что никто из наших богословов или литургистов не проверит, и делайте это».

Вместо того чтобы выкидывать хорошую молитву, в которой есть немножко мишуры, соедини ее с другой хорошей молитвой, убери всю мишуру и сделай нечто крепкое. Мы на это еще не пошли, у нас нет достаточно хороших, утонченных переводов, но я думаю, что к этому надо идти, потому что, разумеется, в приходской практике невозможно употреблять монастырский устав полностью, а вырезать гораздо нелепее, чем творчески соединять элементы двух молитв.

Даже в верующей семье процесс отстранения от родителей у подростков захватывает и процесс отстранения от веры. Какая роль родителей в этом возрасте?

Я скажу, во-первых, что вера передается, как заразная болезнь, или как зажигают огонь, так что если пламенеют родители, ребенок сознает, что есть какое-то пламенение. Если вера для родителей – только мировоззрение, это совершенно другой вопрос. Второе: все родители умеют учить маленьких детей, и забывают, как они сами ставили вопросы и какие они находили ответы. Часто родители никакого ответа не находили и не искали, а довольствовались тем, что самотеком продолжали оставаться верующими.

И тут я считаю, что очень важно, чтобы родители, воспитатели, священники не ожидали, что ребенок в четырнадцать лет может жить представлениями шестилетнего и что в восемнадцать лет он может себе представлять Бога, каким Его описывали, когда ему было восемь лет. Надо чтобы он умственно и внутренне развивался, и чтобы образ Божий, понятие о Боге росло с такой же быстротой, и в таком же масштабе, как его знание окружающего мира.

И в-третьих, надо показать ребенку, что весь этот мир для нас, верующих, создан Богом и что он – раскрытая перед нами книга. Вместо того чтобы противопоставлять веру, учение Церкви и т.д. окружающему нас миру, то есть литературе, искусству и науке, мы могли бы показывать детям, что и в этом раскрывается все глубже и шире тайна о Боге. Это могло бы сыграть роль.

Я стал верующим, когда мне было лет 14–15, и в университет пошел в 18 лет, учился на естественном факультете физике, химии, биологии. Профессор по физике был один из Кюри, он физику знал и мог ее раскрыть как тайну, а не просто как серию фактов. Были другие профессора, они все были неверующие, но давали свой предмет как раскрытие тайны мира, и я очень легко мог видеть, как в этой тайне мира отражается лик Божий.

И еще одно, последнее, что касается сомнения. Когда у человека, взрослого или подростка, рождается сомнение, он вдруг пугается, думая, будто его сомнение значит, что Бога нет, духовной жизни нет, того нет. Сомнение же относится не к предмету, а к моему представлению о нем. Я воспитан в науке, так что мои примеры оттуда взяты. Когда ученый собирает факты и у него их достаточно, чтобы составить одно целое, он из них строит теорию, гипотезу или модель. После этого, если он приличный ученый, первым делом он ставит под вопрос свою модель: честно ли она составлена, все ли факты в ней укладываются. Если так, он стремительно бросается искать те факты, которые эту модель разрушат, потому что ему нужна не его модель, а новая модель, которая была бы более истинна.

И так мы должны бы относиться к нашему представлению о Боге, о духовной жизни, обо всем. Наше сегодняшнее знание должно нас вести к тому, чтобы мы ставили его под вопрос. Если наш вопрос происходит от того, что у нас иссякла духовная жизнь, тогда нам надо нашу духовную жизнь ставить под вопрос. Но часто ставится под вопрос наша вчерашняя модель, потому что мы больше не можем (слава Богу!) верить в Бога, как Его изображают на некоторых неприемлемых иконах: Старик, более молодой Человек и Голубь. Я помню, мне один японец сказал: «Я еще кое-как могу понять Отца и Сына, а почтенную Птицу – никак»…

Опубликовано: Дорога вместе. 2013. № 2. С. 5–8; 2013–2014. № 3–4. С. 30–34.

Фото: Сергей Бессмертный