вторник, 26 ноября 2013 г.

В ад - или...? Миссионерский диалог о рассказе Чехова

С благодарностью помещаю некоторые из откликов, которые присланы лично мне по электронной почте.

ИСХОДНОЕ МОЕ ПИСЬМО:


Дорогие братья и сестры!
Ниже приведен текст рассказа классика русской словесности, относительно которого мне был поставлен вопрос человеком, размышляющим над тем, что он видит и слышит о Церкви, находясь вне ее (хотя и будучи крещеным и имея верующих воцерковляющихся родных).
Я затруднился как правильно отвечать, обещал подумать - и потому надеюсь на помощь соборного разума Церкви, чтобы не оставить вопрошающего без достойного ответа.

http://dima-mixailov.blogspot.ru/2013/11/blog-post_24.html


--
Храни Господь
Дмитрий

НЕКОТОРЫЕ ОТВЕТЫ:

Алексей Жервэ <azherve@mail.ru>24 ноября 2013 г., 16:28


Кому: Дмитрий Михайлов <dima.mixailov.spb@gmail.com>
Добрый день, Дмитрий!
Как можно ответить на этот вопрос, если мы не знаем как главная героиня прожила время после своего поступка?
Мы видим её в определенный промежуток времени, и жизнь её в этом рассказе не заканчивается.
Поэтому вспомним разбойника и "Да поминет нас Господь Бог во Царствии Своем!"

Всех благ,
Алексей

Игумен Флавиан <flavian@mail.ru>25 ноября 2013 г., 18:04
Кому: Дмитрий Михайлов <dima.mixailov.spb@gmail.com>

Скорее, гораздо ближе к аду хозяева, доведшие ребёнка бессонницей до галлюцинаций ("зелёное пятно").
Ваш и.Ф.


Ольга Стеклова <olga_steklova@mail.ru>25 ноября 2013 г., 18:45


Кому: Дмитрий Михайлов <dima.mixailov.spb@gmail.com>
Не будем за Бога решать судьбу души человека.
Поблагодарим Его за то, что у нас в детстве не было такого ужаса, как у этой девочки.
--
Ольга Стеклова

Larisa <larisa_n13@mail.ru>26 ноября 2013 г., 11:32
Кому: Дмитрий Михайлов <dima.mixailov.spb@gmail.com>

Дима, здравствуй! Я думаю , что на этот вопрос не может дать ответ ни один человек, так как никто и никогда не может знать КТО  КУДА попадет. Это дело Божье. И сам по себе вопрос искусительный, так как вызовет дискуссии, а их не должно быть. Этот рассказ по сути констатирует наличие ЗЛА в нашей жизни и что с этим делать каждый решает СаМ, каждый по-своему. По вопросу можно многое сказать о человеке: почему его интересует куда попадет девочка, а не куда он сам попадет? Или для него этот вопрос не актуален?.... Тогда это просто демагогия. О. Василий Ермаков однажды, на мой очередной вопрос такого же плана, сказал: " Ты приходи к нам( в общину), посмотри, помолись, постарайся пожить в Боге, не грешить и Бог откроет тебе то, что тебе полезно знать. А я научу тебя молиться и верить...Давно это было, но я помню, потому что научил. И вопросы мои стали другими. 
Верующий во всем видит подтверждение своей веры , а неверующий- подтверждение своего неверия и нам это не изменить. 
R. S.Такой вопрос может и стоит задавать человеку с большим христианским и жизненным опытом, миссионеру. Я бы написала о. Андрею Кураеву. Или о. Петру Мещеринову на твоем месте. А сама бы спросила у о. Иоакима Парра. Чтобы услышать их формулировку. 
Помощи тебе Божьей. 
Лариса Носич.

--------------------------------------------------------


игумен Нестор (Люберанский) <liuberansk@mail.ru>24 ноября 2013 г., 17:32
Ответить: "игумен Нестор (Люберанский)" <liuberansk@mail.ru>
Кому: dima.mixailov.spb@gmail.com
Уважаемый Дмитрий!
Поднятая Чеховым тема не раз обсуждалась не только в литературных, но и в богословских (древних богословских) трудах. Есть прекрасная работа Михаила Михайловича Дунаева, уже покойного, "Вера в горниле Сомнений". "Православие и русская литература в XVII–XX вв." Там есть глава о Чехове (гл. XVIII). Думаю, Вашему собеседнику будет интересно узнать о творчестве Антона Павловича, который до сих пор у меня вызывает неподдельный интерес. Вот ссылочка:
http://e-libra.ru/read/209299-vera-v-gornile-somnenij.-pravoslavie-i-russkaya-literatura-v-xvii-xx-vv..html

Во вложении я эту главу отдельно выбрал.
Ответ не сложен. Во-первых, кто спасется, знает один Бог, как бы мы не оправдывали или не осуждали человека и его поступки. Приведенный пример указывает на то, что случай этот и выбор, сделанный девочкой, не однозначен. Можно просто сказать: зло пораждает зло. И этим ограничиться. Я решительно осуждаю эту ситуацию (имеется ввиду состояние, в котором пребывала девочка, и нравственное состояние её хозяев). Более того, Чехов своим словом призывал изменить, решительно бороться с таким состоянием душ людских, которые извращались на православной почве. Потому Чехов и не хотел быть таким "православным", как он описывал своих героев. Вспомните Достоевского "Мальчик у Христа на Ёлке". Это тот же сюжет - осуждение общества, которое должно было быть преображенным православием, а ухватилось лишь за его форму, за пустые безжизненные формы, лицемеря и фарисействуя.
Что будет с девочкой?
Чтобы ответить на этот вопрос, ответим на его логическое продолжение: буду ли я первым, кто бросит в неё камень? (См. Ин. 8, 1-11).


С уважением, игумен Нестор,
председатель редакционно-издательского
отдела Пензенской епархии,
наместник Спасо-Преображенского
монастыря г. Пензы

Глава XIII АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ.doc
465K
---------------------------------------------------------------------

Марина Бурдуковская <antiohia87@mail.ru>24 ноября 2013 г., 21:10
Ответить: Марина Бурдуковская <antiohia87@mail.ru>
Кому: ДМ <dima.mixailov.spb@gmail.com>
Дима, мы ведь не знаем, каковы будут её поступки после этой ночи. В ад или рай, как известно, попадают в соответствии с направлением жизни, в зависимости от того, куда сам человек стремился - к Богу или от Него. С учётом того, что среди святых есть целый ряд бывших разбойников, которые сознательно убивали и грабили, Варин поступок, совершённый в бреду, не может означать окончательной гибели.


--------------------------------------------------------------------

Антон Быков <abykov-vbg@mail.ru>24 ноября 2013 г., 19:29
Ответить: Антон Быков <abykov-vbg@mail.ru>
Кому: ДМ <dima.mixailov.spb@gmail.com>
Простите, отвечу кратко:

Вопрос изначально поставлен некорректно - не в поступке дело - это уголовный суд рассматривает и оценивает поступок/преступление.  Другое дело, что всякий поступок накладывает свой отпечаток, оставляет след  - грязный или светлый - на вечной душе.
Быть рядом с Богом (в Царствие Божием) или вдали от него (в аду) - вопрос состояния души: ее подобия Богу, устремленности к Нему, отношения к нему, способности быть рядом с Ним.  Как на солнце черный предмет может раскалиться, и такой же предмет рядом с ним - только светлый - останется прохладным - так и душа черная рядом со Светом - Богом - будет нестерпимо обжигаться тем же самым Светом Божества, который для души чистой будет источником блаженства.
Пока человек жив, для него открыта возможность через таинство покаяния очистить эту грязь с души:  "Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды." (1 Иоан.1:9).
Жизнь героини рассказа напоминает известные пытки на "допросном конвейере" в НКВД, когда даже крепкие люди переставали владеть собой, владеть ситуацией.
Поэтому  не берусь определять меру ее ответственности за поступок - ее явно довели до состояния неспособности противостоять воздействию темных духовных сил.
Главное - как она будет смотреть на себя и на свой поступок перед Богом и что предпримет в связи с ним.
===
Свящ. Антоний Быков.
abykov-vbg@mail.ru

Эти комментарии и другие плюс мои размышления над поставленным вопросом привеля меня к мыслям, которыми хочется поделиться. Миссионер всегда выходит по необходтимости за границы Церкви, но все адресуемые ему вопросы он должен использовать ради того, чтобы привести задающего их человека в Церковь. Исходя из этого, я решил развернуто ответить, опираясь на ответы братьев и сестер и пробуя их творчески развить. Мне кажется, нам всем нужно совершенствоваться в миссионерстве,поэтому делюсь этими размышлениями и буду рад услышать мнение о них - а потом предложу с вашими поправками вопрошающему

Итак:

О рассказе Чехова «Спать хочется».

В рассказе есть ключевой мотив непосильного страдания, подвигающий человека, любого, в данном случае маленького, и в этом гротеске яснее видна парадигма выбора — к стремлению любой ценой избавиться от страдания, избежать его, выжить.

И в контексте этого невыносимого страдания читатель вопрошает церковного человека — что будет с душой, не вынесшей бремени выбора? В ад ее — или...?

Невыносимые страдания путем лишения сна описаны в литературе, посвященной новомученикам: на следствии многократно применялся метод конвейерного допроса, когда человек в течение очень длительного времени лишался сна, принуждался к активности — отвечать на вопросы следствия, - и в конце концов ломался, против своей воли соглашаясь на любые компромиссы со следствием, чтобы только поспать хоть немного.

Предлагали протокол допроса — написанный по шаблону, присланному из Москвы: «Я, такой-то, признаю, что состоял в контрреволюционной повстанческой организации», или «шпионской организации», или «мой друг такой-то — шпион, диверсант”.
Если схваченный отказывался подписать ложь, угрожали: «Будем арестовывать твоих, всю твою семью». Тут кто-то не выдерживал. Если выдерживал и это — начинались пытки.

Самая простая из пыток — стойка, «конвейер». Кажется, ну подумаешь, стоять. На деле это было ужасно. Это страшнейшие мучения, сопоставимые с мучениями ранних лет христианства. Следователь сидит, потом его сменяют, кто-то из них пьет чай или водку, звонит домой, поддевает какими-то фразами стоящего в углу заключенного, но редко дает присесть. А через несколько суток у стоящего начинаются галлюцинации. И в этом состоянии он может подписать всё что угодно, не отдавая себе отчета.

Свт. Лука (Войно-Ясенецкий), мужественный человек и профессиональный хирург, как врач, наблюдая за самим собой, описал это страшное превращение сознания — он тоже в конце концов подписал протокол. Впоследствии он пытался потребовать его аннулировать, как подписанный под пыткой — и не мог добиться этого.

То есть у человека есть границы, которые он не в силах сам перейти.
И тем не менее, есть способ их превзойти, доступный каждому — и почти никем не востребуемый — молитва. В наше время это слово уже не под запретом. Однако его смысл, объем, содержание ускользает от сознания, воспитанного СМИ. Та всецелая обращенность к Богу человеческого естества, которая являет себя в святых, нам не свойственна и кажется недоступной. Мы живем в мире, где это не только каждый день, но вообще почти никогда не требуется. И понять необходимость этого нас можно заставить только страданием. Поэтому по выражению К.Льюиса, если Бог не бывает услышан в тихом шепоте любви и ясном голосе разума, Он кричит нам в рупор страдания.

Жития святых в наше время читаются как сказки. Может было — может не было, но явно не про нас написано. При этом масса людей обращается иногда к этим же святым, но не как к братьям, отцам, предкам, родным — а как к каким-то инопланетянам, способным и почему-то готовым нам помочь. Мы востребуем результат их подвига, категорически не принимая тот путь, на котором этот результат получен. Обращаем к ним свои наивные просьбы о сегодняшнем успехе и благополучии — а они смотрят на нас из совсем другой перспективы жизни.

Возвращаясь к рассказу, можно отметить «на заднем плане» атрибутику поверхностной религиозности в помещении, где разворачивается действие. И отметить личность автора, в которой  места молитве не было. Что может рассказать о страдании человек, не молящийся Богу? Только то, что он и рассказал — это тупик. И прежде всего это его собственный тупик. Переводя на язык понятий двадцатого века, этот тупик и его решение нам вполне знакомы по сталинской формуле решения всех проблем на свете: нет человека — нет и проблемы.

Гениальность художника русской словесности в том, что он усмотрел это не в мире взрослых, как Достоевский в «Бесах», а в мире почти ангельском, лишенном взрослых страстей, в мире детства. И оттого этот привлекательный, хотя и страшный путь так часто применяется, что кроме него и обращения к Богу других путей преодоления страдания просто нет.

А еще этот рассказ наводит на мысль, что можно согласиться с апостолом Павлом в его размышлении о внутренней противоречивости каждого человека. Павел вглядывается в свою душу и пишет:

15 Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.
16 Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр,
17 а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех.
18 Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу.
19 Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
20 Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех.
21 Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое.
22 Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием;
23 но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих.
24 Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?
25 Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха.
(Рим.7:15-25)

Но тогда и отвечать автору вопроса надо исходя из этой противоречивости и одновременно из той парадигмы выбора, которая обрисована выше. Это уже касается не только несчастной девочки, совершившей в состоянии аффекта непреднамеренное убийство. Это касается всех нас, без всякого исключения. Каждый человек, покопавшись в памяти, отыщет сколько-то эпизодов, когда его воля к добру была парализована страхом, ленью, эгоизмом, человекоугодничеством — и он сделал зло, которого не хотел. А разве где-то написано, что в ад идут только за убийство? Поэтому вопрос актуален и для ап. Павла, который в свое время предавал на смерть христиан, и для нас, наследников своих отцов и дедов, предавших на смерть почти все священство и активных мирян, и для сегодняшнего нашего выбора, который может оказаться непосильным — и сегодня, и завтра. Мы ведь не знаем, каким будет это «завтра» - не повторит ли оно наше «вчера».

Так что вопрос глубокий и актуальный. Вряд ли задавший его так именно размышлял, но если он будет иметь интеллектуальное мужество додумывать до конца посланную ему Богом мысль, то он и придет несомненно к Богу, больше просто некуда идти. И останется без гарантий — но с реальной, поколениями ( в том числе и его собственных предков) успешно реализованной надеждой, что Бог может принять его и с таким тяжким грузом греховного прошлого. Лишь бы сам человек не сросся с этим прошлым, не принял его как нормативное поведение. Лишь бы он всегда был им опечален, и помнил его, как Давид

5 ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.
6 Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.
(Пс.50:5,6)

Это все, что можно сказать Богу, но как это много!
Вся Псалтирь пронизана этим ощущением, ту и там оно выражается по-разному, но всегда это одновременно отчаяние что-то сделать самому и надежда, что Бог может все. Эти слова потому и читают уже второе тысячелетие в храмах и дома, по покойникам и за живых, что ничего лучшего и большего человек за прошедшие века не сказал Богу. Не будем фантазировать, как может преобразиться от этого памятования о грехе и о Боге погибшая душа девочки (а то, что душа гибнет в момент убийства, очевидно, она уже в аду, где правит человекоубийца от начала, вопрос в том, удастся ли вырвать ее оттуда). Подумаем ( и предложим автору вопроса подумать) о самих себе, спроецировав рассказ на свою прожитую жизнь. Ведь убийство это способ удалить человека из сферы своего бытия. А скольких людей мы выбросили из сферы своего бытия? Из памяти? Это метафизическое убийство может оказаться не менее эффективным, ведь его источник тот же. И оно будет без сомнения использовано темными силами, которые каждый наш грех «развивают» в своем направлении, часто очень творчески, если можно это слово приложить к силам тьмы.

А сколько раз мы принуждали других выбросить кого-то из своей жизни и из своей памяти — потому что э т и м  неудобно, больно, лично мне плохо жить, и уж если ты связан со мной сегодня, выбрось из памяти и исключи из своей жизни вот эту часть своего «вчера», часто вместе со всеми входившими туда людьми, даже бывшими тебе дорогими, ставшими частью тебя самого. Разве это не такое же убийство «по неудобству», не преступление, пусть  и не доведенное до степени страдания, описанной в рассказе или на конвейерном допросе?

Это не искусственная параллель: непосильность страдания уравнивает нас всех, людей побежденных в итоге неправдой. И вопрос не в том, куда мы попадем в итоге после смерти, а куда мы уже попали сейчас, еще при жизни. И ад, и рай начинаются здесь. Как именно они продложаются ТАМ, мы знать отчетливо не можем. Есть визионерское видение блаж. Феодоры о контрольных точках, проходимых душой после смерти, где ей предъявляется весь собранный за жизнь бесами «компромат», так сказать, по разделам грехов — в житии они названы мытарствами, от слова «мытарь»=сборщик налогов. Это опыт одной из многих святых, он для нас только намек, но и этот намек может очень отрезвляюще подействовать. Я дня три ходил под впечатлением, прочитав ее описание в первый раз. А потом... привык цитировать, и острота ушла. Вот, наверное, самое страшное, что мешает помнить и воспринимать грех, как Давид - всегда с острой болью, как совершенный сегодня, и всегда с предельным напряжением страха и надежды — что сделает Бог, простит или нет? И что я могу еще успеть сделать, чтобы Он простил?

Девочка станет девушкой, женщиной, старушкой — всю жизнь проживет с этой памятью своего греха. И ни автору, ни читателю не удастся разглядеть в ее будущем, чем станет для нее это воспоминание. Можно только сослаться на реальный опыт других людей. Недавний фильм «Остров» покойный Св. Патриарх Алексий II обобщенно назвал притчей — именно на эту тему. И это припоминание может быть не только личным. Есть люди, которые совершенно изменили свою жизнь под воздействием открывшегося им греха родителей. Ходили по святым местам, вымаливали прощение для тех, кто уже сам не может ничего сделать. Есть люди, которым являлись в сне усопшие сродники, прося о молитве за совершенные в жизни грехи — и по любви к ним человек становился молитвенником за свой род. А бывают часто люди, которым эта память мешает жить — потому что жить они хотят так, как будто ее нет. Им она печальна, опасна и страшна — и ее пробуют убить водкой, наркотиками, преступными наслаждениями. Но память нельзя убить, воспоминание будет присутствовать в нашей жизни, хотим мы того или нет.

И вот в ответ на все это воспоминание может явиться две разные печали, и ей (и нам) надо выбирать, какой печали отдать свое сердце. Если хотим ожить — то нам нужна (выражение ап. Павла) — печаль по Богу:

10 Ибо печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть.
(2Кор.7:10)

воскресенье, 24 ноября 2013 г.

Антон Чехов СПАТЬ ХОЧЕТСЯ: нужен миссионерский комментарий

Дорогие братья и сестры!
Ниже приведен текст рассказа классика русской словесности, относительно которого мне был поставлен вопрос человеком, размышляющим над тем, что он видит и слышит о Церкви, находясь вне ее (хотя и будучи крещеным и имея верующих воцерковляющихся родных).
Я затруднился как правильно отвечать, обещал подумать - и потому надеюсь на помощь соборного разума Церкви, чтобы не оставить вопрошающего без достойного ответа.

ВОПРОС: попадет ли главная героиня в ад или в Царство Небесное за совершенный ею поступок?

ТЕКСТ НИЖЕ

ИСТОЧНИК:
http://ilibrary.ru/text/683/p.1/index.html



Антон Чехов

СПАТЬ ХОЧЕТСЯ

Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть слышно мурлычет:
Баю-баюшки-баю,
А я песенку спою...
Перед образом горит зеленая лампадка; через всю комнату от угла до угла тянется веревка, на которой висят пеленки и большие черные панталоны. От лампадки ложится на потолок большое зеленое пятно, а пеленки и панталоны бросают длинные тени на печку, колыбель, на Варьку... Когда лампадка начинает мигать, пятно и тени оживают и приходят в движение, как от ветра. Душно. Пахнет щами и сапожным товаром.
Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но всё еще кричит и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо ее высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка.
— Баю-баюшки-баю, — мурлычет она, — тебе кашки наварю...
В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за дверью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий... Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет — и всё это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко слушать, когда ложишься в постель. Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее.
Лампадка мигает. Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки и в ее наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы. Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по вебу и кричат, как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака, и Варька видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени надают на землю в жидкую грязь. — «Зачем это?» — спрашивает Варька. — «Спать, спать!» — отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стараются разбудить их.
— Баю-баюшки-баю, а я песенку спою... — мурлычет Варька и уже видит себя в темной, душной избе.
На полу ворочается ее покойный отец Ефим Степанов. Она не видит его, но слышит, как он катается от боли по полу и стонет. У него, как он говорит, «разыгралась грыжа». Боль так сильна, что он не может выговорить ни одного слова и только втягивает в себя воздух и отбивает зубами барабанную дробь:
— Бу-бу-бу-бу...
Мать Пелагея побежала в усадьбу к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города в гости. Доктор входит в избу; его не видно в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.
— Засветите огонь, — говорит он.
— Бу-бу-бу... — отвечает Ефим.
Пелагея бросается к печке и начинает искать черепок со спичками. Проходит минута в молчании. Доктор, порывшись в карманах, зажигает свою спичку.
— Сейчас, батюшка, сейчас, — говорит Пелагея, бросается вон из избы и немного погодя возвращается с огарком.
Щеки у Ефима розовые, глаза блестят и взгляд как-то особенно остр, точно Ефим видит насквозь и избу и доктора.
— Ну, что? Что ты это вздумал? — говорит доктор, нагибаясь к нему. — Эге! Давно ли это у тебя?
— Чего-с? Помирать, ваше благородие, пришло время... Не быть мне в живых...
— Полно вздор говорить... Вылечим!
— Это как вам угодно, ваше благородие, благодарим покорно, а только мы понимаем... Коли смерть пришла, что уж тут.
Доктор с четверть часа возится с Ефимом; потом поднимается и говорит:
— Я ничего не могу поделать... Тебе нужно в больницу ехать, там тебе операцию сделают. Сейчас же поезжай... Непременно поезжай! Немножко поздно, в больнице все уже спят, но это ничего, я тебе записочку дам. Слышишь?
— Батюшка, да на чем же он поедет? — говорит Пелагея. — У нас нет лошади.
— Ничего, я попрошу господ, они дадут лошадь.
Доктор уходит, свеча тухнет, и опять слышится «бу-бу-бу»... Спустя полчаса к избе кто-то подъезжает. Это господа прислали тележку, чтобы ехать в больницу. Ефим собирается и едет...
Но вот наступает хорошее, ясное утро. Пелагеи нет дома: она пошла в больницу узнать, что делается с Ефимом. Где-то плачет ребенок, и Варька слышит, как кто-то ее голосом поет:
— Баю-баюшки-баю, а я песенку спою...
Возвращается Пелагея; она крестится и шепчет:
— Ночью вправили ему, а к утру богу душу отдал... Царство небесное, вечный покой... Сказывают, поздно захватили... Надо бы раньше...
Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника.
— Ты что же это, паршивая? — говорит он. — Дитё плачет, а ты спишь?
Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню Зеленое пятно и тени от панталон и пеленок колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом. Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; она легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет рядом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься.
— Подайте милостынки Христа ради! — просит мать у встречных. — Явите божескую милость, господа милосердные!
— Подай сюда ребенка! — отвечает ей чей-то знакомый голос. — Подай сюда ребенка! — повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. — Слышишь, подлая?
Варька вскакивает и, оглядевшись, понимает, в чем дело: нет ни шоссе, ни Пелагеи, ни встречных, а стоит посреди комнатки одна только хозяйка, которая пришла покормить своего ребенка. Пока толстая, плечистая хозяйка кормит и унимает ребенка, Варька стоит, глядит на нее и ждет, когда она кончит. А за окнами уже синеет воздух, тени и зеленое пятно на потолке заметно бледнеют. Скоро утро.
— Возьми! — говорит хозяйка, застегивая на груди сорочку. — Плачет. Должно, сглазили.
Варька берет ребенка, кладет его в колыбель и опять начинает качать. Зеленое пятно и тени мало-помалу исчезают и уж некому лезть в ее голову и туманить мозг. А спать хочется по-прежнему, ужасно хочется! Варька кладет голову на край колыбели и качается всем туловищем, чтобы пересилить сон, но глаза все-таки слипаются и голова тяжела.
— Варька, затопи печку! — раздается за дверью голос хозяина.
Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как в сидячем положении. Она приносит дрова, топит печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.
— Варька, поставь самовар! — кричит хозяйка.
Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и сунуть в самовар, как слышится новый приказ:
— Варька, почисть хозяину калоши!
Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хорошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу и подремать в ней немножко... И вдруг калоша растет, пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняет щетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глаза и старается глядеть так, чтобы предметы не росли и не двигались в ее глазах.
— Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно!
Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом топит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нет ни одной минуты свободной.
Но ничто так не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить картошку. Голову тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что не глядя, повалиться на пол и спать.
День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варька сжимает себе деревенеющие виски и улыбается, сама не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее слипающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон. Вечером к хозяевам приходят гости.
— Варька, ставь самовар! — кричит хозяйка.
Самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напиваются чаю, приходится подогревать его раз пять. После чаю Варька стоит целый час на одном месте, глядит на гостей и ждет приказаний.
— Варька, сбегай купи три бутылки пива!
Она срывается с места и старается бежать быстрее, чтобы прогнать сон.
— Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор? Варька, почисть селедку!
Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева ложатся спать.
— Варька, покачай ребенка! — раздается последний приказ.
В печке кричит сверчок; зеленое пятно на потолке и тени от панталон и пеленок опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову.
— Баю-баюшки-баю, — мурлычет она, — а я песенку спою...
А ребенок кричит и изнемогает от крика. Варька видит опять грязное шоссе, людей с котомками, Пелагею, отца Ефима. Она всё понимает, всех узнает, по сквозь полусон она не может только никак понять той силы, которая сковывает ее по рукам и по ногам, давит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от нее, но не находит. Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, глядит вверх на мигающее зеленое пятно и, прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить.
Этот враг — ребенок.
Она смеется. Ей удивительно: как это раньше она не могла понять такого пустяка? Зеленое пятно, тени и сверчок тоже, кажется, смеются и удивляются.
Ложное представление овладевает Варькой. Она встает с табурета и, широко улыбаясь, не мигая глазами, прохаживается по комнате. Ей приятно и щекотно от мысли, что она сейчас избавится от ребенка, сковывающего ее по рукам и ногам... Убить ребенка, а потом спать, спать, спать...
Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...