суббота, 15 апреля 2017 г.

прот. А.Шмеман. Почему женщина не может быть священником

ПОЧЕМУ ЖЕНЩИНА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СВЯЩЕННИКОМ?

  
Среда, 11 февраля 1976

Почему женщина не может быть священником? Длинный разговор об этом вчера с Томом, на которого, за его статью в последнем «Quarterly», восстают, по слухам, и православные женщины. С тех пор, что началась эта буря (в связи с англиканами), меня все больше удивляет не сама тема спора, а то, что в нем раскрывается о богословии. Невозможность найти решающие аргументы ни за, ни против — решающие в смысле объективной убедительности их для обеих сторон. Каждый оказывается правым для себя, то есть внутри своей перспективы, «причинной связи» своей аргументации. «Наша» сторона порой напоминает мне обличения о. Иоанном Кронштадтским Льва Толстого: «О неистовый граф! Как же не веришь ты св. апостолам…» Однако не в том-то ли и все дело, что все началось — у Л[ьва] Т[олстого] — с «неверия» св. апостолам. Поэтому аргументация ex traditione (основанная на традиции (лат.)) просто бьет мимо цели. «Ересь» всегда нечто очень цельное, не надуманное, она действительно прежде всего выбор на глубине, а не поправимая ошибка в частностях. Отсюда — безнадежность всех «богословских диалогов», как если бы речь всегда шла о «диалектике», об аргументах.  Все аргументы в богословии post factum, все укоренены в опыте; если же опыт другой, то они и неприменимы, что и становится — в который раз! — очевидным в этом споре о «священстве женщин». Том: «Как объяснить, например, что женщина может быть президентом США и не может быть священником?» Мне кажется, — отвечаю я, — что она не должна бы быть и президентом США. Но этого-то как раз сейчас никто и не говорит, и сказать это означало бы немедленно вызвать обиду. А обижать тоже нельзя, и вот мы внутри порочного круга. Этот порочный круг неизбежен, если нарушен некий органический, изначальный и вечный опыт. Между тем наша культура, в основном, и состоит в его отвержении и нарушении, так что сама ее суть, собственно, из этого отвержения и состоит, оно составляет ее опыт. Это опыт только негативности, восстания, протеста, и само понятие «освобождения» (liberation) тоже всецело негативно. На наше сознание, на наш «изначальный» опыт современная культура набрасывает аркан принципов, которые, хотя они кажутся «положительными», на деле отрицательны, ни из какого опыта не вытекают. «Все люди равны»: вот один из корней, самая ложная из всех a priori. Все люди свободны. Любовь всегда положительна (отсюда, например, оправдание гомосексуализма и т.д.). Всякое ограничение — опрессивно (от oppressive (англ.) — гнетущий, жестокий, репрессивный). Пока сами христиане признают все эти «принципы», пока они, иными словами, признают культуру, на этих принципах построенную, никакие рассуждения о невозможности для женщин быть священниками просто не звучат, отдают, в сущности, и лицемерием, и самообманом. Короче говоря, если мы начинаем с какого-то отвлеченного, несуществующего, навязанного природе равенства между мужчинами и женщинами, то никакая аргументация невозможна. А это значит, что начинать нужно с разоблачения самих этих принципов как ложных — свободы, равенства и т.д., ложных именно своей отвлеченностью, «выдуманностью». Нужно отвергнуть всю современную культуру в ее духовных — ложных, даже демонических — предпосылках. Глубочайшая ложность принципа «сравнения», лежащего в основе пафоса равенства. Сравнением никогда и ничего не достигается, оно источник зла, то есть зависти (почему я не как он), далее — злобы и, наконец, восстания и разделения. Но это и есть точная генеалогия дьявола. Тут ни в одном пункте, ни в одной стадии — нет положительного, все отрицательно от начала до конца. И в этом смысле наша культура «демонична», ибо в основе ее лежит сравнение. А так как сравнение всегда, математически приводит к опыту, знанию неравенства, то оно всегда приводит и к протесту. Равенство утверждается как недолжность никаких различий, а поскольку они есть — к борьбе с ними, то есть к насильственному уравнению и, что еще страшнее, к отрицанию их как самой сущности жизни; та «личность», мужская или женская, неважно, — которая жаждет равенства, уже, в сущности, опустошена  и безлична, ибо «личное» в ней составляло как раз то, что «отлично» от всех других и что не подчинено абсурдному закону «равенства».

Демоническому принципу «сравнения» христианство противопоставляет любовь, вся сущность которой как раз в полном отсутствии в ней и как «источника», и как «сущности» — сравнения. Потому в мире и нет, и не может быть равенства, что он создан любовью, а не принципами. И жаждет мир любви, а не равенства, и ничто — мы знаем это — не убивает так любви, не заменяет ее так ненавистью, как именно это постоянно навязываемое миру как цель и «ценность» равенство.

А именно в любви, и ни в чем другом, укоренена двойственность человека как мужчины и женщины. Это не ошибка, которую человечество исправит «равенством», не изъян, не случайность — это первое и самое онтологическое выражение самой сущности жизни. Тут исполнение личности осуществляется в самоотдаче, тут преодолевается «закон», тут умирает самоутверждение мужчины как мужчины и женщины как женщины и т.д.

Но все это и означает как раз, что никакого равенства нет, а есть онтологическое различие, делающее возможным любовь, то есть единство, а не «равенство». Равенство всегда предполагает множественность «равных», никогда не претворяемую в единство, потому что вся суть равенства в его ревнивом оберегании. В единстве различие не уничтожается, а само становится единством, жизнью, творчеством…

«Мужское» и «женское» начала соприродны миру, но только человек претворяет их в семью. Ненависть нашей культуры к семье за то, что эта последняя обличает зло «равенства».

  
Суббота, 11 октября 1980

Разговор с Л. сегодня утром о женщинах в Церкви (она пошла на собрание, устроенное в семинарии Томом [Хопко] для подготовки женской конференции в Кливленде, перед Всеамериканским Собором). Мои «тезисы» (ad hoc (на данный случай (лат.)): 
— Нужно весь этот «дебат» освободить от «клерикальщины», «церковности» в плохом смысле этого слова (оборот Церкви на себя) — от вопросов о «правах» женщины в Церкви, о том, что она может «делать», каково ее служение в церковных, то есть клерикальных, структурах. Все это тупики, все это продолжает быть изнутри подчиненным категории «прав», «борьбы» и т.д. 
— Само сведение жизни исключительно к «структурам», безличным и «объективным», и есть основной грех мужского мира, мужского восприятия жизни (Маркс, Фрейд…).  L'esprit de géométrie (дух геометрии (фр.). Отсюда — главная ошибка современного феминизма: принятие им этого «структурального» подхода, борьба за место в «структурах» (мира, Церкви, государства и т.д.). 
— Тогда как подлинная «миссия» женщин — это явить недостаточность, односторонность и потому страшный вред и зло этого сведения жизни к «структурам». 
— Женщина — жизнь, а не — о жизни. Потому ее миссия — вернуть человека от формы к содержанию жизни.  Ее категории те, которым априори нет места в структуральных, «мужских» редукциях: красота, глубина, вера, интуиция. Всему этому нет и, что еще важнее, не может быть места в «марксизмах», «фрейдизмах» и «социологиях». 
— Мужчина ищет «правила», женщина знает «исключение». Но жизнь — это одно сплошное исключение из правил, созданных путем «исключения исключений». Всюду, где подлинная жизнь, — царит не правило, а исключение. Мужчина: борьба за «правило». Женщина: живой опыт «исключения». 
— Но «исключение»  это и есть глубина христианства как жизни. В жизни, созданной и дарованной Богом, — все «исключение», ибо все — единственность, неповторимость, из глубины бьющий ключ. 
— Секс — правило, любовь — исключение. Но правда о жизни и правда жизни — любовь, а не секс. 
— Человек призван не к осуществлению правил, а к чуду жизни. Семья: чудо. Творчество: чудо. Царство Божие: чудо. 
— Смирение женщины не «перед мужчиной», а перед жизнью и ее тайной. Это смирение самой жизни, и оно оказывается единственным путем к полноте обладания ею — ср. Божия Матерь. 
— Божия Матерь не «укладывается» ни в какие правила. Но в ней, а не в «канонах», — правда о Церкви. 
— В ту меру, в какую мужчина — только мужчина, он прежде всего скучен: «принципиален», «мужественен», «порядочен», «логичен», «хладнокровен», «полезен»; интересным он становится только тогда, когда хоть немного «перерастает» это свое, в последнем счете юмористическое, «мужество». (Даже слово «мужчина» чуть-чуть смешное, во мне оно всегда вызывает образ, запечатленный на фотографиях начала века, — этакий усач в котелке, «покоритель» женщин, наводняющий мир своей звонкой и пустой риторикой.) В мужчине интересен мальчик и старик и почти страшен (на глубине) «взрослый» — тот, кто во «всеоружии» своей мужской «силы»… 
— Мужская святость и мужское творчество — это прежде всего отказ от мужской «специфичности». Ни одно великое произведение искусства не воспевает сорокалетнего «мущину». Оно вскрывает его как «неудачника», как падение «мальчика» или как — обманщикаузурпатора и садиста
— В святости — мужчина меньше всего «мужчина». 
— Христос не «мужчина» (поскольку «мужчина» есть имя падшего человека). Он «Отрок Мой» (мальчик), «Сын Единородный», «Сын Марии». В нем нет главного «ударения» и главного «идола» мужчины — «автономии» («я сам — с усам»). Икона Христа-младенца на руках у Марии — это не просто икона Боговоплощения. Это прежде всего икона сущности Христа. 
— Все это нужно знать и чувствовать, говоря о «женском вопросе» в Церкви. Церковь отвергает «мужчину» в его самодостаточности, силе, самоутверждении. Мужчине она говорит: «Сила Христова в немощи совершается…». 
— Человек как образ и подобие Божие — это в равной мере и мужчина, и женщина. Образ же «мужчины» в спасении — Христос: Отрок, Сын, Брат, все что угодно, но не «мужчина». 

Источник:

http://www.rp-net.ru/book/OurAutors/shmeman/dnevnik.php





прот. А.Шмеман. О психотерапии, духовном руководстве


О ПСИХОТЕРАПИИ, ДУХОВНОМ РУКОВОДСТВЕ

  
Вторник, 10 февраля 1976

Разговор вчера с Л., а сегодня, втроем, с Томом [Хопко] о counseling» («Консультировании» (англ.) психотерапевтическом). С Л. в связи с [двумя молодыми людьми], с Томом — по поводу англиканского священника-психотерапевта, желающего перейти в Православие и «помочь» нам в «терапевтике». Надо было бы сесть и хорошенько продумать мое инстинктивное отвращение ко всей этой области, превращающейся постепенно в настоящую одержимость. Что стоит за всем этим? Что привлекает к этому? Tentatively (ориентировочно, в порядке рабочей гипотезы (англ.)) (но вдруг я не прав), мне кажется, что вся эта «терапевтика» несовместима с христианством, потому что она основана на чудовищном эгоцентризме, на занятости собою, есть предельное выражение и плод «яйности», то есть как раз того греха, от которого нужно быть спасенным. Тогда как «терапевтика» усиливает эту «яйность», исходит из нее как из своего основоположного принципа. Поэтому эта «психотерапия», проникая в религиозное сознание, изнутри извращает его. Плод этого извращения — современные поиски «духовности» как какой-то особой эссенции. Слова остаются те же, но «коэффициент» их и «контекст» радикально меняются. Отсюда — темнота, узость всех этих современных «духоносцев», отсюда смешение учительства, пастырства, «душепопечения» — с чудовищным «психологизмом». Принципу «спасает, возрождает, исцеляет Христос» здесь противопоставляется: спасает и исцеляет «самопонимание». «Увидеть себя в свете Божием и раскаяться» — заменено другим: «понять себя и исцелиться…».

  
Четверг, 27 сентября 1973

Иногда мне думается, что каждый человек призван сказать или сделать что-то одно, может быть, даже и маленькое — но подлинное и то, что только он призван сказать или сделать. Но жизнь так устроена, что его вмешивают во все, и тогда он теряет себя и свое и не исполняет своего призвания. Он должен все время делать вид, что он действительно все понимает, все может и обо всем имеет что сказать. И все становится поддельным, фальшивым, показным.

Суть христианства мне всегда, с детства, представлялась в том, что оно не разрешает проблемы, а снимает их, переводит человека в тот план, где их нет. В том же плане, в котором они есть, они потому и есть, что они неразрешимы. Поэтому христианство есть всегда проповедь — то есть явление того, другого, высшего плана, самой реальности, а не объяснение ее… Мне скажут: а старчество, которым так модно сегодня заниматься? Возможно, даже наверное, что старчество есть особое призвание в Церкви, не совпадающее со священством, с пасторством как таковым. Но ведь и это призвание, если всерьез принять все то, что мы о старчестве знаем, совсем не в этом вот интимном духовничестве, не в объяснениях и разрешениях проблем, а в том же явлении самой реальности. И потому так опасен псевдостарец, столь расплодившийся в наши дни и сущность которого в духовном властолюбии. На это псевдостарчество толкает сама система, делающая из каждого священника «духовника» и маленького «старца». В Православной Церкви почти уже нет монахов, которые бы не считали своим священным долгом через два года после пострига писать трактаты об Иисусовой молитве, о духовности и об аскетизме, учить «умному деланию» и т.д. Нет и священников, которые бы не считали себя способными в пять минут разрешить все проблемы и наставить на путь истинный…

  
Среда, 4 мая 1977

<…> К чему я «призван»? Читать лекции, проповедовать, может быть, писать — как продолжение лекций и проповеди (не «research» («исследование» (англ.)). 
К чему я не призван? К «духовному руководству». К «научному руководству». К «духовным разговорам». К «воспитанию», к «обсуждениям». 
По отношению к «не» — вопрос: не призван или же убегаю от чего-то — по равнодушию, по лени, по отсутствию усилия? Думаю, думаю, и вот мне кажется — может быть, только кажется! — что нет, не по равнодушию к людям. Напротив, меня скорее интересует «личность» в ее единственности и неповторимости, во всяком случае, гораздо больше, чем в социальном выражении. Значит, скорее, по недоверию ко всей этой области — «руководства», по неуверенности, что она вообще нужна, оправдана, полезна. По отношению к себе, к своей жизни я твердо знаю, что никогда не был никем «руководим» в этом специфическом смысле. Это совсем не значит, что не испытал влияний. Напротив, я так хорошо знаю, сколь многим я обязан, и всю степень благодарности им: о. Савва Шимкевич еще в корпусные годы, о.Киприан [Керн] да и почти все профессора Института, Вейдле, ген. Римский-Корсаков, митрополит Евлогий — и еще сколько бы имен я мог назвать. Но никогда, ни разу за всю мою жизнь я не испытал ни малейшей потребности с кем бы то ни было «поговорить» о себе, о своих «проблемах», попросить «духовного руководства», «заняться мною». А если такие попытки делались извне, то я от них с ужасом убегал. Все те, кто повлиял на меня и кому я действительно и до бесконечности благодарен, повлияли тем, что давали мне, вольно или невольно, свое, тем, что я изнутри любовался ими. И чем больше любовался, тем менее испытывал потребность в каком-то специфически «личном» общении, личном «руководстве». Та истина, то видение, тот образ доброты, что я получал от них, и были их руководством, их влиянием, помощью и т.д., и это уж было моим делом применить все это к моей жизни, к моим «проблемам»… Мне всегда казалось, что спасение не в обращенности на себя, а в освобождении от себя через обращенность к реальному, к Богу, миру и т.д. И по правде сказать, и вокруг себя я никогда не видел убедительных примеров успеха всех этих духовных руководств. Я видел массу кликуш обоего пола, ненасытных в самоизлияниях всевозможным старцам и «духовникам», но не видел их улучшения. Напротив. Да и в самом христианстве, и прежде всего в образе Христа, я не вижу базы для «душепопечения» в том смысле, в каком слово это смакуют любители «духовного руководства». Не знаю. Может быть, я не вижу чего-то, очевидного другим, не вижу и не чувствую. Зато иногда с особой силой чувствую, что то, что других привлекает в Церкви, в христианстве и т.д., мне чуждо, а то, что меня интересует, захватывает, радует и убеждает, — то чуждо столь многим вокруг меня.

  
Суббота, 28 мая 1977

<…> Вчера утром доклад о. Влад. Боричевского на собрании Orthodox Theological Society. О грехе и таинстве покаяния. Все эти рассуждения о «духовном отце», вся эта возня с исповедью, все то, что, очевидно, так неудержимо тянет к себе «пастырей». Может быть, я в корне ошибаюсь и несправедлив, но во всем этом мне чудится что-то фальшивое, да еще и с оттенком гордыни — руководство, приготовление и прочее. Может быть, я предубежден, но мне кажется, что я никогда не видал плодов этого пастырства и душепопечения, а если и видал — то какие-то нездоровые плоды. Настоящий грешник кается, и ему все равно, кому или перед кем каяться. А духовного руководства ищут непременно какие-то нарцистические неврастеники, и именно они вечно разглагольствуют о том, «понимает» ли их или не понимает «духовный отец», подходит ли им его руководство или нет… Туман рассеивается от солнца, а не от того, что его обсуждают. Церковь и должна быть этим солнечным лучом… Богословы же наши решили продолжать изучение проблемы греха и исповеди. Среди них сидел и Д.Е. — дважды разведенный, разрушивший дважды свою семью, ранивший двух женщин, заставивший одну из них сделать аборт, — но и он научно рассуждает о «духовных проблемах». 


Вторник, 20 января 1981

Две монашки ушли из монастыря А (восемь монахинь), приехали в общину Б и отправились дальше, чтобы пытаться создать общину В. И так все время. Всюду «скиты Преображения», и скоро в каждом из них будет по одному монашествующему лицу, а этих последних будет ровно столько, сколько «скитов». Мне все чаще кажется, что «возродить» монашество (о котором  все с упоением говорят) или хотя бы пытаться возрождать его можно, только предварительно ликвидировав монашеский «институт», то есть весь этот водевиль клобуков, мантий, стилизаций и т.д. Если бы я был «старцем», то я бы сказал кандидату, [кандидат]ке, «взыскующим иночества», примерно следующее: 
— поступи на службу, по возможности самую простую, без «творчества» (в банк к окошечку, например); 
— работая, молись и «стяжай» внутренний мир, не злобствуй, не «ищи своего» (прав, справедливости и т.д.). Воспринимай каждого (сослуживца, клиента) как посланных, молись за них; 
— за вычетом платы за самую скромную квартиру и самую скромную пищу — отдавай свои деньги бедным, но именно бедным, личностям, а не «фондам помощи»; 
— ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой» — ср. преп. Серафим Саровский). Этого служения держись и будь — церковно — в полном послушании у настоятеля; 
— на служенье не напрашивайся, не печалься о том, что не «использованы твои таланты», помогай, служи в том, что нужно, а не там, где ты считаешь нужным; 
— читай и учись в меру сил — но читай не только «монашескую литературу», а шире (этот пункт требует уточнения); 
— если друзья и знакомые зовут в гости, потому что они близки тебе, иди — но с «рассуждением», и не часто. Нигде не оставайся больше полутора, двух часов. После этого самая дружеская атмосфера — вредна; 
— одевайся абсолютно как все, но скромно. И без «видимых» знаков обособления в «духовную жизнь»; 
— будь всегда прост, светел, весел. Не учи. Избегай как огня «духовных разговоров» и всяческой религиозной и церковной болтовни. Если так будешь поступать — все окажется на пользу… 
— не ищи себе «духовного старца» или «руководителя». Если он нужен, его пошлет Бог, и пошлет, когда нужно; 
— прослужив и проработав таким образом десять лет — никак не меньше, спроси у Бога, продолжать ли так жить или нужна какая-нибудь перемена. И жди ответа: он придет — и признаками его будут «радость и мир в Духе Святом».

 Источник: