Антон Чехов СПАТЬ ХОЧЕТСЯ: нужен миссионерский комментарий

Дорогие братья и сестры!
Ниже приведен текст рассказа классика русской словесности, относительно которого мне был поставлен вопрос человеком, размышляющим над тем, что он видит и слышит о Церкви, находясь вне ее (хотя и будучи крещеным и имея верующих воцерковляющихся родных).
Я затруднился как правильно отвечать, обещал подумать - и потому надеюсь на помощь соборного разума Церкви, чтобы не оставить вопрошающего без достойного ответа.

ВОПРОС: попадет ли главная героиня в ад или в Царство Небесное за совершенный ею поступок?

ТЕКСТ НИЖЕ

ИСТОЧНИК:
http://ilibrary.ru/text/683/p.1/index.html

Антон Чехов

СПАТЬ ХОЧЕТСЯ

Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть слышно мурлычет:

Баю-баюшки-баю, А я песенку спою...

Перед образом горит зеленая лампадка; через всю комнату от угла до угла тянется веревка, на которой висят пеленки и большие черные панталоны. От лампадки ложится на потолок большое зеленое пятно, а пеленки и панталоны бросают длинные тени на печку, колыбель, на Варьку... Когда лампадка начинает мигать, пятно и тени оживают и приходят в движение, как от ветра. Душно. Пахнет щами и сапожным товаром.

Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но всё еще кричит и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевельнуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо ее высохло и одеревенело, что голова стала маленькой, как булавочная головка.

— Баю-баюшки-баю, — мурлычет она, — тебе кашки наварю...

В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за дверью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий... Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет — и всё это сливается в ночную, убаюкивающую музыку, которую так сладко слушать, когда ложишься в постель. Теперь же эта музыка только раздражает и гнетет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя; если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее.

Лампадка мигает. Зеленое пятно и тени приходят в движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные глаза Варьки и в ее наполовину уснувшем мозгу складываются в туманные грезы. Она видит темные облака, которые гоняются друг за другом по вебу и кричат, как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака, и Варька видит широкое шоссе, покрытое жидкою грязью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котомками на спинах, носятся взад и вперед какие-то тени; по обе стороны сквозь холодный, суровый туман видны леса. Вдруг люди с котомками и тени надают на землю в жидкую грязь. — «Зачем это?» — спрашивает Варька. — «Спать, спать!» — отвечают ей. И они засыпают крепко, спят сладко, а на телеграфных проволоках сидят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стараются разбудить их.

— Баю-баюшки-баю, а я песенку спою... — мурлычет Варька и уже видит себя в темной, душной избе.

На полу ворочается ее покойный отец Ефим Степанов. Она не видит его, но слышит, как он катается от боли по полу и стонет. У него, как он говорит, «разыгралась грыжа». Боль так сильна, что он не может выговорить ни одного слова и только втягивает в себя воздух и отбивает зубами барабанную дробь:

— Бу-бу-бу-бу...

Мать Пелагея побежала в усадьбу к господам сказать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города в гости. Доктор входит в избу; его не видно в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.

— Засветите огонь, — говорит он.

— Бу-бу-бу... — отвечает Ефим.

Пелагея бросается к печке и начинает искать черепок со спичками. Проходит минута в молчании. Доктор, порывшись в карманах, зажигает свою спичку.

— Сейчас, батюшка, сейчас, — говорит Пелагея, бросается вон из избы и немного погодя возвращается с огарком.

Щеки у Ефима розовые, глаза блестят и взгляд как-то особенно остр, точно Ефим видит насквозь и избу и доктора.

— Ну, что? Что ты это вздумал? — говорит доктор, нагибаясь к нему. — Эге! Давно ли это у тебя?

— Чего-с? Помирать, ваше благородие, пришло время... Не быть мне в живых...

— Полно вздор говорить... Вылечим!

— Это как вам угодно, ваше благородие, благодарим покорно, а только мы понимаем... Коли смерть пришла, что уж тут.

Доктор с четверть часа возится с Ефимом; потом поднимается и говорит:

— Я ничего не могу поделать... Тебе нужно в больницу ехать, там тебе операцию сделают. Сейчас же поезжай... Непременно поезжай! Немножко поздно, в больнице все уже спят, но это ничего, я тебе записочку дам. Слышишь?

— Батюшка, да на чем же он поедет? — говорит Пелагея. — У нас нет лошади.

— Ничего, я попрошу господ, они дадут лошадь.

Доктор уходит, свеча тухнет, и опять слышится «бу-бу-бу»... Спустя полчаса к избе кто-то подъезжает. Это господа прислали тележку, чтобы ехать в больницу. Ефим собирается и едет...

Но вот наступает хорошее, ясное утро. Пелагеи нет дома: она пошла в больницу узнать, что делается с Ефимом. Где-то плачет ребенок, и Варька слышит, как кто-то ее голосом поет:

— Баю-баюшки-баю, а я песенку спою...

Возвращается Пелагея; она крестится и шепчет:

— Ночью вправили ему, а к утру богу душу отдал... Царство небесное, вечный покой... Сказывают, поздно захватили... Надо бы раньше...

Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу. Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника.

— Ты что же это, паршивая? — говорит он. — Дитё плачет, а ты спишь?

Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает головой, качает колыбель и мурлычет свою песню Зеленое пятно и тени от панталон и пеленок колеблются, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом. Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Люди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепко спят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; она легла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет рядом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься.

— Подайте милостынки Христа ради! — просит мать у встречных. — Явите божескую милость, господа милосердные!

— Подай сюда ребенка! — отвечает ей чей-то знакомый голос. — Подай сюда ребенка! — повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. — Слышишь, подлая?

Варька вскакивает и, оглядевшись, понимает, в чем дело: нет ни шоссе, ни Пелагеи, ни встречных, а стоит посреди комнатки одна только хозяйка, которая пришла покормить своего ребенка. Пока толстая, плечистая хозяйка кормит и унимает ребенка, Варька стоит, глядит на нее и ждет, когда она кончит. А за окнами уже синеет воздух, тени и зеленое пятно на потолке заметно бледнеют. Скоро утро.

— Возьми! — говорит хозяйка, застегивая на груди сорочку. — Плачет. Должно, сглазили.

Варька берет ребенка, кладет его в колыбель и опять начинает качать. Зеленое пятно и тени мало-помалу исчезают и уж некому лезть в ее голову и туманить мозг. А спать хочется по-прежнему, ужасно хочется! Варька кладет голову на край колыбели и качается всем туловищем, чтобы пересилить сон, но глаза все-таки слипаются и голова тяжела.

— Варька, затопи печку! — раздается за дверью голос хозяина.

Значит, уже пора вставать и приниматься за работу. Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дровами. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже не так хочется, как в сидячем положении. Она приносит дрова, топит печь и чувствует, как расправляется ее одеревеневшее лицо и как проясняются мысли.

— Варька, поставь самовар! — кричит хозяйка.

Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и сунуть в самовар, как слышится новый приказ:

— Варька, почисть хозяину калоши!

Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хорошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу и подремать в ней немножко... И вдруг калоша растет, пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняет щетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глаза и старается глядеть так, чтобы предметы не росли и не двигались в ее глазах.

— Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчиков совестно!

Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом топит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нет ни одной минуты свободной.

Но ничто так не тяжело, как стоять на одном месте перед кухонным столом и чистить картошку. Голову тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валится из рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с засученными рукавами и говорит так громко, что звенит в ушах. Мучительно также прислуживать за обедом, стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни на что не глядя, повалиться на пол и спать.

День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варька сжимает себе деревенеющие виски и улыбается, сама не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее слипающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон. Вечером к хозяевам приходят гости.

— Варька, ставь самовар! — кричит хозяйка.

Самовар у хозяев маленький, и прежде чем гости напиваются чаю, приходится подогревать его раз пять. После чаю Варька стоит целый час на одном месте, глядит на гостей и ждет приказаний.

— Варька, сбегай купи три бутылки пива!

Она срывается с места и старается бежать быстрее, чтобы прогнать сон.

— Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор? Варька, почисть селедку!

Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева ложатся спать.

— Варька, покачай ребенка! — раздается последний приказ.

В печке кричит сверчок; зеленое пятно на потолке и тени от панталон и пеленок опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову.

— Баю-баюшки-баю, — мурлычет она, — а я песенку спою...

А ребенок кричит и изнемогает от крика. Варька видит опять грязное шоссе, людей с котомками, Пелагею, отца Ефима. Она всё понимает, всех узнает, по сквозь полусон она не может только никак понять той силы, которая сковывает ее по рукам и по ногам, давит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет эту силу, чтобы избавиться от нее, но не находит. Наконец, измучившись, она напрягает все свои силы и зрение, глядит вверх на мигающее зеленое пятно и, прислушавшись к крику, находит врага, мешающего ей жить.

Этот враг — ребенок.

Она смеется. Ей удивительно: как это раньше она не могла понять такого пустяка? Зеленое пятно, тени и сверчок тоже, кажется, смеются и удивляются.

Ложное представление овладевает Варькой. Она встает с табурета и, широко улыбаясь, не мигая глазами, прохаживается по комнате. Ей приятно и щекотно от мысли, что она сейчас избавится от ребенка, сковывающего ее по рукам и ногам... Убить ребенка, а потом спать, спать, спать...

Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну пальцами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоняется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится на пол, смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая...

Милосердный Господь

            Милосердный Господь, Ты подставь Свою руку.

            Для меня словно тьма набегающий миг.

            Что мне ждать от него, ликованье иль муку,

            Или сдавленный плач, или радости крик?

            В этом зыбком песке под названием «время»

            Ни построить дорог, ни колодцев прорыть.

            И среди миражей бродит глупое племя

            Человечьих детей, разучившихся жить.

            Заблудились давно меж землею и небом,

            И в бреду не придумать нелепей беды…

            Ты всегда возле них с нечерствеющим хлебом

            И источником чистой холодной воды.

            Но, прокляв небеса и надеясь на случай,

            По проторенным тропам ошибок отцов

            Растворяется в прахе пустыни зыбучей

            Вереница упрямых слепых мудрецов.

            Но среди миражей есть одно основанье:

            Мой распятый Господь, мой Владыка – Христос.

            Подставляет мне руку Творец мирозданья,

            Чтоб меня унести в мир, в котором нет слез.

А вообще-то это песня. 
Написал ее Сергей Конторович. Мне эту песню подарил Леонид Яценко, чьи замечательные фото с сайта http://www.photosight.ru/users/65001/ использованы мной на этом блоге многократно.

СПРАВОЧНИК. ЛИТЕРАТУРА (отражение Евангелия в произведениях искусства)

Г.Х.Андерсен. СНЕЖНАЯ КОРОЛЕВА

«Снежная королева» – прекрасная сказка великого датского сказочника Ганса Христиана Андерсена о настоящей дружбе, преданности и нежной любви, о победе доброго человеческого сердца над злом. В детстве мы читали адаптированный к советской ментальности текст. Там не было, например, таких строк: " Кай весь дрожал, хотел прочесть «Отче наш», но в уме у него вертелась одна таблица умножения. " Оказывается, полезно перечитывать детские сказки, ведь так часто оказываешься в положении Кая, и так редко, увы, в роли Герды...

Дж.Р.Толкиен ЛИСТ НАЙГЛА    

Жил человек, самый обыкновенный, Найгл. Как и всем, ему предстояло Путешествие. Но он к нему не готовился, не собирал "багаж". Не любил, когда его о чем-то просили, хотя и не мог отказать. Был он довольно посредственным художником. Художником, у которого "лист получался лучше, чем дерево". Так и началась однажды его картина - с листа на ветру. Потом появились ветви, ствол. Дерево пустило корни. Странные птицы прилетели. Картина увеличивалась. На заднем плане обозначился лес, а еще дальше - покрытые снегом горные вершины. Однажды Найгл отправился на велосипеде под дождем, выручая соседа. Вернувшись, заболел, слег, а потом, за ним, пришли и сказали, что пора отправляться в Путешествие... 

Мы знаем, читали, что "за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда" (МФ.12.36). Толкиен, разумеется, это ясно помнил и понимал. Но понимал он и то, что нам будут предъявлены не только наши "плохие" помыслы, слова и деяния, Будет не только расплата, но и воздаяние, награда. Христианство - это ведь не мир мрака и страха, но мир света и надежды. Надежды на нетленность духовных сокровищ, обретаeмых в этой жизни.

МЫСЛИ на темы фильма ПОКАЯНИЕ (1984 г., к/ф Тенгиза Абуладзе)
Размышления о родовом грехе, взаимоотношениях с предками и личном выборе в условиях, сформированных твоим и родительским прошлым - мАС, оАС и Т.Абуладзе

«Град Петров». О романе Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»

«Град Петров»

Радио Санкт-Петербургской Митрополии

---

Архив передач

  Постоянный адрес этого текста: http://grad-petrov.ru/archive.phtml?subj=15&mess=81

О романе Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» (часть 1)

Господь нисходит к человеку, опускается в мир, для того, чтобы мы могли подняться к Нему. Художник в чем-то следует этому пути Сына Божия, потому что правду, красоту, которую он находит на духовных высотах, он делает даром, дарит ее всем нам.


Мы с Вами продолжаем наш разговор о мировой литературе, и на время мы оставим в стороне итальянский ренессанс и творчество Данте и поговорим о совсем другом авторе и о другом периоде. Речь идет о знаменитом романе Даниэля Дефо «Робинзон Крузо». Такое перемещение во времени и в пространстве будет связано с тем, что на радио «Град Петров» завершилась работа над циклом литературных передач по роману «Робинзон Крузо» и мне хотелось бы предварить эти замечательные программы, прекрасно прочитанные Алексеем Веснером главы романа, несколькими вступительными словами о времени, когда была написана эта книга, о ее авторе и об истории создания самого романа. Мы с вами оказываемся в XVIII веке. Известно, что это эпоха Просвещения. XVIII век вошел в мировую историю как век революций. Начиная от буржуазной революции в Англии в 1688-1689 гг и до Великой Французской революции 1789 г, целое столетие в жизни Европы отмечено мощными социальными потрясениями. Происходят очень важные процессы в обществе, и, если говорить об этом языком старых учебников истории, происходит кризис феодализма. Завершается длинный исторический период, который принято обозначать как Средние века, и начинается совсем другая эпоха. Меняется весь уклад человеческой жизни, новые пространства входят в кругозор европейского человека, начинается освобождение колоний. В XVIII веке происходит Американская война за независимость, и это означает, что эти новые земли, новые территории, когда-то раньше освоенные европейцами, теперь становятся самостоятельными единицами на арене мировой истории. Получается, что в мире происходят какие-то очень серьезные процессы. И литература, будучи продуктом человеческого духа, несет на себе их отпечаток, является описанием этих сложных и интересных исторических процессов. И, прежде всего, если говорить о том, как меняется жизнь людей, мы должны вспомнить о том, что растет роль третьего сословия, той самой буржуазии. Собственно говоря, семена, которые сейчас цветут, были посеяны тогда. Это буржуазное, капиталистическое общество, общество потребления складывалось именно в XVIII веке. Буржуазия становится ведущим классом, не хотелось мне это слово произносить, так как оно запятнано в нашем сознании классовой борьбой, но, тем не менее, ведущей силой в обществе становится буржуазия. В моде, в связи с этим, материализм, потому что самосознанию этого буржуа, который своим трудом двигается по социальной лестнице, очень соответствует вера в то, что все в мире определяется какими-то простыми природными законами, все познаваемо, все подвластно человеческой воле. Именно в XVIII веке складывается мифология прогресса, которую до сих пор очень многие не могут изжить, хотя уже давно наступил постмодернизм. Вера в прогресс, вера в то, что происходит движение от темных Средних веков к светлому будущему, что прогресс этот связан с наукой и техникой – это глубочайший стереотип современного сознания, что чего ученые не знают, они скоро узнают, чего не открыли, откроют, всему научатся, и наступит рай на земле. Но на самом деле этот позднейший миф, вера в прогресс, появляется в XVIII столетии. XVIII век – это время иллюзий, если угодно, такого антропологического оптимизма, не случайно мы называем его веком Просвещения. На что претендует культура того времени? Было темно – будет светло, мы принесем просвещение, дадим людям особое состояние разума, которое позволит изменить их жизнь.
И вот эта эпоха великих иллюзий и оптимизма имеет самое непосредственное, самое прямое отношение к роману Даниэля Дефо, хотя, конечно, содержание книги этим не исчерпывается. Надо сказать, что роман, который вы будете слушать на волнах радио «Град Петров» – это замечательное творение христианской литературы. Мне хотелось бы это подчеркнуть, потому что по отношению к таким известным книгам очень часто у нас возникает иллюзия того, что мы это знаем. Нам говорят: «Гулливер», мы говорим: «Да-да, там еще лилипуты были». Но на самом деле история приключений Гулливера состоит из четырех частей, и там не только про Гулливера в стране лилипутов и великанов, но еще много чего интересного. То же самое и с романом Даниэля Дефо, мы все читали «Робинзона» когда-то в детстве, и нам кажется, что мы эту книжку прекрасно знаем, но это не так. Я хочу поделиться с вами своим опытом, когда уже взрослым человеком, готовя курс зарубежной литературы для своих студентов в университете, я старательно перечитывала мировую классику, для меня вдруг открылось, что роман Дефо – это вовсе не роман о приключениях, а роман о духовном становлении человека. Эта книга о том, как происходит встреча человека, оказавшегося в молчании, в тишине, в полном, абсолютном уединении, с Господом Богом, его Творцом и Создателем. Это главный сюжет «Робинзона Крузо», смею вас уверить, это сюжет, который скрыт от сознания маленького ребенка, даже если он читает текст в полном варианте (ведь существует масса вариантов пересказа классики для детей, где многие сюжетные линии отсутствуют). Мы, будучи маленькими детьми, просто не обладали достаточно развитым аналитическим мышлением и жизненным опытом. Так вот, христианская тема в романе звучит очень отчетливо и является в нем одной из центральных тем. Это тоже связано с особенностями времени, потому что не только вера в исторический прогресс, но и атеизм как философская мода, который потом «идет гулять на улицу» и охватывает широчайшие слои населения Европы, появляется именно тогда. Атеизм – это достижение, если можно так сказать, XVIII века. Отношение к религии тогда было очень разнообразным. Во-первых, были деисты – это философы, которые придерживались такой точки зрения, что Бог создал мир, а потом отстранился от него, сейчас Он живет какой-то Своей сокровенной жизнью и вряд ли даже наблюдает со стороны за тем, что происходит у нас на земле, то есть деизм разрушает актуальную тесную связь Бога и человека, которой жило средневековье. Дальше появляются атеисты в чистом виде, такие как французские энциклопедисты Дидро, Вольтер. Появляется так называемая «естественная религия», которой придерживался Жан Жак Руссо, он пытался вывести все и нравственные и онтологические истины просто из естественного, натурального развития самого человека. Очень сомнительная теория, надо сказать, хотя была невероятно модной, и даже в ХХ веке были последователи Руссо, и мне однажды приходилось слышать исповедь женщины, которая говорила о том, что ее родители были большими почитателями Руссо и пытались ее воспитывать в детстве в соответствии с теми принципами, которые Руссо разрабатывал. И она говорит: «Поэтому я его терпеть не могу, долгое время не могла его читать». В любом случае мы видим какую-то усталость европейского разума от того высокого напряжения ума и воли, которого требует религия. Начинается поиск легких путей. Как говорил о. Александр Шмеман по другому поводу, но эти слова здесь применимы: «Идет игра на понижение». Мы хотим попроще, поспокойнее, чтобы не нужно было жить в предельном напряжении всех своих сил и возможностей, а это становится возможным в том случае, если Бога нет или Он есть, но как-то отдельно от человечества существует и никак с человечеством не сообщается. Мне кажется, что появление всех этих разнообразных течений, которые редуцируют религию в лучшем случае к набору нехитрых нравственных правил, связано именно с тем, что ослабевает человек в XVIII веке, он устает от духовной жизни. А та энергия, которая освобождается в нем, вкладывается в наращивание капитала, потому что формирование первоначального капитала во всех европейских странах происходит именно в XVIII веке. Все это имеет отношение к роману, о котором мы с вами говорим. Даниэль Дефо отвечает на вопросы своего времени, и иногда его ответ звучит как вызов. Что касается философии того времени, очень знаменитым философом в XVIII столетии был Джон Локк, который написал книгу под названием «Опыт о человеческом разумении». Это сочинение появилось в 1690 г, то есть в конце XVII века, но широкую известность философия Локка приобретает именно в XVIII веке, и его идеи оказываются весьма созвучны европейскому просвещению. Локк говорит, что душа человека – это некая чистая доска, tabula rasa (лат.), где опыт пишет свои письмена, и источником знания для любого человека являются его чувства, разум питается нашим опытом. Это важный момент, может быть мы когда-то невнимательно занимались историей и философией и можем его не чувствовать, начинается, можно сказать, упадок высокого европейского рационализма. Если Декарт говорил: «Я мыслю, следовательно, я существую», и он говорил о неких врожденных идеях, что все основное содержание сознания есть в нем от начала, и оно развертывается по мере проживания жизни, человек никогда не является пустым сосудом или чистым листом бумаги, то Локк говорит, что человек рождается на свет, как чистая доска, как белый лист, и только опыт заполняет это пространство какими-то письменами. Отсюда вытекает очень важная для всей идеологии просвещения идея: влияние среды на человека становится главенствующим. Очень многие писатели XVIII столетия занимаются тем, что проводят такое художественное исследование: вот есть человек, к нему прилагаются некие события, и что с ним тогда происходит. То есть человек мыслится как продукт среды. Отсюда еще один вывод о том, что надо исправить среду, надо сделать так, чтобы в этом мире все строилось по законам разума, добра и красоты, тогда и человек станет прекрасным. На первый взгляд, эта идея замечательна, но если мы немного задумаемся об этом, то увидим ее недостатки. Главный из них, который мы можем наблюдать вокруг себя в настоящее время, в начале XXI века, что такая идеология влечет человека к бездействию и самооправданию. Действительно, мы все время говорим: этот мир такой, а что мы можем сделать, разве мы можем что-то изменить, мы простые люди, не нами заведено, не нам и прекращать какие-то неудовлетворительные практики. И возникает какое-то ощущение, что среда давит, среда формирует и строит, а мы тут как будто и ни при чем. Но это не так, потому что, начиная с Аристотеля, которого, кстати, очень любил Данте Алигьери, существует такой нравственный принцип: не важно, в какое время ты живешь, важно прожить свою жизнь на пределе возможностей, сделать все, что ты мог сделать в это время, в этой стране, раскрыть себя до предела, до конца. Данте говорит, что человек раскрывается, как роза, и источает свой аромат. Это цветение человеческой души, деятельной, добродетельной, направленной в мир с созидательной энергией – вот что является идеалом и в античности, и в эпоху позднего средневековья и раннего ренессанса. Конечно, в этом смысле XVIII век «играет на понижение». Он создает такие условия, которые позволяют человеку оправдывать себя в любых жизненных обстоятельствах. Наш роман о Робинзоне одновременно и подтверждает это представление о том, что человек есть продукт опыта, и опровергает его. С одной стороны, метод Робинзона – это лучший воспитательный метод. Предоставь человека самому себе, и тогда он будет вынужден суровыми жизненными обстоятельствами проявить все то лучшее, что в нем есть. Но с другой стороны, Даниэль Дефо в своем романе постоянно показывает нам очень тонко, спокойно и ненавязчиво, что человек не одинок в этом мире, что его судьба управляется Господом Богом, Который дает ему всю полноту возможностей, в самом человеке находящихся. Об этом мы поговорим после того, как вы прослушаете главы романа, мы побеседуем о его многоплановом и сложном содержании.
Что еще можно упомянуть, говоря об историческом и культурном пласте, в который входит роман Д.Дефо? В это время возникает потребность в создании «идеологии белого человека», идеологии англичанина, который находится среди дикарей. Как себя должен вести христианин в варварской стране? На это тоже отвечает Дефо, и надо сказать, что именно Англия глубоко размышляла над этим вопросом: какова миссия человека, принадлежащего к европейской христианской культуре, по отношению к народам, находящимся на дикарской ступени развития? В то время все эти экзотические культуры еще не понимались как другие культуры по отношению к той, в которой мы живем, а понимались именно как первобытная дикость, как архаика, которая подлежит преодолению. И дикарей тоже надо было просвещать, вот она – эпоха просвещения. Возникает интересное сопоставление исторического человека, европейца, и естественного человека, дикаря. Эту линию многие авторы XVIII столетия развивали в своих сочинениях, и Дефо не остался в стороне. Один из важнейших поворотов сюжета романа заключается как раз в том, что Робинзон встречает Пятницу. Происходит эта встреча исторического и естественного человека. И как они начинают строить свои отношения, это очень интересная история. Именно в XVIII столетии складывается представление о том, что искусство призвано воспитывать, и Дефо тоже вносит сюда свой вклад. В его романах, всегда интересных, с авантюрными приключениями, нетипичными маргинальными героями, со множеством событий, мы найдем стремление воспитывать, развлекая, также, как и в большинстве романов его современников. Литература уже не является просто украшением, прекрасной фигурой речи, сладостным экспериментированием со стилем, нет, она должна работать на общественные потребности. Конечно, это тоже образ мысли буржуазии: все должно иметь смысл, все должно быть практичным, зачем-то появляется любая вещь, любое построение и любая культурная форма. И литература имеет свое оправдание в том, что это средство воспитания нравов. Надо сказать, что именно в XVIII веке, при всем разнообразии литературных направлений, которые тогда существовали (а их было много: и классицизм, и реализм, и сентиментализм выстраивается, особенно в английской литературе, Лоренс Стерн пишет свои прекрасные произведения, и литература рококо, разброс очень большой), ведущим жаром становится роман, потому что роман соразмерен новому представлению о свободном человеке, который выстраивает свою судьбу, находясь под многосложным воздействием окружающей его среды. Роман – это художественная форма, наиболее приспособленная к тому, чтобы показать, как соотносится человек и эпоха, человек и то общество, в котором он живет.

Постоянный адрес этого текста: http://grad-petrov.ru/archive.phtml?subj=15&mess=527

О романе Даниэля Дефо «Робинзон Крузо» (часть 2)

Господь нисходит к человеку, опускается в мир, для того чтобы мы могли подняться к Нему. Художник в чем-то следует этому пути Сына Божия, потому что правду, красоту, которую он находит на духовных высотах, он делает даром, дарит ее всем нам.

Мы с вами продолжаем разговор о романе Даниеля Дефо «Робинзон Крузо». Роман этот читается на радио «Град Петров» в настоящее время. А мы будем параллельно размышлять о времени, когда была написана эта книга, о ее авторе. В прошлый раз мы поговорили немного о том, что такое XVIII век, каким он видится нам сегодня, когда прошло уже достаточно много времени, о том, что ведущим литературным жанром в XVIII столетии становится роман. Потому что именно роман дает возможность выразить, описать многосложные и очень разнообразные взаимоотношения человека с его исторической эпохой и с тем обществом, в котором он находится. Некоторые исследователи считают, что именно Д.Дефо был создателем новоевропейского романа, в котором история жизни и приключений героя занимает центральное место. Д.Дефо родился в 1661 году и умер в 1731 году, это человек рубежа веков, большую часть своей жизни он прожил в XVII столетии, но главная его книга «Робинзон Крузо» появляется в XVIII веке. Отец Д.Дефо был лондонский торговец, звали его Джеймс Фо, был он диссидентом, пуританином, человеком строгих и определенных религиозных взглядов. Джеймс Фо отдал своего сына Даниеля в Академию Мортона, талантливого протестантского педагога. Он мечтал, чтобы его сын стал священником. Этого не произошло, хотя, как мы увидим из романа, религиозное образование и воспитание не прошло для Дефо впустую, он прекрасно знает Священное Писание, и весь его роман о Робинзоне полон самых разнообразных аллюзий к Ветхому и Новому Завету. Д.Дефо был верующим человеком, настоящим христианином в течение всей своей жизни, однако, что касается профессии, он предпочел торговлю, что было вполне в духе времени. Нарождающийся капитализм, авантюристская стихия предпринимательства, накопление первоначального капитала захватили его, и Дефо пускался в разнообразные предприятия. Потом он сказал об этом в одном из своих стихотворений:

Судеб изменчивых таких

Никто не испытал,

Тринадцать раз я был богат

И снова беден стал.

Видимо, его главный дар был вовсе не в сфере торговли, и когда он пускался на эту сомнительную стезю, никаких больших успехов не добивался. Во всяком случае, любые успехи его были очень недолговременны. И вот Дефо совсем молодым человеком в 1685 году увлекается политикой. Мы видим, как дух времени в нем действует: и крайние религиозные проявления, и торговля, предпринимательство, и политические интересы, все, что было интересного в его эпоху, он испытал, во всем поучаствовал. В 1685 году Дефо принимает участие в восстании герцога Монмаута, внебрачного сына Карла II Стюарта, поднявшего мятеж против английского короля Иакова II, правившего в то время. Монмаут был казнен, остальные участники заговора были наказаны, Дефо удалось скрыться. Довольно долгое время он находился в бегах и вел тихую, незаметную жизнь. В Англии происходят политические изменения ­– в 1688 году королем становится Вильгельм III Оранский, представитель другой династии. Дефо приветствует нового короля, пользуется его покровительством, начинает литературную деятельность в качестве автора политических памфлетов. Практически все знаменитые произведения Дефо были написаны им в весьма зрелом возрасте, уже в XVIII веке, и среди его политических памфлетов, самым знаменитым, наверно, является сочинение под названием «Кратчайший способ расправиться с диссидентами». Это произведение появилось в 1702 году, и вокруг него возник очень серьезный скандал. Этот памфлет написан от лица некоего англиканского пастора, вымышленного персонажа, рассказчика. Этот человек предлагает действовать против протестантов такими же способами, как действовали когда-то католики против гугенотов во Франции. Тут надо иметь в виду, что религиозная ситуация в Англии в XVII–XVIII веке необыкновенно разнообразная и напряженная. Существует постоянное серьезное напряжение, провоцирующее время от времени столкновения между католиками, прежде всего ирландцами, и Англиканской церковью, которая является официальной государственной церковью в Англии. Кроме того, еще есть очень сложные отношения между англиканами-протестантами и так называемыми диссидентами – представителями более радикальных, экстремальных протестантских направлений, которые призывают буквально следовать Евангелию, вести строгую жизнь по заповедям, и гонимых официальной, более умеренной религией. Дефо пишет от лица англиканского пастора и в этом сочинении призывает к радикальным мерам, о том, что сколько можно объяснять, увещевать, проповедовать, давайте мы с диссидентами поступим как когда-то в Варфоломеевскую ночь католики поступили с гугенотами – перерезали их и все: нет человека, нет проблем. Это художественное преувеличение, Дефо в своем сочинении протестует против религиозной вражды. Действуя классическим способом, он доводит ситуацию до ее логического предела, чтобы показать абсурдность, безнравственность всякой религиозной розни. Но эффект не оправдывает ожиданий автора, люди принимают это за чистую монету: диссиденты бегут, собирают свои вещи, забирают детей и отправляются в дальние деревни, а англикане пишут в газеты письма в поддержку неизвестного автора. Тогда Дефо приходится писать объяснение к памфлету «Кратчайший способ расправиться с диссидентами», где он говорит, что он как раз против таких кровавых мер. Тогда Правительство, усмотрев в этом смуту и нарушение, оскорбление общественной нравственности, отдает приказ об аресте Дефо. Его арестовали по обвинению в преступлении чрезвычайной важности. Кстати сказать, настоящая его фамилия – Фо, а Дефо – это литературный псевдоним. Дефо приходится снова бежать и скрываться, так же, как во времена его бурной молодости. За его голову обещают 50 фунтов стерлингов, значительную по тем временам сумму, и его выдали. В начале 1703 года Даниель Дефо был заключен в Нью-Гейтскую тюрьму, его приговорили к денежному штрафу, пожизненному тюремному заключению и троекратному стоянию у позорного столба. Стояние у позорного столба – довольно мучительная процедура: человек выставлялся в центре Лондона, привязанный к позорному столбу, на потеху толпе, в него летели гнилые яблоки и горькие слова, и это было очень тяжело. Дефо прекрасно подготовился к этому позорному столбу, написав в тюрьме стихотворение «Гимн позорному столбу». Эти стихи появились в списках в Лондоне, и к июлю 1703 года, когда Дефо приходится пройти эту тяжелую процедуру, его стихотворение знают все. Позор обращается триумфом, ему бросают цветы и кричат одобрительные слова. Правительство сочло нецелесообразным не только вторичное представление Дефо у позорного столба, но и содержание его под стражей. Вскоре его выпустили из тюрьмы, и на этом, к счастью, он успокоился и от политических авантюр окончательно отказался.

Но он находит себе не менее беспокойное занятие и становится журналистом. Имя Даниеля Дефо называют в ряду основателей современной журналистики. В течение 9 лет, с 1704 года по 1713 год, Д.Дефо один (оцените его мужество!) выпускает газету «Обозрение дел во Франции и остальной Европе». В этой газете он был и журналистом, и редактором, и корректором, и множество разнообразных обязанностей исполнял. Название этого периодического издания немного лукавое и не соответствующее истине, поскольку центром внимания Дефо является Англия. Именно об Англии, так или иначе, прямо или косвенно идет речь в публикациях газеты, но для того, чтобы как-то смягчить возможные удары, он называет ее «Обозрение дел во Франции и остальной Европе». Это был еженедельник, который сыграл свою весьма позитивную роль в политической, общественной и гражданской жизни Англии начала XVIII века. Кроме того, Дефо был историком, мы, русские этого тоже не знаем, хотя кое-чем ему обязаны, ведь в 1723 года, еще при жизни Петра Великого, Д.Дефо написал книгу о русском императоре «Беспристрастная история жизни и деяний Петра Алексеевича, нынешнего царя Московии». Эта книга стала первой историей Петра, ее пишет англичанин и это можно понять, сама личность Петра I в чем-то напоминает любимого героя Дефо Робинзона: такой деятельный, активный преобразователь жизни.

Что можно сказать о собственно литературном творчестве Дефо? «Робинзон Крузо» – не единственный его роман, у него есть множество самых разнообразных произведений: и плутовские авантюрные романы («Моль Флендерс», «Полковник Джек», «Роксана»), и морские приключения («История капитана Синглтона, пирата»), и книга, написанная в форме дневника «Дневник чумного года». Есть у него и мемуарные романы («Мемуары кавалера», «Мемуары английского офицера, капитана Джона Карлтона»), которые являются такой пробой в области исторического романа. Потом эту традицию разовьет и поддержит Вальтер Скотт в XIX столетии, но Дефо уже исследует возможности написания исторического романа. Всякий раз героем Дефо становится какой-то маргинальный персонаж или, во всяком случае, человек необыкновенной профессии, связанной с рискованными приключениями. Это либо какой-нибудь беспризорник, либо авантюристка и куртизанка, которая живет и в Париже, и в Лондоне в эпоху Людовика XIV. Или это рассказы пирата, или дневник наемного солдата.

В случае «Моль Флендерс» это вообще невероятная история, прочту только название этой книги, и вы увидите, какая она сложная: «Радости и горести знаменитой Моль Флендерс, которая родилась в Нью-Гейтской тюрьме и в течение шести десятков лет своей разнообразной жизни, не считая детского возраста, была 12 лет содержанкой, 5 раз замужем, из них 1 раз за своим братом, 12 лет воровкой, 8 лет ссыльной в Виргинии, но под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии. Написано по ее собственным заметкам». В этом обширном названии романа отмечается, во-первых, его как бы автобиографическая основа: «написано по ее собственным заметкам», а во-вторых, речь идет снова о том, что человек – это продукт среды. Естественно, девушка, которая родилась в Нью-Гейтской тюрьме, не могла стать никем другим, кроме того, чем она стала. И дальше он так наивно говорит: «разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии». Получается, что нравственность находится в некоторой зависимости от образа жизни героя, даже от его материального благосостояния. Потому что, если у человека совсем нет денег, и ему нечего есть, то можно предположить, что он украдет, а если у него есть надежный кусок хлеба, то вряд ли он отправится на рынок тащить, что плохо лежит. Дефо строит свой роман так, чтобы показать, что виновато, преступно общество, жестокий мир делает человека талантливым и жестоким хищником, а вовсе это не заложено в его собственной природе. Вот среди этих пестрых, разнообразных, весьма сомнительных персонажей, пожалуй, единственный приличный человек – Робинзон Крузо, герой главного романа Даниеля Дефо.

Этот роман, исключительное явление в мировой литературе, имел очень интересную историю создания. Это произведение Д.Дефо написал уже в зрелом возрасте. Дефо родился в 1661 году, «Робинзон Крузо» появился в печати в 1719 году, когда автору было почти 60 лет. Это редкий случай в литературе, потому что обычно ранние книги являются самыми удачными, расцвет творческих возможностей, воображения, жизненных сил порождает великие произведения. Но есть и исключения: Дефо пишет свою великую книгу уже в возрасте весьма зрелом, даже преклонном. Как он пришел к мысли написать это сочинение?

XVIII век – время путешествий, морской романтики, время, когда многие люди писали книги о своих путешествиях и приключениях. Жанр путевых заметок, романа-путешествия был очень популярным в литературе XVIII века. Всякий человек, который побывал в дальних странствиях, писал путевые заметки и потом находил возможность их опубликовать. И один из самых интересных романов в мировой литературе возникает практически из бытовой письменной культуры. Мы сейчас пишем очень мало, если нужно что-то сообщить, мы пользуемся телефоном или Интернетом, а культура письма, дневника, культура чистого листа бумаги и ручки уходит в прошлое. Очень жаль, потому что между компьютерной, телефонной клавиатурой и ситуацией письма, когда мы пишем ручкой на бумаге, существует очень большая разница. В былые времена люди писали письма часто и много, писали дневники, и это важно, потому что это та ситуация, когда мы продумываем свою жизнь. Недавно я прочла в одной книге, что только то, о чем ты написал, ты можешь считать понятым и продуманным. Это правда, потому что никакие наши смутные ощущения, которые проносятся в мозгу, не сравнятся с трудом кристаллизации мысли, который происходит во время письма. Именно письмо, а не говорение, не мысль невысказанная, является наиболее творческим и ответственным процессом. То, что люди все время рефлектировали, «отзеркаливали» свою жизнь, тоже давало свое высокое качество их внутреннему миру и помогало их познанию самих себя и мира как целого. Каждый из нас мог бы написать пусть не такой роман, но какие-нибудь рассказы, воспоминания о своей жизни. Уверяю вас, что любой ребенок будет благодарен своим родителям, когда получит книгу воспоминаний об их жизни, о жизни их родителей. Мы живем в такое время, когда долго-долго все разорялось, и только сейчас начинается медленный труд собирания, поэтому то, что мы не напишем, окончательно исчезнет из культурного и гражданского обихода. Только мы можем засвидетельствовать какие-то очень важные вещи.

Из этой бытовой письменной культуры писем, дневников, путевых заметок, разных описаний путешествий вырастает этот замечательный роман Д.Дефо. Он публикует его под длинным названием, главная часть которого звучит как «Жизнь и странные, удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, описанные им самим». Какова история возникновения этого текста? В это время, незадолго до написания романа Дефо, появляется книга английского моряка, капитана Вудса Роджерса, который совершил плавание вокруг света. Книга так и называется «Плавание вокруг света», вышла она в 1712 году. В ней капитан Роджерс подробнейшим образом рассказывает о своих странствиях вокруг света, о трудностях и удивительных приключениях, которые довелось ему пережить, что интересного он повидал. В частности, он рассказывает историю о том, что в 1704 году шотландский матрос Александр Селькерг поссорился с капитаном своего корабля, и был высажен на необитаемый остров. Шотландцы известны неумеренным употреблением горячительных напитков, и можно предположить, что бесчинства Селькерга превзошли меру терпения капитана. Такие истории не были единичны. Во времена Пушкина в петербургском русском обществе был такой очень яркий персонаж – князь Федор Толстой-Американец, который тоже при совершении плавания на корабле, был высажен на остров за отвратительное поведение, пьянство и буйство. Однако он не долго просидел на этом острове, ему были оставлены все средства для того, чтобы сигналить, разводить огонь. Уже через несколько дней он поднялся на другой корабль и продолжил свое плавание. Такая практика высадки на остров с корабля человека, нарушающего все законы общежития, существовала. Нельзя сказать, что это особенно жестоко. Во-первых, судно – это замкнутое пространство, на нем очень мало места, люди вынуждены все время жить в одних и тех же крошечных объемах, поэтому очень важно, чтобы все были друг с другом вежливы, добры, корректны, а если это не так, возникает угроза невозможности продолжать плавание. Лучше потерять одного человека, чем целый корабль. Кроме того, речь не шла о том, чтобы человека выбросить на необитаемый остров, где он погибнет от голода и жажды. Высаживали на маленькие островки, которые находились вдоль традиционных морских путей, и мимо этого острова каждую неделю проходил корабль. Просто с Робинзоном получилось очень неудачно, в силу разных обстоятельств он оказался вдалеке от тех мест, где регулярно проходят корабли.

Вернемся к шотландцу, Александру Селькергу. Он был снабжен небольшим запасом провизии, оружием и боеприпасами, и был высажен на необитаемый остров под названием Хуан Фернандес в Тихом океане. Получилось так, что этот островок оказался в стороне от путей прохождения судов, и более 4 лет Селькерг вел на этом острове отшельническую жизнь. Он не погиб, не растерялся, а в силу того, что он оказался свободен от своих пагубных пристрастий и был вынужден вести разумную и деятельную жизнь, вполне процветал. Через 4 с небольшим года капитан Роджерс подобрал его на острове Хуан Фернандес в абсолютно здравом уме, твердой памяти, с сохранными функциями организма. То есть он провел эти 4 года с пользой для себя и не только не погиб, а может быть, что-то понял в своей жизни. Об этом рассказывает капитан Роджерс в своей книге, и когда Дефо читает, он понимает, что это его герой, и начинает писать свой роман о Робинзоне Крузо. Таким образом, эта книга в традициях реалистической литературы прочно базируется на реальности. Мы не можем сказать, что такого не бывает. Такое бывает, было, и существует документальное тому подтверждение. В то же время мастерство искусства Д.Дефо заключается в том, что он не просто копирует, описывает какую-то жизненную ситуацию, а он размышляет над ней, достраивает ее, и возникает очень сложное, очень интересное произведение.

Трудно определить, какой это роман. Мы можем сказать – философский, и это будет правда, можем сказать, что это роман воспитания – тоже правда, роман приключений – и это верно. В нем много и других разных тем, так что это роман о встрече, о культурном герое. Красота и величие этого произведения заключается в том, что оно при всей своей простоте обладает невероятным богатством смыслов. Мне бы не хотелось давать какие-то интерпретации романа, прежде чем вы закончите слушать, может, мы вернемся к этому позже, возможно, устроим совместные прямые эфиры на эту тему. Но хотелось бы дать некоторые рекомендации, на что обратить внимание, когда вы будете слушать и читать роман о Робинзоне Крузо. Во-первых, вспомните свое детское восприятие этого романа. Постарайтесь его соотнести с взрослым, и вы увидите, что в детстве, скорее всего, было любопытно, как он сможет выжить, на первом плане было приключение. Действительно, этот роман решает практическую задачу: человек оказывается в очень трудных условиях, на необитаемом острове, у него есть определенные вещички, которые он спасает со своего корабля, но что он будет делать?

Мне в детстве (я читала этот роман в возрасте лет пяти, еще до того, как пошла в школу) было не оторваться от этой книги. Родители запрещали мне читать по ночам, поэтому приходилось припасать фонарик и в темноте под одеялом тихонечко прочитывать, потому что мной владел непреодолимый интерес: как он сделает себе дом, одежду, еду, посуду? Теперь я понимаю, почему дети любят именно эту историю Робинзона-ремесленника, Робинзона – находчивого хозяйственника. Это задача, которую должен решить каждый ребенок: научиться в 5, 6, 7 лет жить самостоятельно, готовить себе пищу, как-то устраивать хозяйство, обращаться с иголочкой и ниткой, с деревом и пилой, рубанком. Мы все немного Робинзоны, когда мы маленькие, потому что мир перед нами раскрывается как неосвоенное пространство, пусть даже там уже есть какие-то инструменты, приспособления, технологические традиции, но нам-то они еще не принадлежат.

И с Робинзоном происходит именно это, ведь в начале романа он не слишком симпатичный человек, он шалопай и бездельник. Когда отец говорит ему: «Робинзон, ты не хочешь поучиться или поработать?», он говорит: «Нет, мне уже учиться поздно, а работать лень. Можно я лучше так как-нибудь поживу?» Он проявляет свою полную неспособность, нежелание заниматься каким-либо нормальным человеческим делом. У него только один ветер в голове. И мы видим, как потом, осваивая это жизненное пространство, научаясь владеть разными инструментами и производить разные действия, он становится другим, потому что он находит и смысл, и ценность человеческой жизни. Это первый сюжет, на который следует обратить внимание – настоящий контакт человека с предметным миром, то как происходит добыча хлеба, одежды, жилища и так далее. Когда он испек себе первый раз хлеб, а случилось это спустя много лет после того, как он поселился на острове, то говорит, что мы и не подозреваем, сколько разнообразных трудоемких процедур нужно произвести для того, чтобы получить обычный ломоть хлеба. И для нас это сегодня тоже так, мы заходим в булочную, покупаем там себе, что хотим (ассортимент невероятно разнообразен), и даже не задумываемся, сколько труда, сколько человеческой энергии, силы вложено в обыкновенный батон.

Вторая линия романа, которую имеет смысл внимательно отслеживать, это история самопознания Робинзона, которая во многом совпадает и переплетается с историей богопознания. Робинзон в начале книги не только никчемный молодой человек, но это еще человек, который начисто не осознает самого себя. Он не понимает, кто он такой, зачем пришел на эту землю, им владеет и движет только жажда удовольствий, приключений, развлечений. Никакая духовная жизнь ему недоступна. Глубина измерения человека-мудреца, философа, человека молитвы, добродетели постепенно раскрывается в романе. Об этом тоже стоит подумать, как постепенно, шаг за шагом человек открывает в этом мире присутствие Творца и Спасителя, и как за счет этого он становится самим собой, потому что эти две составляющие неразрывны друг от друга.

Очень важно извлечь какую-то практическую пользу из этого романа. Мне кажется, это будет такой жест вежливости и благодарности по отношению к автору. Дефо, как человек своего века, надеялся, что его творчество служит не только к развлечению, но и к воспитанию. Каждый из нас может прочесть эту книгу с такой внутренней задачей: обрести какой-то полезный опыт. Например, в романе есть чудная история о том, как Робинзон Крузо пишет утешительный дневник. Он делит страницу пополам и на левой половине пишет все плохое, что с ним происходит, о том, что он один заброшен на какую-то необитаемую землю, где, по-видимому, суждено прожить до конца своих дней и не услышать человеческого голоса и не увидеть человеческого лица. Но тут же справа он пишет, что зато он не погиб, как остальные его товарищи по плаванию, и у него остается надежда. Опять слева пишет, что одежда его приходит в негодность, она обветшала и скоро совсем развалится. А справа пишет: «Но здесь жаркий климат и, даже если бы у меня было много одежды, я бы ей почти не пользовался, находясь в одиночестве». Дальше он снова пишет: «Я нахожусь в полном отсутствии всяких живых существ». Справа: «Но зато на острове нет диких зверей, которые могли бы съесть меня». То есть на каждый свой негативный пассаж, на каждую жалобу, он находит некий позитивный аргумент. И это то, что можно практиковать, просто, как повседневную психотерапию, самопомощь: как только нам становится грустно, мы можем сесть за стол, разделить страничку пополам и последовать примеру Робинзона, нашего старшего брата. Вот, пожалуй, те предварительные слова, которые я бы хотела вам сказать в начале нашего знакомства с романом. Вернемся мы к этому замечательному произведению Даниеля Дефо после завершения чтения на радио «Град Петров» избранных частей романа «Робинзон Крузо».

Прозвучала передача из цикла «Бог и человек в мировой литературе». Эту передачу для вас подготовила и провела кандидат философских наук, доцент кафедры искусствознания Университета кино и телевидения Марина Михайлова.

Борис Ширяев. Неугасимая лампада.Утешительный поп

Православие и Мир

Утешительный поп

Проза

автор: Борис Ширяев
Fri, 21 Mar 2008, 10:01

Отец Никодим (я узнал уже его имя) сидел на краю нижних нар, и солнце, пробиваясь сквозь узкое, как бойница окно собора, ударяло прямо ему в глаза. Старик жмурился, но головы не отклонял. Наоборот, подставлял лучу то одну, то другую щеку, ласкался о луч и посмеивался.

— Вы ко мне за делом каким? Или так, для себя? — спросил он меня, когда, бросив рассматривать фреску, я молча стал перед нарами. — Ко мне, так садитесь рядком, чего на дороге стоять, людям мешать.

— Пожалуй, что к вам, батюшка, а зачем — сам не знаю.

— Бывает и так, — кивнул головой отец Никодим, — бредет человек, сам пути своего не ведая, да вдруг наскочит на знамение или указание, тогда и свое найдет. Ишь, солнышко-то какое сегодня! — подставил он всё лицо лучу. Будто весеннее. Радость! — старик даже рот открыл, словно пил струящийся свет вместе с толпою танцующих в нем пылинок. — Ты, сынок, из каких будешь? По карманной части или из благородных?

— Ну, насчет благородства здесь, пожалуй, говорить не приходится. Каэр я, батюшка, контрреволюционер.

— Из офицеров, значит? Как же не благородный? Благородиями вас и величали. Правильное звание. Без него офицеру существовать нельзя. Сколько ж тебе сроку дадено?

— Десятка.

— Многонько. Ну, ты, сынок, не печалься. Молодой еще. Тебе и по скончании срока века хватит. Женатый?

— Не успел.

— И, слава Богу. Тосковать по тебе некому. Родители-то живы?

— Отец умер, а мать с сестрой живет.

— Опять хвали Господа. Значит, и тебе тоски нет: мамаша в покое, а папашу Сам Господь блюдет. Ты и радуйся. Ишь, какой герой! Тебе только жить да жить!

— Какому черту тут радоваться в такой жизни!

Отец Никодим разом вывернулся из солнечного луча. Лицо его посерело, стало строгим, даже сердитым.

— Ты так не говори. Никогда так не говори. От него, окаянного, радости нету. Одна скорбь и уныние от него. Их гони! А от Господа — радость и веселие.

— Хорошенькое веселье! Вот поживете здесь, сами этого веселья вдосталь нахлебаетесь. Наградил Господь дарами.

— Ну, и выходишь ты дурак! — неожиданно рассмеялся отец Никодим. — Совсем дурак, хотя и благородный. А еще, наверное, в университете обучался. Обучался ведь?

— Окончил даже, успел до войны.

— Вот и дурак. Высшие философские премудрости постиг, звезды и светила небесные доставать умудрен,

а такого простого дела, чтобы себе радость земную, можно сказать, обыкновенную добыть, — этого не умеешь! Как же не дурак?

— Да где она, эта обыкновенная радость? — ощетинился я. — Где? Вонь одна, грязь, кровь с дерьмом перемешана — вот и всё, что мы видим. Кроме ничего! И вся жизнь такая.

— Не видим, — передразнил меня отец Никодим, — ты за других не говори. Не видим!.. Ишь, выдумал что, философ. Ты не видишь, это дело подходящее, а другие-то видят. За них не ответствуй. Вот, к примеру: родит иная баба немощного, прямо сказать, урода, слепого, там, или хроменького... Над ней все скорбят: несчастная, мол, она, с таким дитем ей одна мука... А оно, дитё это, для нее оказывается самый первый бриллиант. Она его паче всех здоровых жалоствует и от него ей душе умиление. Вот и радость. А ты говоришь — дерьмо. Нет, сынок, такое дерьмо превыше нектара и всякой амброзии. Миро оно благовонное и ладон для души. Так и здесь, хотя бы в моем приходе.

— Да какой же у вас теперь приход, батюшка? — засмеялся на этот раз я. — Были вы священником, приход имели. Это верно. А теперь вы ничто, не человек даже, а номер, пустота, нихиль...

— Это я-то нихиль?! — вскочил с нар отец Никодим. — Это кто же меня, сына Господнего, творение Его и к тому же иерея может в нихиль, в ничто обратить? Был я поп, — поп и есть! Смотри, по всей форме поп!

Старик стал передо мной, расправил остатки пол своей перелатанной всех цветов лоскутами ряски и поправил на голове беззвездную буденовку.

— Чем не поп? И опять же человек есмь, по образу и подобию Божьему созданный. А ты говоришь — нихиль, пустота! — даже плюнул в сторону отец Никодим. И прихода своего не лишен. Кто меня прихода лишал?

Вот он мой приход, вишь какой, — махнул он рукой на ряды на» — три яруса на обе стороны! Вот какой богатый приход! Такого поискать еще надо.

— Хороши прихожане, — съиронизировал я. — Что ж, они у вас исповедуются, причащаются? Обедни им служите?

— А как же? Врать тебе не буду: к исповеди мало идут, разве кто из вашей братии да мужики еще. Но душами примыкают многие. И служу по возможности.

— Здесь? В бараке?

— Здесь мы всего третий день. Еще не осмотрелись. А когда везли нас, служил.

— Разве вас не в «Столыпинском» вагоне везли? Не в клетках по трое?

— В нем самом.

— Как же вы служили? Там, в этих клетках, и встать нельзя.

— Самая там служба, — залучился улыбкой старик и, снова всунув голову в солнечную струю, прижмурил глаза, — там самая служба и была. Лежим мы, по одну сторону у меня жулик, а по другую — татарин кавказский, мухамед. Стемнеет, поезд по рельсам покачивает, за решеткой солдат ходит... Тихо... А я повечерие творю: «Пришедши на запад солнце, видевши свет вечерний, поем Отца, Сына и Святого Духа»... Татарин враз понял, что хвалу Господу Создателю воздаем, хотя и по-русски совсем мало знал. Уразумел и по-своему замолился. А жулик молчит, притулился, как заяц. Однако цыгарку замял и в карман окурок спрятал. Я себе дальше молитствую: «От юности моея мнози борют мя страсти, но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой... Святым духом всяка душа живится», а как дошел до Великого Славословия (это я всё шепотом молил, татарин тоже тихо про себя), на Славословии-то я и в полногласие вступил: «Господи Боже, Агнче Божий, вземляй грех мира, приими молитву нашу». Тут и жулик закрестился. Так ежевечерне и служили все девять ден, пока в вагоне нас везли. Чем тебе не приход? Господь обещал: где во имя Его двое соберутся, там и Он промеж них, а нас даже трое было... Мне же радость: пребываю в узилище, повернуться негде, слова даже громко сказать боюсь, а духом своим свободен — с ближними им сообщаюсь и воспаряюсь с ними.

Соловки. Автор: Mega-byte photosight.ru

— Ведь они не понимали вас, молитвы ваши.

— Как это так не понимали? Молились, значит, понимали. Ухом внимали и сердцем разумели.

— Я вчера ваш рассказ о блудном сыне здесь слушал. Верно, шпаны к вам набралось много. Но они всегда так. И похабные сказки тоже слушать всю ночь готовы, лишь бы занимательными были.

— А ты думаешь, ко Христу, человеколюбцу нашему, все умудренными шли? Нет, и к нему такие же шли, одинаковые. Ничего они не знали. Думаешь, они рассуждали, вот Господь к нам пришел, спасение нам принес? Нет, браток. Прослышат, что человек необыкновенный ходит, слепых исцеляет, прокаженных очищает, они и прут на него глазеть. Придут, сначала, конечно, удивятся, а потом Слово Его услышат и подумают: стой, вот оно в чем дело-то! Телесные глаза, конечно, каждому нужны, но, окромя них, и духовное зрение еще существует. Как они это самое сообразят, то и сами прозревать начнут. Вроде котят. И с проказой тоже: одному Он, Человеколюбец, чудом ее о тела снимал, а сотням — с душ словом своим. Так и в Евангелии написано.

— Где же это там написано, батюшка? Я Евангелие читал, а этого не помню...

— Значит, плохо читал, — снова сердито буркнул старик, — на каждой страничке там это значится.

Отец Никодим встал с нар, сделал два шага в сторону, поправил сбившуюся на затылок буденовку и потом снова обернулся ко мне. Теперь из его глаз лился свет и словно стекал из них по лучащимся морщинкам, струился по спутанной бороде и повисал на ней жемчужными каплями.

— Ты, дурашка, телесными глазами читал, а душевными-то в книгу святую не заглядывал, — ласково проговорил он и погладил меня обеими руками по плечам. — Ничего. Потому это так получилось, что ты, чуда прозрения не видавши, сам не прозрел. Очищенных от проказы не зрил.

— Какие теперь чудеса, — с досадою отмахнулся я, — и прокаженных теперь нет. Исцелять некого.

— Нет? Нет говоришь? Прокаженных нет? — быстро зашептал, тесно лепя слово к слову отец Никодим. Улыбка сбежала с его лица, но оно по-прежнему лучилось ясным и тихим светом. — Ты не видал? Так смотри, — повернул он меня за плечи к рядам трехярусных нар, — кто там лежит? Кто бродит? Они! Они! Все они прокаженные и все они очищения просят. Сами не знают, что просят, а молят о нем бессловесно. И не в одном лишь узилище, в миру их того больше. Все жаждут, все молят...

Лучащееся светом лицо старого священника стало передо мною и заслонило от меня всё: и ряды каторжных нар, и копошащееся на них человеческое месиво, и обгорелые, закопченные стены поруганного, оскверненного храма...

Ничего не осталось. Только два глаза, опущенные редкими седыми ресницами и на них, на ресницах — две слезы. Мутных старческих слезы.

— Вот он, приход мой, недостойного иерея. Его, Человеколюбца, приход, слепых, расслабленных, кровоточивых, прокаженных, бесноватых и всех, всех, чуда Его жаждущих, о чуде молящих.

Две мутные слезы спали с ресниц, прокатились по тропинкам морщин и, повиснув на волосах бороды, попали в последний отблеск уходившего зимнего солнца, зарозовели в нем, ожили двумя жемчужинами и растеклись.

Отец Никодим повернул мою голову к темной фреске по которой тоже стекали капли сгустившейся испарины, такие же мутные, как его слезы. Скатывались и растекались. Рисунка уже совсем не было видно. На темном фоне сырой стены едва лишь брезжили две ликующе вздетых руки обретшего блудного сына отца. Только.

— Зри, прозри и возрадуйся! — шептал отец Никодим.



Фамилии его я не помню, да и немногие знали ее на Соловках. Она была не нужна, потому что «Утешительного попа», отца Никодима, и без нее знали не только в кремлевском муравейнике, но и в Муксоломском богоспасаемом затишье, и в Савватиеве, и на Анзере, и на мелких, затерянных в дебрях командировках. Так сложилась его соловецкая судьбина — везде побывал.

Ссыльное духовенство — архиереи, священники, монахи, — прибыв на остров и пройдя обязательный стаж общих работ и жительства в Преображенском соборе, обычно размещалось в шестой роте, относительно привилегированной, освобожденной от поверок и имевшей право выхода из кремля. Но для того, чтобы попасть в нее, одного духовного сана было мало, надо было запастись и соответствующей статьей, каравшей за антисоветскую агитацию, преступное сообщество, шпионаж или какое-нибудь иное контрреволюционное действие, а отец Никодим был осужден Полтавской тройкой НКВД за преступление по должности. Вот именно это отсутствие какой-либо контрреволюции в прошлой жизни отца Никодима и закрывало ему двери в тихий, спокойный приют.

Получался анекдотический парадокс: Владимир Шкловский, брат известного литератора-коммуниста Виктора Шкловского, пребывал в окружении иереев и высших иерархов, как «тихоновец», хотя по происхождению и был евреем. Он взял на хранение церковные ценности от своего друга-священника 1 , а священствовавший более пятидесяти лет иерей, отец Никодим, кружил по всем командировкам то в качестве лесоруба, то скотника, то рыбака, то счетовода.

К политике он, действительно, не имел никакого отношения ни в настоящем, ни в прошлом.

— Кого-кого только в нашем селе ни побывало, — рассказывал он, — и красные, и белые, и немцы, и петлюровцы, и какие-то еще балбачановцы... всех повидал... Село-то наше стоит на тракту, что от Сум на Полтаву идет. А мне — всё единственно, что белые, что красные. Все сыны Божие, люди-человечки грешные. Господь на суде Своем не спросит, кто красный, кто белый, и я не спрашивал.

— А не обижали вас, батюшка?

— Нет. Какие же обиды? Ну, пасеку мою разорили... Что ж, это дело военное. Хлебает солдат свои щи... Год хлебает, другой хлебает, так ведь и медку захочется, — а где взять? А они, пчелки-то, твари Божие, не ведают, кому медок собирают — мне ли, солдату ли? Им единственно, на кого трудиться, ну и мне обиды быть не может.

— Не смеялись над вами?

— Это бывало, — засмеется сам отец Никодим, и мелкие морщинки, как резвые детишки, сбегутся к его выцветшим, с хитринкой, глазкам, — бывало даже часто. Один раз большой какой-то начальник у меня на ночь стал. Молодой, ловкий такой.

— Поп, а поп, — говорит, — я на ночь бабу к себе приведу. Как ты на это смотришь?

— Мне чего смотреть, — отвечаю, — я за семьдесят-то лет всего насмотрелся. Дело твое молодое, грешное. Веди, коли тебе без того невозможно.

— Может и тебе, поп, другую прихватить?

— Нет, сынок, обо мне, — говорю, — не беспокойся. Я пятнадцатый год вдовствую, а в этом не грешен.

— И не смущал тебя бес?

— Как не смущать? Смущал. Ты думаешь, поп — не человек? Все мы — люди, и всему людскому не чужды. Это и латинскими мудрецами доказано. Бесу же смущать человеков и по чину положено. Он свое выполнять обязан. Он меня — искушением, а я его — молитвою... Так поговорили с ним, посмеялись, а бабы он всё же не привел. Один спал, и наутро две пачки фабричной махорки мне дал, заусайловской.

— Этим грешен, — говорю, — сынок! Табачком занимаюсь. Спасибо!

А в другой раз на собрание меня потребовали, как бы на диспут. Оратор ихний меня вопрошает:

— Ответьте, служитель культа, подтверждаете ли, что Бог в шесть дней весь мир сотворил?

— Подтверждаю, — говорю, — в Писании так сказано...

— А современная наука доказывает, что за такой малый срок ничего создано быть не может. На этот процесс миллионы тысячелетий требуются, а не дни.

— А какие дни? — вопрошаю.

— Как какие? Обыкновенные. Двадцать четыре часа — сутки.

— А ты по науке читал, что на планиде Сатурне день больше двух лет выходит?

— Это, — говорит, — верно. Астрономия подтверждает.

— А у Господа, Творца вселенной, какие дни? Это тебе известно? Земные человеческие или сатурнальные? Его день-то может в сто миллионов лет вскочит! Что ж Он, Бог-то, по гудку, что ли, на работу выходит? Эх, ты, философ, не решивший вопросов, хотел надо мною посмеяться, а вышло ему самому посрамление.

— За что же вас всё-таки посадили?

— Правильно посадили. Должностное преступление совершил.

— Да какая же у вас должность была?

— Как какая? Своя, иерейская, по чину положенная: рожденных — крестить, во плоти укрепившихся — венчать, Господом прибранных — отпевать и напутствовать. Дела хватало! Я его и выполнял по старинке: крещу, венчаю, хороню и в свои книги церковные записываю. Ан , новая-то власть новой формы требует: без свидетельства из города не венчать, без врачебного удостоверения не хоронить... Ну, а мое положение каково? Люди всё обладили, кабана зарезали, кур, гусей, самогону к свадьбе наварили, гостей назвали, одно осталось — «Исаия, ликуй» отпеть! А тут на тебе — в Полтаву ехать! Виданое ли дело?

— Батюшка, — говорят, — обвенчай! Да разве ты Оксанки с Грицьком не знаешь? Сам ведь их крестил! Какое тебе удостоверение? Ну, и венчал.

А с покойниками еще труднее, особенно в летнюю пору: жара, а тут доктора ожидай трое суток... Входил в положение — хоронил. Новые правила должности своей нарушал, конечно. За то и осужден.

Свои пастырские обязанности отец Никодим выполнял и на Соловках. Наперстный крест серебряный, епитрахиль, ризу и камилавку отобрали в Кеми при последнем перед Соловками обыске. Евангелие оставили, это служителям культа разрешалось. Последняя камлотовая, подбитая ватой ряска изорвалась на лесных работах до непристойности. Пришлось полы обрезать. Священническая шляпа в которой он попал в тюрьму, давно уже пришла в полную негодность, и седую голову отца Никодима покрывал подаренный кем-то красноармейский шлем с ясно видневшимся следом отпоротой красной звезды.

Посылок с воли отец Никодим не получал. Но он не унывал. Сгорбленный под тяжестью последних лет восьмого десятка, он был необычайно бодр и крепок для своего возраста. Рубить дерево под корень он, правда, уже не мог, но. при обрубке сучьев топор в его руках ходил лучше, чем у многих молодых, а скотником на Муксоломской ферме он считался незаменимым.

Лохмотья обрезанной рясы и мало подходящий к его сану головной убор не смущали отца Никодима.

— Попа и в рогоже узнаешь, — говорится в народе, а меня-то и узнавать нечего, без того все знают. Кроме того, не рогожа на мне, а материал знатный, в Киеве купил. Починить бы толком — век служил бы еще... Всё же «нужное» у меня в исправности.

Это «нужное» составляли: искусно вырезанный из дерева наперсный крест на веревочке, носившийся под одеждою, епитрахиль суконная, короткая, подбитая легким слоем ваты, и дароносица из плоской немецкой солдатской кружки с ловко подогнанной крышечкой.

— Зачем же вы епитрахиль-то ватой подстегали?

Отец Никодим хитро улыбался.

— От соблазну. В случае обыск — чекист ее отобрать обязан, А я в грех его не введу, на себя грех возьму — нагрудничек по древности моей от кашля, а в кружечке — лекарство. Ему и свободно будет всё мне оставить.

С этим «нужным» для его перевалившего за полвека служения отец Никодим никогда не расставался. Святую литургию он совершал ежедневно, встав раньше всех и забравшись в укромный уголок. Спал он по-стариковски, не более двух-трех часов.

— Потому при себе ношу, что служение мое всегда может потребоваться. В Господа же веруют в тайниках своей души все. Раз заехал к нам важный комиссар, с орденом. Закончил он свои дела и в сад ко мне идет, а садок у меня был любительский, редкие сорта я развел, пасека там же...

Комиссар со мною вежливо... всё осмотрел, похвалил. Чай со свежим медком сели пить, разговорились.

— Как это вы, — говорит, — в садоводстве, в пчеловодстве и прочей ботанике столь сведущий, предпочитаете мракобесием своим заниматься, людей морочить? Шли бы к нам в земотдел инструктором — полезным бы человеком стали...

— А вы, — спрашиваю, — господин-товарищ, действительно в Господа не веруете? Он даже обиделся.

— Странный вопрос! Как же я веровать буду, раз я коммунист, а, кроме того, человек сознательный, интеллигентный.

— Так вы никогда, ни разу, сознательным став, Имя Его святое не призывали? Смутился мой комиссар.

— Было такое дело, — говорит, — наскочили казаки ночью на наш обоз. Я, как был в подштанниках, — под тачанку. А казак приметил. Кружится на коне окрест тачанки и пикой меня достать норовит. А я, как заяц, то к передку, то к задку перескакиваю. Тут-то, я и Бога, и Богородицу, и Николу Угодника, всех вспомнил. Махнул на меня рукой казак и ускакал. Тут я перекрестился. Верно. Но ведь это от страха, а страх есть основа религии...

— Отчего же вы от страха иное имя не призвали?

— Пережитки... — потупился мой комиссар. Все в Господа веруют, и все приобщиться к Телу Его жаждут. Не всегда только дано им понять это. Вы Губичева знавали? Нет? Быть не может! Человек приметный, ростом — Петр Великий и характером крут; из бандитов был. Дня за три до кончины раздатчика чуть не задушил: порцию будто тот ему неправильную дал. Матерщинник и к тому же богохульник. Владычицу Небесную беспрестанно поносил. Так вот, с неделю назад сосною его придавило, прямо поперек грудей ударила.

Лежит на земле и хрипит:

— Амба! Попа зовите! — а у самого уже смертные пузыри изо рта идут. Ребята за мной сбегали. Я приспел, и солдат уж тут. Как быть? А Губичев глаза подлоб подкатывает. Я — солдату:

— Отвернись, господин-товарищ, на малое время и не сомневайся. Видишь, человек помирает.

— Вали, — говорит, — поп, исполняй свою обязанность, — и к сторонке отошел.

Я Губичева епитрахилью накрыл, прегрешения ему отпускаю, а он хрипит:

— Три души...

Больше понять ничего невозможно было. Приобщил я его Святых Тайн, дернулся он разок, и душка отлетела.

Вот вам и вера. Значит, была она у него, у смертоубийцы и богохульника! А солдат-то, думаете, зря отошел? Нет, и он под своей политграмотой искру Божию таил.

От выполнения своего служения отец Никодим никогда не отказывался. Служил шепотком в уголках молебны и панихиды, исповедывал и приобщал Св. Тайн с деревянной струганой лжицы. Таинство Евхаристии он совершал над водой с клюквенным соком.

— Вина где ж я достану? А клюковка, она есть тоже виноград стран полуночных и тот же Виноградарь ее произрастил. Нет в том греха.

По просьбе группы офицеров он отслужил в лесу, на могиле расстрелянных, панихиду по ним и Царе-Искупителе. Его же под видом плотника проводили в театр к пожелавшим говеть женщинам. Шпана ухитрялась протаскивать его через окно в лазарет к умирающим, что было очень трудно и рискованно. Никто из духовенства не шел на такие авантюры. Ведь попадись он — не миновать горы Секирной. Но отец Никодим ни ее, ни прибавки срока не боялся.

— Что мне могут сделать? Ведь восьмого-то десятка всего один годик мне остался. Прибавляй, убавляй мне срок человеческий. Господнего срока не изменишь! А с венцом мученическим перед Престолом Его мне, иерею, предстать пристойнее, — скажет отец Никодим и засмеется дробным стариковским смехом. Побегут к глазам лучистые морщинки, и поверишь, что так — со светлою, веселою радостью переступит он предельную черту.

С этою радостью прошел он весь свой долгий жизненный путь, С нею не расставался он и в дни свои последние, соловецкие. Этой же радостью своей стремился он поделиться с каждым, плеснуть на него водой жизни из сосуда Духа своего. За то и прозвали его «утешительным».

Долгие зимние вечера на командировках много отличны от кремлевских. Нет ни театра, ни кино, ни яркого электрического света. Нет возможности пойти в другую роту, послушать беспрерывно обновляющуюся информацию «радио-парашу».

На командировке раздадут ужин пораньше, построит команду дежурный, просчитает и запрет барак. Чадит тюлений жир в самодельных коптилках». Кое-кто ругается с тоски...

Случаев самоубийства в кремле я не знаю, а на глухих командировках кончали с собой многие. Затоскует человек, добудет обрывок веревки—вот и всё. Или на сосне найдут или утром висящим в углу барака обнаружат.

Такого затосковавшего отец Никодим разом узнавал своими безцветными, с хитринкой глазками. Вечерком в бараке, а то и днем на работе будто невзначай с ним разговорится. Начнет совсем про другое, расскажет, как он, будучи в киевской семинарии, яблоки в архиерейском саду воровал и попался на этом деле. Посмеется. Или попадью свою вспомнит, садик, пасеку. Смотря по собеседнику. И тот повеселеет. Тут ему отец Никодим и шепнет тихонечко:

— Ты, сынок, Николе Угоднику помолись и Матери Божией «Утоли моя печали». Так и так, скажи, скорбит раб Божий имя рек, скорбит и тоскует... Прими на себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола Милостивый... И поможет. Да почаще, почаще им о себе напоминай... У Святителя дела много. Все к нему за помощью идут. Может и позабыть. Человек он старый. А ты напомни!..

Как ручеек из-под снега, журчит тихая речь Утешительного попа. Смывает с души тоску ручеек... Светлеет чадная тьма барака.

— Ты молодой еще. Кончишь срок — домой поедешь, а не домой, так в Сибирь, на «вольную»... Что ж, ив Сибири ведь люди живут. Даже похваливают. Жена к тебе приедет... Вспыхивала радужным светом Надежда. Загоралась пламенем Вера, входили они в черное, опустошенное, перегорелое сердце, а из другого, светлого, лучисто улыбалась им Любовь и Мудрость немудрящего русского деревенского Утешительного попа.

Был и другой талант у отца Никодима. Большой, подлинно милостью Божией талант. Он был замечательный рассказчик. Красочно, сочно выходили у него рассказы «из жизни», накопленные за полвека его священнослужения, но еще лучше были «священные сказки». Об этом таланте его узнали еще в дороге, на этапах, а в Соловки он прибыл уже знаменитостью, и слушать его по вечерам в Преображенский собор приходили и из других рот.

— Ну, батя, начинай «из жизни», а потом и про «священное» не забудь!

«Из жизни» бывало всегда веселым и забавным.

— Чего там я буду о скорбях вам рассказывать! Скорбей и своих у каждого много. Лучше повеселее что, а у меня и того и другого полные чувалы...

«Священные сказки» были вольным пересказом Библии и Евангелия, и вряд ли когда-нибудь был другой пересказчик этих книг, подобный отцу Никодиму.

Строгий догматик и буквоед нашел бы в них, может быть, много в Библии не упомянутого, но всё это были детали, фрагменты, не только не затемняющие, но выделяющие, усиливающие основной смысл рассказа, а, главное, отец Никодим рассказывал так, словно он сам не далее, как вчера, сидел под дубом Мамврийским, у шатра... нет, не у шатра, а у крепко, навек сколоченной избы Авраама. И сам патриарх был подстать избе, смахивал малость на тургеневского Хоря, только писанного не мирским легкодумным художником, а твердою кистью сурового суздальского иконописца. Живыми, во плоть и в рубище одетыми были и ангелы-странники.

Жила и «бабка» Сара, подслушивавшая под дверью беседу мужчин...

Ни капли казенного елея, ни буквы сухой книжной премудрости не было в тихоструйных повестях о рыбаках неведомой Галилеи и их кротком Учителе... Всё было ясно и светло до последнего камешка пустыни, до малой рыбешки, вытащенной сетями из глубин Генисаретского озера.

Шпана слушала, затаив дыхание... Особенным успехом пользовалась притча о блудном сыне. Ее приходилось повторять каждый вечер.

Я слушал «священные сказки» только в крикливой сутолоке Преображенского собора, но и оттуда уходил очарованный дивной красотой пересказа. С какой же невероятной силой должны были они звучать в чадном сумраке нескончаемой ночи лесного барака?

Но Секирки и мученического венца отец Никодим не миновал. На первый день Рождества вздумали всем лесным бараком — человек двадцать в нём жило — обедню отслужить затемно, до подъема, пока дверей еще не отпирали. Но, видно, припозднились. Отпирает охрана барак, а там отец Никодим Херувимскую с двумя казаками поет. Молившиеся успели разбежаться по нарам, а эти трое были уличены.

— Ты что, поп, опиум здесь разводишь?

Отец Никодим не отвечает — обедню прерывать нельзя — только рукой помахивает.

Все трое пошли на Секирку.

Весной я спросил одного из немногих, вырвавшихся оттуда, знает ли он отца Никодима?

— Утешительного попа? Да кто же его не знает на Секирке! Целыми ночами нам в штабелях «священные сказки» рассказывал.

— В каких штабелях?

— Не знаете? Не побывали еще в них? Ну, объясню. Зимой Секирная церковь, где живут штрафные, не отапливается. Верхняя одежда и одеяла отобраны. Так мы такой способ изобрели: спать штабелями, как баланы кладут. Ложатся четыре человека вряд, на бок, На них — четыре поперек, а на тех еще четыре, снова накрест. Сверху весь штабель имеющимся в наличии барахлом укрывают. Внутри надышат и тепло. Редко кто замерзнет, если упаковка тщательная. Укладывались же мы прямо после вечерней поверки. Заснуть, конечно, не можем сразу. Вот и слушаем «священные сказки» Утешительного попа... и на душе светлеет...

Отца Никодима у нас все уважали, епитрахиль ему соорудили, крест, дароносицу...

— Когда же он срок кончает?

— Кончил. На самую Пасху. Отслужил ночью в уголке Светлую Заутреню, похристосовался с нами. Потом в штабель легли досыпать, он же про Воскресение Христово «сказку» сказал, а наутро разобрали штабель — не встает наш Утешительный. Мы его будим, а он холодный уже. Надо полагать, придушился, — в нижний ряд попал. Это бывало. Сколько человек он у нас за зиму напутствовал, а сам без напутствия в дальний путь пошел...

Впрочем, зачем ему оно? Он сам дорогу знает.


Борис Ширяев. Неугасимая лампада.