Церковь и Мир. Митр. Сурожский АНТОНИЙ

Митр АНТОНИЙ Сурожский. Труды, кн 2 // М., Практика. – 2007. - с.744-746

И это тоже — часть взаимоотношений Церкви и мира, потому что это возможно, это становится реальностью только внутри Церкви, в том ее аспекте, который определяется не как общество кающихся грешников, а словами Символа веры и словами Самого Христа: Те­ло одновременно Божественное и человеческое, где полнота Боже­ства пребывает вместе с неполнотой человечества на пути к своему исполнению.

Ответы на вопросы

Можете ли вы сказать чуть больше об отношениях христиан с атеистами: как конкретно можно их строить?

Этот вопрос сейчас много обсуждается в англосаксонских стра­нах, и он в становлении, я не думаю, что могу дать на него ответ — ни собственный, ни сколько-то превосходящий мое понимание.

Первое: если принять то, что я сказал раньше о положении Хри­ста в отношении отсутствия Бога, потери Бога, наше принципиаль­ное отношение к атеисту не может быть отношением врага, про­тивника. И я думаю, что это очень важно, потому что то, как мы рассматриваем другого человека, любого другого, уже определяет возможности встречи и взаимоотношений. Второе: наши отноше­ния с атеистами по существу не отличаются от наших отношений с кем бы то ни было. Мы должны быть в состоянии делиться тем, что имеем. И большое несчастье — что нам нечем или так мало чем де­литься.

Если подумать о первохристианах: они вошли в мир, который для них был такой же сложный, такой же трудный, как наш мир — для нас. В любую эпоху современность трудна, непредсказуема, не­бывала, лишь потом, когда все проблемы разрешены, она кажется простой. Но те христиане вышли в мир с проповедью, в первую очередь — с радостью и с полнотой жизни, каких не было ни у кого другого. Тот мир был в упадке. Тот мир не верил больше в жизнь, в человека, в историю, в ее возможности. И христиане вошли в него с преизливающейся верой, с сияющей надеждой и с любовью, спо­собностью любить, которая вдохновляла их отдавать свою жизнь за других людей. Так вот, если примерить эти их черты на нас, мне кажется, мы очень мало на них похожи. Кто из нас может с полной че­стностью сказать: я готов заплатить плотью своей, внутренним по­коем, жизнью за что-то очень значительное для жизни человека, который — ближний мой? Я не говорю о тех, кого мы особенно как-то любим, но даже и по отношению к ним — готовы ли мы поде­литься с ними избытком своей радости? Посмотрите на «благочес­тивых христиан» у выхода из храма: на что они похожи? Если вы ду­маете, что такое зрелище обратит атеистов, то — увы! — навряд ли! Вглядитесь, есть ли у нас ощущение полноты жизни? Вы действи­тельно считаете, что у христиан есть это чувство силы жизни, твор­чества, будущего? Вот уж нет! И потому, разумеется, мы оказываемся на противоположном полюсе по отношению к людям иных, чем наши, убеждений. Ведь единственное, что может заполнить про­странство между нами, — это именно внутренний порыв, когда вы устремляетесь вперед и пустоты не остается, нечего заполнять, по­тому что вы ее уже заполнили всем, что несете в себе. Это тоже я считаю очень важным. И это справедливо по отношению к атеисту, по отношению к любому человеку.

Кроме того, есть еще одно, что мне представляется все более за­труднительным, потому что я начинаю понимать (вероятно, пойму годам к девяноста!), что в атеизме есть что-то очень реальное, ате­изм — не просто непонимание, отсутствие опыта и т. д.

Меня очень поразила — простите, я перейду на другое — летом на коллоквиуме в Женеве встреча с несколькими богословами «смер­ти Бога»1. Один из них мне сказал: «Видите ли, я нахожусь там, в том моменте жизни Христа, когда Он сказал: Боже Мои, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил ? В тот момент Христос выразил крик отчая­ния миллионов и миллионов людей. Он был по эту сторону смерти, но уже на Кресте. И у меня нет другой надежды, я разделяю это человеческое отчаяние». И этот человек остается христианином. Только он — христианин, потому что познал Христа распятого. Главное в его жизни — ужас той минуты, когда Христос оказался обезбоженным. Вот что составляет его жизнь.

И я думаю, что в недрах тайны Христовой нам следует признать большее содержание, чем мы обычно признаем. Видите ли, я думаю. что мы, христиане, ошибаемся, когда думаем, что каждое событие бывает превзойдено следующим. В нашем представлении нам ка­жется, что Воскресение уничтожило все, что его предваряло. Мы во­ображаем, что живем уже в Воскресении. Это не так — по большей части мы живем по эту сторону Страстной седмицы. Мы не христиа­не постхристианского мира. Мы христиане, которые еще совсем не христиане или христиане в очень малой мере. В жизни Христа каж­дое событие не уничтожает предыдущего. Руки и ноги воскресшего Христа все еще носят язвы от гвоздей. В ребрах Его рана. На челе у Него следы тернового венца. Все это не принадлежит прошлому, безвозвратно прошедшему. Если можно так выразиться, Христос не исцелился от Своих страстей, потому что воскрес.

И я думаю, что слишком часто мы, христиане, ведем себя так, будто Церковь в какой-то момент прошла через предшествующие события, но теперь она опочила в Воскресении, так что и мы нахо­димся в Воскресении, мы во славе, и нам непонятно, каким обра­зом другие не вошли сюда же. Так вот, это наивно, это тупо, нам не хватает чуткости, можно определить это множеством неприятных слов. Разве мы не могли бы проявить немного больше понимания? Потому что все мы довольно-таки атеисты, то есть вне Бога, и могли бы несколько лучше понимать ужас того, кто совершенно без Бога. Мне кажется, что здесь нам нужно глубже понять некоторые аспекты того, что происходило со Христом: Гефсиманский сад, Тайная вечеря и ее туга душевная, Распятие, целый ряд событий Страстной седмицы и т. д. Тогда мы стали бы гораздо ближе атеисту, и он понимал бы нас немного лучше. Потому что когда мы делаем вид, что воскресли, а на самом деле еще мертвецы, никого это не убеждает, в этом-то вся беда. Я думаю, что мы могли бы углубить свои отношения, свою связь с атеистами, именно углубляя и обога­щая свою связь с событиями жизни Христа, усвояя себе жизнь Хри­стову или включаясь в жизнь Христову все глубже, точнее, опреде­леннее, гораздо более трезво и реалистично, чем делаем обычно.

Марксисты говорят о необходимости «прямого действия». Как дол­жен действовать христианин ?

Я не претендую на то, чтобы давать ответы и рецепты! Во-пер­вых, деятельность христианина должна быть такова, как я говорил раньше: действие Божие, совершаемое теми, кто являются живыми членами Тела Церкви. Но помимо этого есть целый мир вещей, где мы можем найти свое место. Мы могли бы обнимать человеческое общество со всех сторон. Но если мы действительно христиане, мы превосходим это общество, как тот, кто живет в трех измерениях: он живет в двух измерениях и, плюс к тому, в третьем. В этом смыс­ле мы должны были бы жить, подобно людям, у которых нет Бога, во времени и пространстве — что и составляет два измерения; но кроме того, в нас должно присутствовать то измерение безмерно­сти, бесконечности, вечности, которое и есть третье измерение, принадлежащее Богу. И в рамках любых профессий, любых ситуа­ций мы должны были бы уметь вести себя так, как человек трех измерений, живущий среди тех, кому доступны только два измере­ния. В жизни мира очень многое относится к области чисто чело­веческой. И когда я говорю «человеческой», я не говорю «безбож­ной», я имею в виду: в масштаб человека. Это вопросы милосердия, честности, правды, жалости, мужества — все проблемы общечело­веческие, которые не нуждаются в ярлыке «христианские». Разуме­ется, христиане должны были бы вносить в них еще одно измере­ние, но эти проблемы стоят, и мы должны были бы в них принимать участие.

К сожалению, в наше время понятие «общины», христианской общины, начинает обесцениваться. Первые христиане были едины и неразделимы, потому что любили друг друга, любили Бога, у них действительно было опытное знание Бога, они жили одной жизнью, и, будь они в одиночку или собраны, они составляли Об­щину, которую ничто не могло разрушить. Мы теперь пытаемся создавать своего рода общины, сущность которых — собраться и быть одиночками вместе. То есть мы не способны любить друг друга, но мы можем согреться друг о друга. Мы в состоянии сгрудиться так, чтобы не чувствовать себя уж очень одинокими, отчаянно оди­нокими. Но это не община. Такая община основана только на стра­хе одиночества, на внешнем страхе, на чувстве, что в одиночку ты уж очень ничтожен. Христианская община должна быть основана на преизбытке жизни, а не на чувстве ничтожества.

В результате таких потуг «общинности» (в каком-то плане совер­шенно законных, я вовсе не хочу сказать, что нам не нужны подоб­ные общины, группы, общая жизнь) очень часто — и я говорю глав­ным образом об англосаксонских странах, которые теперь знаю лучше, чем Францию, — приходы, христианские конфессии, церкви пытаются быть небольшими обществами внутри Общества. Каждый приход пытается предоставить своим прихожанам все элементы об­щественной жизни: танцы, вист, покер, настольный теннис — все это под крышей, которую вернее назвать зонтиком, «церкви». Я не вижу существенной разницы: играть ли в настольный теннис под эгидой церкви или секулярно, качество игры зависит только от вашего умения. И мне кажется, что сейчас нам грозит опасность пройти мимо чего-то очень важного: в нашем стремлении к «христи­анскому действованию» пройти мимо интеграции в общечеловече­скую деятельность. А когда вдобавок мы занимаемся христианской деятельностью и говорим: «Если мы будем все это делать лучше, чем атеисты, это привлечет к нам больше людей», то дальше идти некуда. Если люди приходят ко Христу, потому что у нас лучше организована работа с детьми, или экскурсии, или что бы то ни было, — нет! Изви­ните, но Христос умер на Кресте не ради этого.

И тогда встает проблема деятельности. Я думаю, что наш долг - быть везде, участвовать в любой человеческой деятельности, везде и в любое время. Но участвовать во всем с чувством ответственно­сти, с пониманием, ощущая третье измерение, превосходящее то, что привносят в деятельность другие. И тогда мы будем действо­вать, вероятно, незаметно, без всякого ярлыка: христианский, не­христианский, католический, православный, протестантский -или любого другого, но в результате мир, в котором мы находимся, постепенно откроется новому измерению.

¨ Только ли те, кто стали мучениками, вправе сказать Христу:«Прости им» ?

¨

Нет. Мы все можем это делать и должны это делать в той мере, в какой в нас уже есть что-то Христово. Но мы должны быть готовы принести ответственное свидетельство. Мы не имеем права ска­зать: «Господи, прости тех, кто гонит Церковь за железным занаве­сом!» — и одновременно не прощать того, кто подшутил над нашим именем или грубо толкнул в метро. В этом вся проблема: мы все го­товы прощать большое зло, которое нас не касается, и полны зло­памятства в том малом, что затрагивает нас самих.

ИСТОЧНИК: Митр АНТОНИЙ Сурожский. Труды, кн 2 // М., Практика. – 2007. - с.748-751

В настоящее время историческая Церковь все больше удаляется от мира и мир — от Церкви духовной: так ли это ? И чем тут помочь?

Я думаю, что беда исторической Церкви нашего времени в том, что она одновременно совершает две вещи: она обмирщается, ста­новится все меньше Церковью и вместе с тем пытается убежать от мира, создавая свой собственный мирок. В результате мир отходит от Церкви духовной, потому что через нас очень трудно разглядеть Церковь с большой буквы. Увидеть образ Божий, глядя на нас, не очень-то легко.

Что делать? Мне кажется, помогло бы серьезное восприятие то­го, о чем я говорил раньше: во-первых, церковь в становлении, церковь как человеческое общество должна стремиться стать Цер­ковью, а не одним из множества обществ, которые существуют со­гласно естественным законам. И во-вторых, Церковь, которую мы составляем, при всем нашем несовершенстве — абсолютно уни­кальное общество, и мы призваны быть свидетелями, мы должны свидетельствовать дорогой ценой и абсолютно правдиво. Мне ка­жется, только это может помочь.

Что касается стремления стать духовной Церковью, это один из больших соблазнов, который всегда стоит перед нами: как только нам что-то не удается, мы становимся «духовными», потому что «духовность» не определишь, она глубинна, она возвышенна, и это позволяет нам уйти от всяких обязательств! Мне кажется, мы долж­ны постараться вернуться к основной истине христианства: Воплощению Самого Бога. Бог не перестает быть духовным из-за того, что воплощается, но воплощается Он полностью, совершенно, всецело. Тогда мы сможем на что-то надеяться.

Если перед лицом мира Церковь не должна быть агрессивной и побе­доносной, сильно структурированной, действовать избирательно, то ей следует изменить свои нынешние временные формы. Какую форму ей следует иметь ?

Думаю, тот, кто поставил эти вопросы, должен адресовать их ко­му-то более непогрешимому, чем я. Но мне кажется, что на самом деле проблема не в том, чтобы изменить структуры. В конце кон­цов, любые структуры хороши и приемлемы, если внутри этих структур — живые люди. В конечном итоге, существенное влияние оказывают не те или другие структуры, а люди.

Что мы действительно должны постараться перерасти — так это агрессивность, которую порождает в нас страх, желание восторже­ствовать, потому что мы путаем победу Божию с победой, так ска­зать, «поповской», или с победой иерархов, или с победой «благо­честивых христиан». Мы должны суметь перерасти это смешение между Богом и нами, между Царством Божиим и Церковью в ее временнбм бывании. И в таком случае жизнь всегда порождает структуры, формы, потому что жизнь никогда не бывает аморфна. С другой стороны, если бы в нашей среде была любовь, множество вещей стали бы ненужными и многое другое стало бы возможным. Нужда в благотворительных обществах возникает, когда люди не­достаточно щедры и не дают сами по себе, то или другое приходит­ся организовывать, потому что оно не возникает само по себе. Разу­меется, есть уровень, на котором следует заниматься организацией. Но прежде всякой организованности должно быть движение серд­ца, порыв воли, который позволит осуществить задуманное.

Я вам дам пример такого сердечного порыва. Лет семь-восемь назад я был в Индии. Когда я вернулся в Англию, меня попросили выступить на тему голода в Индии. И я выступил, рассказал, что видел, и говорил со всей доступной мне страстностью, гораздо большей, чем сегодня. После собрания, как принято в англикан­ских церквах, я стал у выхода, и люди подходили попрощаться со мной. Подошла одна дама и сказала: «Ах, отец, какой хороший ве­чер мы провели с вами!» Я посмотрел на нее (мысленно я бы не знаю что с ней сделал!) и сказал: «Надеюсь, что вы по крайней мере достаточно заплатили за этот вечер». Она ответила: «Я дала шил­линг». — «Тогда вернитесь и дайте фунт, потому что, если вечер был хорош, это позволит накормить хоть кого-то в Индии».

Так вот, мне кажется, что проблема в этом. Мало что-то органи­зовывать, если люди, придя, просто говорят: «Вот замечательный доклад» или: «Мы провели хороший вечер за счет тех, кто умирает с голоду». Нет, нет и нет! А если есть люди, способные на иной подход, нет нужды стоять с тарелкой на выходе — они найдут способ, как вручить вам деньги.

Чем объяснить, что история Церкви всегда вступала в явное про­тиворечие с теми евангельскими и Христовыми принципами, которые вы изложили ?

Ну, отвечу просто и прямо: тем, что слишком многие христиане похожи на меня, им не хватает мужества быть христианами! Мне кажется, что если бы мы принимали всерьез свое христианство, многое бы изменилось — только вот это нас страшит. Мы все врем пытаемся превратить Евангелие в Ветхий Завет, принять заповеди Христовы за приказания, руководство к исполнению. Вы знаете, что такое закон: закон — то, что надо исполнять. Но у закона ог­ромное преимущество перед любовью, закон гласит: если вы ис­полните то-то и то-то, этого достаточно, больше ничего не требу­ется. А трагедия евангельского делания в том, что Христос нам говорит: закона нет... То есть нет предела тому, что мы должны ис­полнить. Христос нам говорит: любите. Но «любить» так, как гово­рит Христос, означает: будь готов забыть о себе настолько полно, чтобы для тебя существовал только другой, а ты сам для себя вовсе не существовал. Если бы Евангелие заключалось только в этом, и то Христа убили бы, потому что это самое страшное, что только можно себе представить.

Принять существование «другого» уже нелегко, предпочесть су­ществование «другого» собственному — ужасно страшно. Но ска­зать: я готов, согласен не быть, для того чтобы был другой, сущест­вовать только ради него, по отношению к нему, в зависимости от него и забыть себя — это смерть. Так вот, этого все мы страшимся. Посмотрите на наши дружбы, на отношения приятельства, отно­шения взаимной любви, вот что важно. Мы боимся потерять са­мосознание, боимся не ощутить себя самими собой, совершенно потеряться. Вместо того чтобы быть зерном — а зерно должно уме­реть, чтобы принести плод, — мы говорим: нет, я готов принести плод, но не хочу умереть до конца. Я хочу все время знать, что суще­ствую... И это катастрофа, и мне кажется, что это и стоит в сердце­вине евангельской трагедии: если мы не способны любить, нет та­кого Евангелия, которое мы способны исполнить. Потому что по­беда Евангелия — это не гарантия социального обеспечения, это не справедливое общество, это не равное распределение богатств и благ. Все это, конечно, входит в Благую Весть, но составляет очень незначительную часть ее всецелого требования. И я думаю, что в этом вся трагедия. Чтобы Церковь стала самой собой, нужно, что­бы каждый христианин стал христианином. Вот в чем стоящая пе­ред нами проблема. Потому-то я говорил раньше, что для взаимо­отношений мира и Церкви важно, чтобы мы были верны в малом: если нет верности в малом, то и великое просто не может совершиться. На словах мы стремимся к единству, мы готовы строить единство мира, мы готовы строить единство Церквей — и не спо­собны создать единство, общность трех или четырех человек. Как можно быть строителями единства, если мы — нелояльные товари­щи, неверные друзья, или бессердечные начальники, или бесчест­ные работники и т. д.? Вот где все начинается. Только не в порядке закона, потому что по закону всегда можно на чем-то остановить­ся, а в порядке любви, жертвы, служения.

Я думаю, что в христианской Церкви миллионы людей сумели быть христианами и что таково наше призвание, таково требование к нам Евангелия. А когда мы говорим: «Церковь явно противоречит собственным принципам и потому я от нее отворачиваюсь», — это лазейка, уловка, ничего другого. Стань тем единственным членом Церкви, который будет в уровень своего христианского призва­ния, — и вся Церковь станет выше сначала благодаря примеру, затем и самим делом.

Если позиция Церкви по отношению к миру должна быть позицией Бога по отношению к миру, как объяснить, что на практике различ­ные христианские Церкви занимают различные позиции?

Мне кажется, что в основе того, о чем вы говорите, факт: Церкви в своем внешнем выражении — это человеческие общины, которые считают себя христианскими, потому что заявляют, провозглаша­ют нечто, но не живут этим в достаточной мере. В ту меру, в какую мы знаем истину, но не живем ею, мы перестаем улавливать что-то существенное в самой Истине. Позиции Церквей в какой-то степе­ни расходятся, пока какая-либо проблема не становится трагиче­ски-реальной для одной определенной общины. Например, в пе­риод гонений все Церкви обнаруживают между собой глубокое единство: я говорю о единстве в действии, единстве в жизни. Сей­час на Западе и во многих частях света мы живем слишком обеспе­ченно, защищенно и успешно находим возможности всяких увер­ток. Когда же реальная проблема встает перед нами со всей остро­той вопроса жизни и смерти, тогда люди либо перестают быть хри­стианами, либо отзываются на ситуацию вполне по-евангельски. Я думаю, в этом отношении наша задача состоит в том, чтобы учиться, чтобы пытаться поступать по-евангельски, прежде чем нас к тому вынудит Суд Божий. И это очень, очень серьезно. Ведь суд Божий неизбежно настигнет нас рано или поздно, потому что Бог не станет терпеть Церковь-изменницу.