24.49
Создается у современного человека
впечатление, что тут была… тут была какая-то часть законности в этом. Ну,
смотрите, арестовали, смотрите – приговорили, расстреляли. На самом деле, чему
мы посвящаем исследования и бьемся над этим каждым день. Ну почти ничего этого
не было. Арестовали, это значит схватили. В одну ночь или в другую, как это
записано, часто даты просто совершенно расходятся. Арест происходил тайно
ночью, чтобы никто не видел. Хватали человека и его просто увозили в суд. Суда
не было. Была тройка, существовала, которую назначили из Москвы. В нее входили
начальник управления НКВД, второй секретарь обкома партии, чтобы первому
секретарю не заниматься такими грязными, мелкими делами, прокурор области и
всё, и секретарь тройки. На эту тройку просто представлялись бумаги. Вот сидели
следователи, выбивали эти показания из людей. И, затем, на тройку предлагали
уже готовые списки. А тройка решала, иногда перелистывая, иногда нет – этих
расстрелять, этим иногда, в редких случаях 10 лет. Суд по рекомендации
следователя. Вот и весь суд. Но заключенным-то говорили, ведь как от них
добивались…теперь ведь известно по исследованию дополнительных документов. Как
от них добивались признания?
26.19
Ну, прежде всего, предлагали, вот
этот, по шаблону из Москвы присланный, образец, написанный заранее протокол
допроса. «Я такой-то признаю, что состоял в контрреволюционной повстанческой
организации, или там шпионской организации, или там, что мой друг – шпион,
диверсант». Если человек отказывался всё это подписать, то ему угрожали
родными. Конечно, представьте, как трудно было вынести. То есть, ну, ты
отказываешься, значит, будем арестовывать твоих подряд, всю твою семью. Тут
кто-то не выдерживал. Если выдерживал человек и это – начинались пытки. Пытки,
самая простая из них просто стойка, она называлась, конвейер. Звучит тоже так,
ну подумаешь, стоять. На деле это было ужасно. То есть вообще все, кто
претерпел мучения вот в эти годы, они действительно, мы должны это понимать,
они претерпели страшнейшие мучения, сопоставимые для верующих людей, с
мучениями ранних лет христианства. Это точно совершенно.
27.40
Могу об этом доподлинно
свидетельствовать, по документам, по воспоминаниям. Что значит стоять.
Следователь сидит, следователей сменяют, кто-то из них пьет чай, или водку,
звонит домой, поддевает какими-то фразами, стоящего в углу заключенного, но
редко давая приседать. Дело в том, что через определенное время начинаются
галлюцинации у человека, и он не выдерживает просто. И в этом состоянии он
может и подписать всё что угодно, его можно усадить куда угодно, не отдавая
себе отчета что-то будет... А этого, собственно говоря, следователю только и
нужно, больше ничего.
Если бы мы с вами сейчас шли по
дорожке Левашовского мемориального кладбища, то большая центральная дорожка,
привела бы к повороту в конце дорожки налево. И вот на этом повороте
установлены, в наше время, два памятника. Один отцу Фёдору (?), последнему
настоятелю (?)
подворья. Крестным отцом Кирилла Лаврова был. Установили этот памятник.
29.05
Постоял он постоял, а через
какое-то недолгое время привезли на КАМАЗе большой, большой резной деревянный
крест в память насельниц и монахинь (Горицкого?) Воскресенского монастыря. И вот когда стали думать,
где его установить, ходили долго по кладбищу, я посоветовал им это место. Когда
(?) так он здесь и
стоял. Его осветили, там и установили. Я эту историю вспоминаю всегда, и когда
вожу людей по Левашовскому кладбищу и когда даю им какие-то интервью. Да и все
время. Потому что в Вологде в Управлении, в архиве Управления ФСБ нынешнего, я
читал это дело. Дело Кирилло-Белозерского духовенства. А до того, знакомился с
документами, которые хранятся в архиве ФСБ здесь, в Петербурге. Ну у нас что,
протокол и трое… предписание на расстрел…малоговорящие документы. А основное из
них – дело, которое было заведено в Ленинграде, хранится в Вологде.
30.27
Было расстреляно около 50
монахинь насельниц уже давно разоренного Горицкого монастыря. Они в это время
просто расселились и жили кто в Кириллове, кто в Белозерске, кто по деревням.
Также и настоятельница их мать Зосима, (?) Рыбакова тоже жила там. Страдала она
водянкой, была очень почтенного возраста. Но пришел план, надо было выполнять
план на аресты. И в Белозерске решили, ну что ж, это тогда часть Ленинградской
области, ну что план за счет женщин, самое простое, ну вот этих вот монашек,
которые тут живут. И их арестовали в две-три ночи, всех. Всех кого знали, всех
кого могли. Затем собрали их соседей по домам. Соседям сказали, знаете,
приближаются выборы, вот, а тут живет контрреволюционный совершенно дух
монашества, вот ходят и мутят народ, потом будут против выборов говорить
что-нибудь, против советской власти. Мы на время давайте их изолируем.
Подпишите, что они такие плохие, контрреволюционные. Кто не соглашался
подписывать такие показания своих соседей, те невзначай, дело ночью
происходило, пистолет на стол клали перед ними. Намекали на то, что с
родственниками будет нехорошо. А вы что заодно с ними? И так далее.
32.07
И большая часть этих свидетелей
подписали, то, что следователь написал. (?) это не они писали, а то что следователь
написал, они подписали. Так появились свидетельские показания. Ну и решающее,
что нам известно, о том, как происходили и, собственно допросы по этому делу,
всего было арестовано…надо было ровно 100 человек представить для списка на
тройку. 100 человек. Ну и набрали. 50 священников, 50 монахинь насельниц
Горицкого монастыря. Дело здесь в Ленинграде курировал капитан госбезопасности
Карпов. Вот, который был тогда начальником секретного политического управления,
который в прошлом когда-то окончил семинарию и которого Сталин во время войны
назначил управляющим делами Русской Православной Церкви потом. Этот человек
отличался в годы руководством оперативными делами Ленинградского управления, а
потом Псковского управления, был известен чрезвычайно, тем что он мог
табуреткой по голове бить заключенного, тем что по его указу применялись
наилучшие, как он говорил способы пыток. Полотенце с нашатырным спиртом
оборачивалось вокруг головы и затем следовали избиения, чтобы человек не терял
сознание во время этих избиений и признавался.
33.28
Вот этот Карпов и курировал дело
Белозерского духовенства. Причем захвачены были имена еще и по Ленинграду
духовенства по этому делу. И вот понимаете, один из тех следователей потом,
впоследствии, при расследовании, уже когда его привлекли к ответственности, он
показал, что ну как мы… как проводились эти… А данных никаких не было, что это
контрреволюционно-повстанческая организация духовенства, за что их расстреляли.
Были данные, что вот живут монашки, живут священники. Вот, поэтому из них надо
было выбивать, что это еще повстанцы, и контрреволюционные. Ну, предлагали и
протокол допроса. Если кто отказывался подписывать, надевали мешок на голову,
сбивали с ног, били ногами, до потери сознания. После этого подтаскивали к
столу следователя, вкладывали ручку в руку и водили в качестве подписи под
документом. Вот к вопросу о тех документах, которые мы имеем. И вот их, после
приговора тройки в Ленинграде перевезли оттуда, видимо через Череповец, прямой
дороги-то не было из Белозерска, долго везли, привезли и расстреляли в
Лениграде. И только мать Зосиму не смогли привезти, ее даже и при аресте и в
тюрьму не поместили, невозможно было это. Её расстреляли там в Белозерске.
35.02
Расстреляли. Это называется –
расстреляли. По тем документам, которые мы имеем, вот предписание на расстрел,
вот они расстреляны, всё исполнено, и как будто тоже по какой-то процедуре. По
имеющимся у нас теперь расследованиям и документам получается, что все эти
сотни тысяч людей, я думаю нам документально удастся доказать расстрел более
миллиона человек в Советском Союзе, те, ко которым сохранились документы (?). Многие из них,
конечно, не расстреляны. Они были убиты еще до этого самого расстрела, многие.
Кроме того, использовались разные способы. Удушение вместо расстрела, если
выстрелы были хорошо слышны. В Ленинграде били людей по голове большими
деревянными дубинами при перемещении заключенных. Поэтому не всегда их надо
было расстреливать, когда их привозили (?). В Москве, вот в этом
самом Бутовском полигоне, который мы исследовали, мы были поражены поначалу,
тем, что на открытом простанстве, которое мы нашли до погребения, мы не
обнаружили пулевых отверстий в останках.
36.41
Это было совсем неожиданно,
совсем непонятно. А потом, когда всё сопоставили, оказалось, что людей из
Москвы для расстрела, если у нас считается, что расстреливали в городе, то в
Москве расстреливали наоборот, как будто на этом… это был стрелковый полигон
НКВД, на месте. Так вот, людей туда доставляли в машинах, в которых выхлопные
трубы были введены в фургон, и привозили туда уже, конечно, не то чтобы
убитыми, но с ними можно было делать уже всё что угодно. Не надо было (?) на дне этой самой
большой ямы. Вещи этих людей, которых замучивали, отбирались и продавались в
пользу государства. Из самых тяжелых документов таких исследований (?) если брать документы,
из самого тяжелого, это документы, которые я нашел, исследуя исследуя историю
расстрела Соловецких заключенных, тоже по приказу из Ленинграда. Мы нашли,
кстати, и 4 года назад и кладбище расстрелянных на (?) горе на Соловках, десятилетия его не
могли найти. Но два сезона мы провели, два лета, в Соловках, и благодаря помощи
отца Матфея, настоятеля Свято-Вознесенского Скита, который наблюдал это место,
мы уезжали, а он наблюдал его весной и осенью, по (?), и в конце концов мы нашли это место преступления.
38.24
Так вот. В несколько этапов из
Соловков вывезли и расстреляли в разных местах. Один из них был расстрелян под
Медвежьегорском. И участие принимали в расстреле Ленинградские чекисты, как
руководители и как учителя местных расстрельщиков. Вот процедура эта вся
чудовищная там видна полностью. Оказывается людей, когда их выводили из камер,
уже давно приговоренных к смерти, они об этом не знали. То есть вообще, в нашей
стране, вот в той стране, которая была вместо России, на тот период времени,
всем приговоренным к расстрелу, не говорили о том, что они были приговорены. А
из них никто не знал до последнего момента. Им то ведь в свое время следователь
говорил: «Вы … мы с Вами проведем следствие, а потом Вы на суде расскажете то
что нужно, это облегчит Вашу вину..». Они думали, что будет суд. Когда они
находились в тюрьме, они думали, что будет суд. Им врали, им никто не говорил
правду. И вот их приговаривают к расстрелу. И из страха, из страха перед этими
измученными людьми, что они могут поднять бунт или восстание, буквально до
конца, до исполнения, никто ничего не говорил.
39.58
Их выводили из камер и говорили,
что они пойдут на профосмотр, или медосмотр. Вели в комнату, где полностью
осматривали. После этого им связывали руки и ноги. Если кто-то сопротивлялся,
возмущался, требовал прокурора, потому что их начинали раздевать, перед
медосмотром полностью, они уже понимали, что какой же это этап, куда их
отправляют, и какой же это медосмотр или профосмотр. Таких били по голове,
иногда просто забивали. Мало того, что били по голове, били деревянными
дубинами по коленям, по ключицам, в грудь тычком. И были специальные железные палки,
одна из них была отточена с одного конца, на другой стороне был приварен
молоток. Этой палкой протыкали людей и били этим самым молотком. И уже только
после всего этого, их уже отвозили к исполнению.
То есть понимаете, вот это всё, я
думаю наша страна, общество, государство, мы еще не в состоянии понять вот это,
ощутить, да и не знали всё это до недавнего времени. Об этом еще и не писали, и
только в последние годы были исследованы вот эти документы и проведены вот эти
исследования экологические.
41.26
Много же было непонятно и
неизвестно. А теперь вот, вот это всё мы знаем. И может, из какого-то тяжелого,
во всей этой работе, я говорил, я занимаюсь этим, ну мне надо этим заниматься,
кто-то должен это делать, кто-то должен это понимать. Может быть из самого
тяжелого, о чем приходится всё время задумываться, понимаете, вот зная это всё
мне теперь очень трудно представить, как могло бы быть иначе. Это уже всё
свершилось. Это у нас уже всё произошло. Теперь нам остается всё это помнить,
помнить этих замученных людей, они не зря пострадали. Многие из них были очень
светлыми людьми, честными, верующими. И, в конце концов, память она осветляет.
Она осветляет самое ужасное. Вот я договорю, всё-таки, из последнего, последнее
из этого тяжелого. Понимаете, вот, процедуру расстрела (?) под Медвежьегорском Ленинградскими
палачами,я это всё полностью исследовал. Вот в этом восьмом томе написал, долго
усадить себя не мог этот текст написать, наверное месяца два-три. Потом, думаю,
я не могу отступать, я обязан сказать людям, то, что я знаю.
43.02
Потом будет совсем непонятно. И я
написал вот этот спорный путь Соловецких этапов. Описал всё это. И упомянул, не
мог не упомянуть, об этих документах, описях, сохранившихся описях вещей,
которые отобрали у заключенных. Заключенные имели право при себе иметь там
несколько рублей, часы, кто-то любимые вещи с собой возил из лагеря в лагерь,
гармошку, микроскоп, даже трубу подзорную. Вот это всё попало в описи изъятого финотделом
НКВД, впоследствии на продажу или в счет государства. И там перечислено, вот
всё это перечислено. Шинели мужские, шапки-ушанки, платья женские ситцевые,
костюмчики детские, труба подзорная, микроскоп, гармонь и (?). И там и тут почти
подряд монеты, крестики, образки, иконки и есть строчка – зубы и коронки желтого
и белого металла.
44.24
Вот это то, почему надо хранить
память, в частности о том же Левашовском мемориальном кладбище. У нас в городе
о нем многие не знают. Я всегда соглашаюсь, когда меня зовут туда проводить
экскурсии. Но если это кладбище…если это кладбище, в первый день, когда туда
пустили людей, я хорошо это помню, нас туда впустили впервые. Впечатление от
этого кладбища было, вот такое как от моих…вот от этих документов и от этих
раскопок. Мы еще не знали этого всего документально, но тяжелейшее впечатление,
вошедших туда внутрь, оно соответствует (?). Мы вошли в страшный, тяжело еловый лес,
заросший тропинкой, заросшей травой, которая вела куда-то внутрь этого
кладбища. Все уже знали, что здесь, именно всё и происходило. Люди туда
двигались осторожно, гуськом, потихонечку, но первые же… первые, первые кто
пришел туда, они пришли туда с крестиками, фотографиями, какими-то ленточками с
надписями, записками, которые они стали писать на ходу. И они стали укреплять
это на деревьях. И так сложилось это удивительное кладбище. Такого другого и
нет больше.
45.55
Сейчас, когда я там бываю, для
меня нет уже места (?), оно согрето этой человеческой памятью, там поставлены
памятники, туда часто приходят, там летают и поют красивые замечательные птицы,
сойки, белки там прыгают живые, это место нашей памяти. И это очень важно.
Конечно, выше нас, все имена известны. И всё видно. И это не значит, что нам не
надо трудиться над памятью. Она должна быть каждодневной какой-то. И вот эта
часть памяти о которой я рассказываю, в нашей стране, со временем, надеюсь,
станет частью каждодневной общей национальной памятью. Какая она должна быть в
нормальном государстве. То есть не так, чтобы вот это у нас тут война, она
такая священная и там вот боролись… А вот это у нас такие…
