Чудо ИСПОВЕДИ

Источник: http://www.diveevo.ru/830/

Плэйкаст «О покаянии»

Плэйкаст «О прощении»

 

Плэйкаст «О сущности веры»

 

 

 

Митрополит Сурожский Антоний

ОБ ИСПОВЕДИ

Говоря о покаянии, я только коснулся исповеди, но вопрос об исповеди настолько важен, что я хочу на нем остановиться подробнее и глубже.

Исповедь бывает двоякая. Бывает личная, частная исповедь, когда человек подходит к священнику и открывает в его присутствии свою душу Богу. И бывает общая исповедь, когда люди сходятся большой или малой группой, и священник произносит исповедь за всех, включая себя самого. Я хочу остановиться сначала на частной исповеди и обратить ваше внимание вот на что.

Человек исповедуется - Богу. В поучении, которое священник произносит перед исповедью отдельного человека, говорится: “Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое; я же - только свидетель”. Это надо помнить: мы исповедуемся не священнику и не он является нашим судьей. Я бы сказал больше: даже Христос в этот момент не является нашим Судьей, а является сострадающим нашим Спасителем. Это очень, очень важно, потому что когда мы приходим на исповедь, мы находимся в присутствии свидетеля. Но что это за свидетель, какова его роль?

Свидетели бывают различные. Например: случилась авария на дороге. Какой-то человек стоял при дороге и видел, что случилось; его спрашивают, что произошло. Ему совершенно все равно, кто прав, кто виноват, он просто говорит: я видел то-то и то-то... Есть другой род свидетелей - на суде: один свидетельствует против подсудимого, другой - в его пользу. Это совершенно иное положение, и этому частично соответствует священник, потому что он стоит перед Христом и говорит: “Господи, он к Тебе пришел в покаянии, - прими его! Уж если мне его жалко, то, конечно, Тебе его жалко много больше, чем мне. Я его спасти не могу, я могу с ним кое-чем поделиться, чем-то помочь, но Ты можешь его преобразить”.

А есть третий род свидетеля. Когда совершается брак, приглашают самого близкого человека. Он - тот, кто в Евангелии назван “друг жениха” ( в нашей практике можно было бы сказать также “друг невесты”). Это самый близкий жениху и невесте человек, который может разделить с ними самым полным образом радость преображающей встречи, соединяющего чуда.

И вот священник занимает это положение: он - друг Жениха, друг Христов, он кающегося приводит к Жениху-Христу. Он - тот, который так глубоко связан любовью с кающимся, что готов с ним разделить его трагедию и привести его к спасению. И когда я говорю “разделить его трагедию”, то говорю о чем-то очень, очень серьезном. Мне вспоминается один подвижник, которого однажды спросили: “Каким образом каждый человек, который к тебе приходит и рассказывает о своем житье-бытье, даже без чувства покаяния или сожаления, вдруг бывает охвачен ужасом перед тем, насколько он грешен, и начинает каяться, исповедоваться, плакать - и меняться?” И этот подвижник дал замечательный ответ. Он сказал: “Когда человек приходит ко мне со своим грехом, я этот грех воспринимаю как свой. Мы с этим человеком едины; те грехи, которые он совершил действием, я непременно совершил мыслью или желанием, или поползновением. Поэтому я переживаю его исповедь, как свою собственную, я (как он говорил) схожу ступенька за ступенькой в глубины его мрака, и когда я дошел до самой глубины, я его душу связываю со своей душой и каюсь всеми силами своей души в грехах, которые он исповедует и которые я признаю за свои. И тогда он охвачен моим покаянием и не может не каяться, и выходит освобожденным; а я по-новому каялся в своих грехах, потому что я с ним един состраданием и любовью”.

Это предельный пример того, как священник может подойти к покаянию другого человека, как он может быть другом жениха, как он может быть тем, который приводит кающегося ко спасению. Но для этого священник должен научиться состраданию, должен научиться чувствовать и сознавать себя единым с кающимся.

А произнося слова разрешительной молитвы, священник их либо предваряет наставлением, либо нет. И это тоже требует честности и внимания. Иногда бывает, что священник слушает исповедь, и вдруг ему явно, как бы от Бога, от Духа Святого открывается, чтó он должен сказать кающемуся. Ему может показаться, что это не к делу, но он должен слушаться этого голоса Божьего и произнести эти слова, сказать то, что Бог ему положил на душу, на сердце и в ум. И если он так поступит, даже когда это как будто не относится к исповеди, которую принес кающийся, он говорит то, что нужно кающемуся.

Иногда у священника нет чувства, что эти слова от Бога. (Знаете, и у апостола Павла в посланиях встречаются места, где он пишет: “Это я вам говорю именем Божиим, именем Христовым...”, или “Это я вам говорю от себя...”). Но это не значит, что тогда слова священника - “отсебятина”; это то, что он познал из личного опыта, и он делится этим опытом, - опытом греховности, опытом покаяния и того, чему его научили другие люди, более чистые, более достойные, чем он сам.

А порой и этого нет. Тогда можно сказать: “Вот что я вычитал у святых отцов, вычитал в Священном Писании. Я могу тебе это предложить, ты это прими во внимание, задумайся, и может быть через эти слова Божественного Писания тебе Бог скажет то, чего я не могу сказать”.

А иногда честный священник должен сказать: “Я всей душой болел с тобой во время твоей исповеди, но сказать тебе на нее ничего не могу. Я буду молиться о тебе, но совета дать не могу”. И у нас есть пример тому. В житии преподобного Амвросия Оптинского описываются два случая, как к нему приходили люди, открывали свою душу, свою нужду, и он три дня их держал без ответа. И когда наконец у него настоятельно просили ответа, он сказал: “Что я могу ответить? Вот три дня я молю Божию Матерь меня просветить и дать ответ, - Она молчит; как же я могу говорить без Ее благодати?”

Вот то, что я хотел сказать о частной, личной исповеди. Человек должен прийти и свою душу изливать. Не повторять чужие слова, смотря в книжку, а поставить перед собой вопрос: если бы я стал теперь перед лицом Христа Спасителя и всех людей, которые меня знают, что явилось бы для меня предметом стыда? что я не готов открыть перед всеми, потому что было бы слишком страшно, что меня увидели, каким я себя вижу?.. Вот в чем надо исповедоваться. Поставь себе вопрос: если моя жена, мои дети, мой самый близкий друг, мои сослуживцы знали бы обо мне то или другое, было бы мне стыдно или нет? Если стыдно - исповедуй. Если то или другое стыдно открыть Богу (Который и без того это знает, но от Которого я стараюсь это спрятать) или было бы страшно - открой это Богу. Потому что в момент, когда ты это откроешь, все то, что ставится в свет, делается светом. И тогда ты можешь исповедоваться и произносить свою исповедь, а не трафаретную, чужую, пустую, бессмысленную исповедь.

--------------------------------------------

           

Бывают исповеди, которые, благодаря чуткому, глубокому и сердечному отношению священника к своему грешному чаду, буквально перерождают все существо человека, изменяют самый строй его жизни.

Именно о таких священниках и таких исповедях - воспоминания православных верующих, собранные в этом разделе.

"Будь счастливым! "

"...Шел мне тогда... десятый год. Я не застал служения великого отца Алексея Мечева, его сына отца Сергия, бывшего в 1930 году в ссылке. Но исповедь в мечевском храме запомнил на всю жизнь. И сейчас вижу добрые карие глаза, сердечный и теплый голос отца Бориса (Холчева), тогда священника, принявшего обет безбрачия, а впоследствии старца-архимандрита.

Необычайно интересна была исповедь, доходчивая до ребенка и в то же время философская и душевно теплая, индивидуальная. Мне казалось, что когда отец Борис склонился ко мне, и на аналой упали его черные густые волосы, я почувствовал, что я уже взрослый и могу все понять.

- Всю жизнь, - сказал о. Борис, указав на Евангелие, - помни, что в этой книге есть все, что нужно твоей душе. Ты всегда получишь утешение, ты будешь вместе с Самим Христом. Молись, и Он всегда поможет тебе. Ведь ты знаешь, что Христос - не просто "добрый Боженька". Он может и указать, и наказать, но всегда на пользу, всегда во благо.

Я стоял завороженный.

- Помни, что Христос и Отец и Друг тебе, Он и Бог и Человек одновременно, знаешь ли ты это?

- Знаю, - отвечал я.

- Помни и читай Евангелие всю жизнь, не имей в сердце злобы. Ни к кому. Будь счастливым...

Воспоминания А.Б. Свеницкого. "Московский журнал". 1995. № 8

"Протянуть руку Богу "

Никогда не забуду моей первой исповеди у отца Кирика. Он был афонский старец, проведший всю жизнь в молитве и подвигах.

Когда я вошла в комнату, где он исповедывал, он из ее глубины протянул ко мне руки со словами: "Гряди, гряди, голубица". Он был совсем седой, с ясными, прозрачными голубыми глазами. От его слов, от его ласки, от его детски чистого взгляда я стала сразу плакать. Я знаю, что слезы на исповеди - это посылаемая Богом благодать. Они несут покаяние, они открывают нам забытые грехи. Первым вопросом отца Кирика было: "Часто ли он мучит Вас?" Сначала я не поняла, кто это он? Отец Кирик спохватился и стал говорить: "Да, да, Вы не понимаете, конечно, я забыл, что здесь, в миру, он оставляет вас в покое, он и так здесь всем вертит, ему незачем открывать своего лица. Уповайте на Господа, и Он не оставит Вас. Господь - как любящий отец. Помните это всегда. Протяните Богу руку, чтобы Он вел вас, и тогда все в Вашей жизни будет хорошо".

Я слушала его и плакала благодарными слезами. Когда даешь руку Богу, то живешь в другом плане, идешь не по земле, а чуть-чуть повыше. Тогда каждый день нов и прекрасен, тогда нет серых будней, скучных ненужных людей, тогда на исповеди видишь свои грехи и даются слезы, чтобы оплакать их. Тогда сердце открыто для Божьей благодати.

Из "Хроники семьи Зерновых"

У отца Иоанна Кронштадтского

Молодой барин (Сергей Александрович Нилус) вспоминал о своей поездке в Кронштадт к батюшке Иоанну.

"Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и жаром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике надо было лечь в постель и послать за доктором, что я, вероятно, и сделал бы, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики в лютый мороз увлекла меня в тот вечер в Кронштадт. Я сознавал, что поступаю неразумно, может быть, даже гублю себя, и тем не менее, пригрози мне в то время кто-нибудь смертью за мое неразумие, я бы, кажется, пошел и на самую смерть. В вагоне ораниенбаумского поезда, сидя у раскаленной чуть не докрасна печки, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником точно в лютом морозе, на сквозном ветру; но уверенность, откуда-то взявшаяся, что со мной не приключится ничего дурного, что я, вопреки кажущемуся безумию моего путешествия, буду здоров, не покидала меня ни на минуту.

Однако мне становилось все хуже и хуже. Кое-как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на Ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь, и, как был в легком пальто, пустился в 12-верстный путь в 18-градусный мороз по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший вдали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом Трудолюбия. Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое бедное больное тело, но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора меня встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам.

- От исповеди, от батюшки все идут! - проговорил мой возница, снимая шапку и истово троекратно крестясь на открытые двери храма. В Доме Трудолюбия мне пришлось подняться на 4-й этаж, в квартиру рекомендованного мне псаломщика.

Не прошло и часа с прихода из собора псаломщика, как снизу прибежала запыхавшись одна из служащих: "Батюшка приехал!" Мы с псаломщиком в один миг были уже в нижнем этаже.

- Отчего дверь не отперта? Отпирай скорее! - раздался властный голос... и быстрой энергичной походкой вошел батюшка. Одним взглядом отец Иоанн окинул меня... и что это был за взгляд! Пронзительный, прозревший, пронизавший, как молния, и все мое прошедшее, и язвы моего настоящего, проникавший, казалось, даже в самое мое будущее! Таким я себе показался обнаженным, так мне стало за себя, за свою наготу стыдно...

- Вот, батюшка, господин из Орловской губернии приехал к Вам посоветоваться, да захворал и потерял голос...

- Как же это ты голос потерял? Простудился, что ли?

Я не мог в ответ издать ни звука: горло совсем перехватило. Беспомощный, растерянный, я только взглянул на батюшку с отчаянием. Отец Иоанн дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел три раза за воротом рубашки по моему горлу. Меня вмиг оставила лихорадка, и мой голос вернулся ко мне сразу свежее и чище обыкновенного... Трудно словами передать, что совершилось тут в моей душе!..

Более получаса, стоя на коленях, я, припав к ногам желанного утешителя, говорил ему о своих скорбях, открывая ему всю свою грешную душу, и приносил покаяние во всем, что тяжелым камнем лежало на моем сердце.

Впервые я воспринял всей своей душой сладость этого покаяния, впервые всем сердцем почувствовал, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодатствованного, ниспослал мне Свое прощение, когда мне сказал о. Иоанн:

- У Бога милости много - Бог простит.

Какая это была несказанная радость, каким священным трепетом исполнилась душа моя при этих любвеобильных, всепрощающих словах! Не умом я понял совершившееся, а принял его всем существом своим, всем своим таинственным духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, только после этой моей сердечной исповеди у о. Иоанна занялась во мне ярким пламенем. Я сознал себя и верующим, и православным".

С. Нилус. "Великое в малом"

Пути Господни неисповедимы

Вера Тимофеевна Верховцева (1862-1940) собиралась исповедоваться и причаститься после долгого перерыва и, молясь Богу, чтобы Он послал ей достойного священника, во сне увидела духовника покойной матери, о котором никогда не вспоминала.

В старом молитвеннике матери она нашла забытое имя и постаралась узнать об отце Сергии у хороших знакомых в городе ее детства. Он был жив, служил и был законоучителем в гимназии. Вера Тимофеевна помчалась к нему. Прямо с вокзала - в гимназию. Священник, уже седой старик, услышав, что она дочь Надежды Федоровны и хочет у него исповедоваться, пригласил к себе домой в 5 часов. В назначенное время она позвонила. Дверь открыл батюшка и, введя ее в свой кабинет, показал на карточку матери, сказав: "Бог, ваша мать и я - мы вас слушаем!"

Взволнованная, она выплакала и высказала всю душу свою.

"То была исповедь всей жизни моей; как на ладони представилась она мне, жалкая, одинокая, какая-то темная... Помню, с какой горячей искренностью обнажала я свою изболевшую, исстрадавшуюся душу пред темным ликом Христа, глядевшего на меня из угла... и ничего, в сущности, кроме этого взора, я не видела.

Когда я окончила свою исповедь и обернулась в сторону священника, сидевшего в кресле спиной к свету, то увидела его спящим со страшным красным лицом, и вся поза его изобличала совершенно пьяного человека... Меня он не слушал, да и ему ли я открывала свою душу? Он был свидетелем, изменившим долгу своему, клятве своей, недостойным слугой невидимого Господа, - я же исповедывалась Богу, и слушал меня Бог!

Если бы тогда я имела свой теперешний опыт и знание, я бы не смутилась представшим моему взору зрелищем, я бы, вероятно, с колен встала здоровой, оправданной, но тогда я зашаталась на ногах, и не понимаю, как не сошла с ума от столь неожиданного, так безгранично потрясшего меня впечатления.

От резкого моего движения очнулся батюшка и заплетающимся языком велел приехать исповедаться (?) в 5 часов утра в церковь к ранней обедне. Не знаю, как одолела мой внутренний хаос благодать Божия, но к пяти утра я уже была в церкви. Войдя в церковь, увидела своего духовника едва державшимся на ногах. Сторожа его поддерживали. Он, видимо, был в полном изнеможении. Обедню служил другой священник, у которого я и причащалась".

Вера Тимофеевна вернулась в Москву с новой мукой в сердце. "Мысль, что я сама-то не стоила лучшего священника, мне тогда в голову не приходила, к себе я была снисходительна, а к нему требовательна".

После этого здоровье ее пошло на убыль. "Доктора послали за границу, оттуда отправили обратно, находя положение безнадежным", - пишет она. Исцелил Веру Тимофеевну отец Иоанн Кронштадтский, к которому она обратилась по совету близких.

"Вскоре после моего возрождения и знакомства с Батюшкой, как-то неожиданно для меня самой воскресла в памяти фигура немощного священника из Т. "Вот бы свести его с Батюшкой, - пришло мне на ум, - авось и его исцелит Господь за праведные молитвы Своего служителя. Может, только для этого и скрестились на мгновенье наши пути". Мысли эти все чаще и неотступнее меня преследовали, и я, наконец, решилась написать без всяких обиняков. "Вы свет мира и соль земли, - писала я, - а как-то светите вы? В какой соблазн вводите вашу паству, оскорбляя Бога, пренебрегая интересами вверенного вам стада? Приезжайте непременно, доверьте вашу немощную душу Батюшке о. Иоанну, за его молитвы исцелеете".

"Не могу обращаться к другим в деле, где сам себе помочь должен", - ответил он.

Но я не унималась. Внутренний голос убеждал меня настаивать, и я снова написала и назначила даже день приезда, обещая, что служить он будет совместно с Батюшкой, которого уже просила усердно молиться о погибающей его душе. И когда наступил день, мною назначенный для приезда, я впала в безграничное волнение.

Прошло утро в ожидании тщетном, и я, разочарованная, ушла из дома по делам. Каков же был мой восторг, когда по возвращении узнала от швейцара, что приезжий священник меня ждет. На крыльях радости влетела я в квартиру. Навстречу мне поднялась знакомая фигура отца Сергия, но до того зловещая, мрачная, что от страха сжалось сердце мое.

- Ну вот я приехал, сам не знаю, зачем, - начал он не здороваясь и не благословляя.

- Ну и слава Богу! - воскликнула я. - Сейчас поедем разыскивать отца Иоанна.

- Да нет, не надо, - перебил он меня, - чего спешить, может и не стоит никого тревожить, и так обойдется дело. А все же странные вещи случились с тех пор, как получил я ваше письмо. Прежде всего, то была первая ночь за 25 лет, что я заснул и не просыпался, а то, и не поверите, какая мука! Проснешься с двух часов ночи и тянет пить, а я уж как ни грешен, а пьяный не служил, не оскорблял Бога хоть этим... а тут утром трезвый встал, прямо самому себе на удивление. А затем думаю: как же ехать, денег нет даже копейки лишней. Взмолилась тут жена, говорит: "Достанем!" Нет, говорю, в долги не полезу, а сам рад, что помеха нашлась: да вдруг откуда ни возьмись, пришли жене деньги после покойного митрополита Московского - 200 рублей; он ей был родственник, отговорки и нет.

Смотрю, на счастье, новая помеха - юбилей 200-летний город справляет, меня архиерей как заслуженного протоиерея назначил в сослужение - вот, думаю, и не пустят, опять слава Богу! А все для очистки совести пошел проситься. "Хочу, мол, в Кронштадт ехать, такого-то числа служить буду с о. Иоанном", - а сам внутри себя посмеиваюсь: "Как же, пустят тебя!" А архиерей-то был почитателем Батюшки. А тут уж и последнее чудо свершилось. "Такого счастья Вас лишать, - сказал он, - поезжайте с Богом, да за меня грешного вместе с ним помолитесь".

Меня обыкновенно всегда провожают, один я ездить не могу, непременно напьюсь, ну и берегли от сраму-то, а тут некому было провожать, да и дорога стала бы в два раза дороже, вот и пустили меня на волю Божию - и что ж, доехал, хоть бы единую за дорогу-то выпил, но уж дольше, пожалуй, не стерпеть. Я ведь пью много, - понизил он голос до шепота, и лицо его стало ужасным, - мне ведь и бочки мало!

Я почувствовала, как дрожь меня всю охватила...

- Едемте скорее, Бог поможет, я верю, верю, верю, - твердила я в каком-то исступлении и больше всего боялась, чтобы как-нибудь он не отвертелся.

Был ноябрь, на улице гололед: ни в санях, ни на колесах не укрыться, пронзительный холодный ветер продувал насквозь. В легкой кофточке, почти замерзая, я о себе перестала думать, лишь бы удалось его сдать попечению родного Батюшки, лишь бы до него дотащить. Отец Сергий сидел и упорно молчал, изредка вздыхая, что-то бормоча. "Господи, сподоби узреть достойного слугу Твоего", - удалось мне расслышать. Молилась я внутренне горячо и пламенно.

По приезде на вокзал я взяла билет для отца Сергия и, имея крайнюю необходимость вернуться домой, страшно боялась, что труд пропадет даром. Подвела я его к стоявшему на платформе образу и сказала:

- Клянитесь мне высоким достоинством священника, что Вы не убежите, что дождетесь Батюшку, иначе я останусь, рискуя совсем заболеть.

- Даю Вам страшную клятву перед лицом Бога, что я не уйду. Я уже поборол в себе желание бежать, ступайте с миром, - сказал он твердо и покойно.

Прошло целых три томительных дня, волнение мое возрастало, мне все мерещилось: либо он умер, либо убежал, невзирая на клятву. Наконец, на третий день вечером раздался звонок. Мое сердце затрепетало, и я, опередив прислугу, бросилась к входной двери: У ней стоял весь сияющий, лучезарный отец Сергий. Истово помолившись на образ, благословив меня, он глубоко посмотрел мне в глаза: "Если бы я не был священник и протоиерей, поклонился бы я тебе в ноги и целовал бы их за то, что ты Для меня сделала"...

И рассказал мне, как ехал с Батюшкой в купе, как тот вспомнил, что уже о нем молился. Картина отбытия поезда, толпа бегущих сзади людей, бросание записок с мольбой помолиться, - все это уже с самого начала поразило своей необычайностью впечатление его; он сразу понял и взвесил, какую силу имеет истинный священник Господа Бога и каким он должен быть.

О. Иоанн молчал: молился и дремал. На пароходе он неожиданно взял отца Сергия за руку и повел его к носу парохода. Публика попряталась в каютах, так как необычайной силы ветер бушевал. Палуба была пуста. Отец Сергий, ухватившись за протянутый канат и нахлобучив шапку, едва пробирался за Батюшкой, который шел впереди свободно, без шапки, с развевающимися волосами, в распахнутой шубе. "Ну вот, отец протоиерей, - сказал он, останавливаясь, - Бог, очистительная стихия и я - слушаем тебя".

Вскоре после этого события отец Сергий заболел гнойным плевритом, и случилось, что в это самое время проезжал отец Иоанн город Т. ко мне в имение. Я просила его усердно навестить болящего.

"Болезнь твоя очистительная, - сказал Батюшка, - ею Господь и немощь твою всю очистит". И встал отец Сергий после болезни духовно здоровым, прожил после того еще 10 лет, возрастая и укрепляясь духом, и умер, горячо оплаканный безгранично его любившим приходом и семьей.

В.Т. Верховцева. "Воспоминания об о. Иоанне Кронштадтском"

"Не прощу никогда..."

Не простить кому-то, хотя бы одному-единственному человеку, живому или уже скончавшемуся, значит НЕ получить прощения себе. Даже при самой подробной и, как кажется, искренней исповеди. Таков непреложный закон. О нем знают все христиане. О нем вспоминают всегда, читая "Отче наш". И все-таки, бывают случаи, когда кажется, что кому-то нельзя простить. И тогда происходит то, о чем рассказал как-то владыка Антоний Сурожский.

"Мне сейчас вспомнилась одна женщина, которую я напутствовал 40 лет назад. Она умирала и просила ее причастить. Я сказал, что она должна исповедоваться. Она исповедовалась, и в конце я ее спросил:

- А скажите не остается ли у вас на кого-нибудь злоба? Есть ли кто-нибудь, кого вы не можете простить?

Она ответила:

- Да, я всем прощаю, всех люблю, но своему зятю я не прощу ни в этом мире, ни в будущем!

Я сказал:

- В таком случае я вам ни разрешительной молитвы не дам, ни причащения.

- Как же я умру не причащенной? Я погибну!

Я ответил:

- Да! Но вы уже погибли - от своих слов...

- Я не могу так сразу простить.

- Ну, тогда уходите из этой жизни непрощенной. Я сейчас уйду, вернусь через два часа. У вас впереди эти два часа для того, чтобы примириться - или не примириться. И просите Бога, чтобы за эти два часа вы не умерли.

Я вернулся через два часа, и она мне сказала: "Знаете, когда вы ушли, я поняла, что со мной делается. Я вызвала зятя, он пришел, мы примирились". Я дал ей разрешительную молитву и причащение".

Митрополит Антоний Сурожский

"Исповедь... чужих грехов "

Одна из обращавшихся за духовным руководством к старцу Зосимовой пустыни отцу Иннокентию рассказала о себе:

"Жила я с Ольгой, тоже "батюшкиной". Очень раздражала она меня тем, что все в доме делала не так, как я привыкла. Уж я терпела, терпела... Ну, думаю, все про тебя расскажу батюшке.

Дождалась, когда можно на исповедь к батюшке пойти, пришла и долго, подробно рассказывала про все неверные действия Ольги. Батюшка слушал, не перебивая, не спрашивая ни о чем. Наконец - все. Кончила. Молчу я, молчит и батюшка. Помолчали, он и спрашивает:

- Ты все о ней рассказала?

- Все, батюшка.

- Теперь так же хорошо расскажи о себе.

Тут-то я и поняла, что о себе не могу ничего сказать. Не только хорошо, даже плохо не могу... Я же все за ней следила, все ее поступки разбирала, запоминала, накапливала в памяти. А о себе? О себе забыла, не до себя было... И вот стою у батюшки, он молчит, а я думаю: это называется я на исповедь пришла. Принесла грехи других, а свои где? Кто мне велел чужие-то грехи помнить? Мне, что ли, за них отвечать? Каждого Бог за себя спросит. Другие-то, может быть, давно покаялись, а я вот не знаю, в чем и каяться. Батюшка мне ничего не сказал, дошло до меня так. На всю жизнь выучил, как за другими замечать".

Исповедь "по списку"

"Ко мне иногда приходят люди, - говорит владыка Антоний, - которые вычитывают мне длинный список грехов, какие я уже знаю, потому что у меня те же самые списки есть. Я их останавливаю: "Ты не свои исповедуешь грехи, - говорю я им. - Ты исповедуешь грехи, которые можно найти в молитвенниках. Мне нужна ТВОЯ исповедь, вернее, Христу нужно твое ЛИЧНОЕ покаяние, а не общее трафаретное.

Ты не чувствуешь, что ты осужден Богом на вечную муку из-за того, что ты не вычитывал вечерних молитв или не читал канона, или не постился". Как же быть? Может быть, прежде, чем писать список грехов, сесть и продумать: все ли из перечисленного у меня было? И начать с того, что более всего тяготит, или чаще случается.

- А если не тяготит особенно что-то конкретное, а общая туга, тяжесть на душе?

- Тогда, может быть, стоит спросить себя, живу ли я по вере? И вообще, какое место вера занимает в моей жизни? И вообще, что она значит для меня? Может быть, с такой греховной запущенности и надо начать? Покаяться в том, что живу так, будто нет у меня ни Бога, ни совести, ни страха перед окончательным Последним Судом Божиим...

Это в каждом случае у каждого по-разному, но общим может быть одно: проверить себя, проверить честно и откровенно, понять, что исповедь - не нудный долг, а великое благо, способное исцелить душу и готовиться к ней со всей серьезностью, на которую человек способен. Тогда список может поредеть, а сознательное покаяние разбудит в душе жажду очищения и помощи Божией, без которой жить и крепнуть в вере нельзя. Тогда исповедь станет праздником, а храм - больницей души, за которую можно только благодарить Творца."

Митрополит Антоний Сурожский

"Оскоромился! "

"Иногда бывает так, - вспоминает митрополит Антоний, - человек старается поститься, потом срывается и чувствует, что он осквернил весь свой пост, и ничего не остается от его подвига. На самом деле все совершенно не так. Бог иными глазами на него смотрит. Это я могу пояснить одним примером из своей собственной жизни.

Когда я был доктором, то занимался с одной очень бедной русской семьей. Денег я у нее не брал, потому что никаких денег не было. Но как-то в конце Великого поста, в течение которого я постился, если можно так сказать, зверски, т.е. не нарушая никаких уставных правил, меня пригласили на обед. И оказалось, что в течение всего поста они собирали гроши для того, чтобы купить маленького цыпленка и меня угостить. Я на этого цыпленка посмотрел и увидел в нем конец своего постного подвига. Я, конечно, съел кусок цыпленка, я не мог их оскорбить. Я пошел к своему духовному отцу и рассказал ему о том, какое со мной случилось горе, о том, что в течение всего поста постился, можно сказать, совершенно, а сейчас, на Страстной седмице, я съел кусок курицы. Отец Афанасий на меня посмотрел и сказал:

- Знаешь что? Если бы Бог на тебя посмотрел и увидел бы, что у тебя нет никаких грехов и кусок курицы тебя может осквернить, Он тебя от нее защитил бы. Но Он посмотрел на тебя и увидел, что в тебе столько греховности, что никакая курица тебя еще больше осквернить не может.

Я думаю, что многие могут запомнить этот пример, чтобы не держаться устава слепо, а быть, прежде всего, честными людьми. Да, я съел кусочек этой курицы, но я съел не как скверну какую-то, а как дар человеческой любви. Я помню место в книгах отца Александра Шмемана, где он говорит, что все на свете есть ни что иное, как Божия любовь. И даже пища, какую мы вкушаем, является Божественной любовью, которая стала съедобной".

Митрополит Антоний Сурожский

"Не буду исповедоваться!"

"Однажды, - вспоминает митрополит Вениамин (Федченков), - приходит ко мне молодая женщина лет двадцати пяти. И просит меня исповедать ее.

- Ну хорошо, - ответил я. - Только сначала немного побеседуем перед исповедью.

Через каких-нибудь 5-10 минут я предложил ей исповедоваться. Вдруг она заявила мне:

- А исповедоваться у вас я не буду!

- Почему?! - удивляюсь я.

- Потому что я шла исповедоваться к незнакомому духовнику; а с вами поговорила 5 минут, и мне кажется, что я знакома с вами уже 20 лет, и мне стыдно будет исповедоваться.

Я начал доказывать ей неправильность ее настроения, но - напрасно.

- Нет, нет! - настаивала она. - Не буду исповедоваться! Понимая причину ее смятения, я решил помочь ей.

- Ну хорошо! Вы не будете сами говорить о грехах. Вот станем на коленочки, и я буду говорить ваши грехи, вы же молчите. А если я скажу что неверно, тогда вы ответьте "нет!". Она легко согласилась. Конечно, я не прозорливец, а говорил об общих грехах. Она молчала сначала. Потом после какого-то вопроса ответила:

- Нет! Этого не было.

- Ну и слава Богу, - спокойно ответил я. Вдруг она добавила: - Нет, нет, подождите, подождите! Припомнила: и это было!

- Ну вот и хорошо, что вспомнили. Исповедь кончилась".

Митрополит Вениамин (Федченков). "Записки епископа"

Чаша спасения

Желание причаститься Святых Тайн - это прежде всего выражение благодарности Богу за все, что Он дает нам. Призывая всех: "Приидите, ядите...", Он не только позволил, но и повелел, чтобы мы смотрели на предлагаемый Хлеб, о Котором Он сказал: "егоже Аз дам" (Ин. 6, 51) как на Хлеб Насущный, необходимый всем для уврачевания наших немощей, особенно душевных. И не только так смотрели, но и часто приступали к Его трапезе. Продолжая Свой призыв, Господь говорит о Чаше: "Пиите от нея вси", включая в число призываемых и младенцев, и самых немощных. Исключение здесь только для тех, кто не верует и не пребывает в единении церковном.

А обычное: "недостоин"?

Во-первых, нет достойных, так как нет безгрешных. Во-вторых, оправдываясь недостоинством и отлагая покаяние, усердие сделать все, что в силах, на неопределенное будущее, каждый только умножает и увеличивает свою беспечность. В-третьих, кто хочет стать достойнее и чище, тому надо не удаляться от Господа, а стремиться к Его помощи, силе, благодати, делая со своей стороны все, что может.

Нежелание отозваться на призыв Господа - это наша неблагодарность, подобно евангельским званным, ответившим: "Имей мя отречена" (Лк. 14,18). Желание чаще причащаться надо в себе возбуждать, сохраняя в душе страх своего недостоинства, и веру в благодать Божию, и жажду любви к Господу, "Которого Плоть и Кровь есть истинный Хлеб жизни и единственная чаша спасения".

Митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов)

Три беседы об исповеди митрополита Антония

Беседа 1

Как надо исповедоваться? Ответ на это самый прямой, самый решительный: исповедуйся, словно это твой предсмертный час; исповедуйся, словно это последний раз, когда на земле ты сможешь принести покаяние во всей твоей жизни, прежде чем вступишь в вечность и станешь перед Божиим судом, словно это - последнее мгновение, когда ты можешь сбросить с плеч бремя долгой жизни неправды и греха, чтобы войти свободным в Царство Божие. Если бы мы так думали об исповеди, если бы мы становились перед ней, ЗНАЯ - не только воображая, но ТВЕРДО зная - что мы можем в любой час, в любое мгновение умереть, то мы не ставили бы перед собой столько праздных вопросов; наша исповедь тогда была бы беспощадно искренна и правдива; она была бы прямой, мы не старались бы обойти тяжелые, оскорбительные для нас, унизительные слова; мы бы их произносили со всей резкостью правды, мы не задумывались бы над тем, что нам сказать или чего не говорить, мы говорили бы все, что в нашем сознании представляется неправдой, грехом: все то, что делает меня недостойным моего человеческого звания, моего христианского имени. Не было бы в нашем сердце никакого чувства, что надо себя уберечь от тех или других резких, беспощадных слов, потому что мы знали бы, с чем можно войти в вечность, а с чем в вечность нельзя войти.

Вот как мы должны исповедоваться, и это просто, это страшно просто, и мы этого не делаем, потому что мы боимся беспощадной, простой прямоты перед Богом и перед людьми. Теперь грядет время, когда Он станет перед нами либо в час нашей смерти, либо в час последнего Суда. И тогда Он будет стоять перед нами распятым Христом, с руками и ногами, пробеденными гвоздями, раненым в лоб тернием, и мы посмотрим на Него и увидим, что Он распят, потому что мы ГРЕШИЛИ; Он умер, потому что мы заслужили осуждение смерти; потому что МЫ достойны вечного от Бога осуждения, Он пришел к нам, стал одним из нас, жил среди нас и умер из-за нас.

Что мы тогда скажем? Суд не в том будет, что Он нас осудит; суд будет в том, что мы увидим Того, кого мы УБИЛИ своим грехом, и Который стоит перед нами со всей Своей любовью... Вот, во избежание этого ужаса нам надо стоять на КАЖДОЙ исповеди, словно это наш последний предсмертный час, последнее мгновение надежды, перед тем, как мы это увидим.

Беседа 2

Я говорил вам, что каждая исповедь должна быть такой, как будто это - последняя исповедь в нашей жизни, и что этой исповедью должен быть подведен последний итог, потому что всякая встреча с Господом, с живым нашим Богом - предварение последнего, окончательного, решающего нашу судьбу суда. Нельзя встать перед лицом Божиим и не уйти оттуда либо оправданным, либо осужденным. И вот встает другой вопрос: как готовиться к исповеди? Какие грехи приносить Господу?

Во-первых, каждая исповедь должна быть предельно личной, МОЕЙ, а не какой-то общей, моей собственной, потому что решается ведь моя собственная судьба. И поэтому, как бы несовершен ни был мой суд над самим собой, с него надо начать, поставив себе вопрос: чего я стыжусь в своей жизни? Что я хочу укрыть от лица Божия, и что я хочу укрыть от суда собственной совести, чего я боюсь?

И этот вопрос не всегда легко решить, потому что мы так часто привыкли прятаться от собственного справедливого суда, что когда мы заглядываем в себя с надеждой и намерением найти о себе правду, нам это чрезвычайно трудно; но с этого надо начать. И если бы мы на исповедь не принесли ничего другого, то это уже была бы правдивая исповедь, моя собственная.

Но кроме этого, есть еще и многое другое; стоит нам воззреть вокруг и вспомнить, что о нас думают люди, как они реагируют на нас, что случается, когда мы оказываемся в их среде - и мы найдем новое поле, новое основание для суда над собой... Мы знаем, что мы не всегда" приносим радость и мир, правду и добро в судьбу Людей. Стоит окинуть взором ряд наших самых близких знакомых людей, которые нас так или этак встречают, и делается ясным, какова наша жизнь: скольких я ранил, скольких обошел, скольких обидел, скольких так или иначе соблазнил.

И вот новый суд стоит перед нами, потому что Господь нас предупреждает, что то, что мы сделали одному из малых сих, т.е. одному из людей, братии Его меньших, мы сделали Ему.

А дальше вспомним, как о нас судят люди, часто их суд едок и справедлив. Часто мы не хотим знать, что о нас люди думают, потому что это - правда, и осуждение наше. Но иногда бывает и другое: люди нас и ненавидят, и любят несправедливо. Ненавидят несправедливо, потому что иногда бывает, что мы поступаем по Божией правде, а эта правда в них не укладывается. А любят нас часто несправедливо, потому что любят-то нас за то, что мы слишком легко укладываемся в неправде жизни, и любят нас не за добродетель, а за нашу ИЗМЕНУ Божией правде.

И тут надо снова произнести над собой суд, и ЗНАТЬ, что иногда приходится каяться в том, что люди к нам относятся хорошо, что хвалят нас люди; Христос опять-таки нас предупредил: "Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо".

И, наконец, мы можем обратиться к суду евангельскому и поставить себе вопрос: как судил бы о нас Спаситель, если бы Он посмотрел - как Он на самом деле и делает - на нашу жизнь?

Поставьте себе эти вопросы, и вы увидите, что исповедь ваша будет уже серьезной и вдумчивой, и вам уже не придется приносить на исповедь той пустоты, того детского, давно изжитого лепета, который часто приходится слышать.

И не вовлекайте других людей. Вы пришли исповедовать свои, а не чужие грехи. Обстоятельства греха имеют значение, только если они оттеняют ваш грех и вашу ответственность, а рассказ о том, что случилось, почему и как - к исповеди никакого отношения не имеет, это только ослабляет в вас сознание вины и дух покаяния.

Беседа 3

Последний суд над нашей совестью принадлежит не нам, не людям, а Богу. Его слово и Его суд нам ясны в Евангелии, только редко умеем мы к нему вдумчиво и просто относиться. Если мы вчитываемся в страницы Евангелий с простотой сердца, не стараясь извлечь из них больше, чем мы можем жизнью осуществить, если мы честно и просто к ним относимся, то видим, что сказанное в Евангелии как бы распадается на три разряда.

Есть вещи, справедливость которых нам очевидна, но которые не волнуют нашу душу - на них мы отзовемся согласием. Умом мы понимаем, что это так, сердцем мы против них не восстаем, но жизнью мы этих образов не касаемся. Эти места евангельские говорят о том, что наш ум, наша способность понимать вещи стоят на границе чего-то, чего ни волей, ни сердцем мы еще не можем постичь. Такие места нас осуждают в косности и бездеятельности, эти места требуют, чтобы мы, не дожидаясь, дабы согрелось наше холодное сердце, волей начинали творить волю Божию просто потому, что мы - Господни слуги.

Есть другие места: если мы отнесемся к ним добросовестно, если мы правдиво взглянем в свою душу, то увидим, что мы от них отворачиваемся, что мы не согласны с Божиим судом и с Господней волей, что если бы было у нас печальное мужество и власть восстать, то мы восстали бы так, как восставали в свое время и как восстают из столетия в столетие все, кому вдруг станет ясно, что заповедь Господня о любви, требующей от нас жертвы, совершенного отречения от всякой самости, от всякого себялюбия, что эта заповедь нам страшна и часто мы хотели бы, чтобы ее не было.

Так вокруг Христа, наверное, было много людей, хотевших от Него чуда, чтобы быть уверенными, что заповедь Христова истинна, и можно Ему последовать без опасности для своей личности, для своей жизни; были, наверное, и такие, которые пришли на страшное Христово распятие с мыслью, что если Он не сойдет со креста, если не случится чуда, то, значит, Он был не прав, значит, Он не Божий был человек, и можно забыть Его страшное слово о том, что человек должен умереть для себя и жить только для Бога и для других. И мы так часто окружаем трапезу Господню, ходим в церковь - однако, с осторожностью: как бы нас правда Господня не уязвила до смерти и не потребовала от нас последнего, что у нас есть - отречения от самих себя. Когда по отношению к заповеди любви или той или другой конкретной заповеди, в которой Бог нам разъясняет бесконечную разнообразность вдумчивой, творческой любви, мы далеки от Господней воли, и можем над собой произнести укоризненный суд.

И, наконец, есть места в Евангелии, о которых мы можем сказать словами путешественников в Эммаус, когда Христос с ними беседовал по пути: "Разве сердца наши не горели внутри нас, когда Он говорил с нами по пути?"

Вот эти места, пусть немногочисленные, должны нам быть драгоценны, ибо они говорят, что есть в нас что-то, где мы и Христос - одного духа, одного сердца, одной воли, одной мысли, что мы чем-то уже сроднились с Ним, чем-то уже стали Ему своими. И эти места мы должны хранить в памяти как драгоценность, потому что по ним мы можем жить, не борясь всегда против плохого в нас, а стараясь ДАТЬ ПРОСТОР жизни и победу тому, что в нас уже есть божественного, уже живого, уже готового преобразиться и стать частью вечной жизни.

Если мы так внимательно будем отмечать себе каждую из этих групп событий, заповедей, слов Христовых, то нам быстро предстанет наш собственный образ, нам станет ясно, каковы мы, нам будет ясен не только суд нашей совести, не только суд людской, но и суд Божий: но не только как ужас, не только как осуждение, но как явление целого пути и всех возможностей, которые в нас есть: возможность стать в каждое мгновение и быть все время теми просветленными, озаренными, ликующими духом людьми, какими мы бываем иногда, и возможность победить в себе ради Христа, ради Бога, ради людей, ради собственного нашего спасения то, что в нас чуждо Богу, то, что мертво, чему не будет пути в Царство Небесное. Аминь.

Митрополит Антоний Сурожский. "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа". Проповеди. 1982