воскресенье, 25 июня 2017 г.

Свящ. Лев Большаков (Кондопога> Карелия) ПРИХОД-ОБЩИНА В КОНДОПОГЕ

http://scibook.net/russkoy-tserkvi-istoriya/svyasch-lev-bolshakov-kondopoga-kareliya-25236.html

Я приехал из Олонецкой епархии. По происхождению я — петербургский, и это происхождение существенно для нашего церковного служения в Кондопоге, маленьком городе под Петрозаводском, на Онежском озере. Это служение в маленьком городке в Карелии оказалось как бы продолжением и фактом жизни петербургской общины, в которой мы с нашими братьями были долго, лет 10, и в первые годы существования которой нам очень помогал о. Георгий Кочетков, тогда еще даже не священник. Жизнь нашей общины развивалась как реализация этой общинной жизни в Питере в новых условиях служения в городке, где до этого не было православного прихода, не было вообще никакого прихода. Если бы не помощь петербургской братии мне, который ничего не умеет, только-только рукоположен, никак не подготовлен, без богословского образования, то там, где не было никого, кто мог бы поддержать службу, ничего бы не получилось. Однако получилось, потому что братия постоянно наезжала, тогда это было еще возможно по средствам, дорога от Питера до Кон- допоги занимает ночь. Они читали и пели, помогали организовать службу, и вообще церковно жили и этим очень подтолкнули, каким-то способом понесли местных прихожан. Это одна сила, которая позволила образовать наш приход-общину. Другую, тоже очень существенную силу, хотя и выражающуюся в крайней немощи, олицетворяла женщина, достаточно пожилая, очень скромная, очень смиренная. Она была из тех людей, которые несли церковную традицию, обыкновенную, рядовую, насколько так можно говорить о церковной традиции. Это была огромная помощь мне. На слуху и в памяти у нее сохранились молитвы, кроме того, она умела читать по-церковнославянски. Вот, собственно, и все: я, который ничего не умею и только начинаю, и эта женщина со своей скромностью. Она принесла из дому Псалтирь, а какие-то книги были у меня. Так мы и несли службу.

Несколько пожилых женщин составили наш приход вначале. Потом появились дети, потому что помещение, которое нам дали для служения, было во дворе, в жилом квартале с маленькой насосной станцией примерно в 20 квадратных метров. Это стало как бы воцерковлением двора. Там была такая детская тусовка, постоянные завихрения детской толчеи. Дети как бы залетали, забегали в храм, и кто-то оставался. И это стало фактом их жизни, вот так появилась у нас молодая жизнь. Ну и как водится, как в столицах, так и в провинции, приход стал состоять в большей части из пожилых женщин и нескольких молодых мужчин. И сейчас у нас среди нашей молодежи преимущественно мальчишки, девочек — может быть, две-три. Так все и образовалось вот из этих трех составляющих — помощи столичной общины, вначале очень активной помощи, не было ни одного воскресенья, когда кто-нибудь не приехал бы ко мне читать, петь, помогать, быть в церкви, пусть очень тонкой, но определенной силы традиционной преданности и любви к Церкви, силы, олицетворенной в матушке Евгении, и еще двух-трех вдохновенных молодых людей.

Получилось так, что мы довольно скоро стали собираться и дома в будние дни, преимущественно своей молодой частью, но не сразу. Вначале, как в свое время в Питере, прежде всего — после литургии. Наша трапеза после литургии тоже была очень естественной, как это было, по рассказам Александра Михайловича двадцатилетней давности, в Москве или как у нас в Питере лет 15 тому назад. Очень естественно после литургии собираться вместе. Естественным оказалось и причащаться каждое воскресенье всем, кто собирался. А потом стало необходимым не разбегаться и в будние дни, благо городок маленький, и не трудно собраться. Мы с мальчишками собираемся в одной квартире и в понедельник, и в четверг, и в воскресенье для чтения духовной литературы или Евангелия. Довольно скоро после таких молодежных встреч мы вдруг задумались: а где же наши бабульки? Они тоже должны быть с нами. И сначала по воскресеньям после литургии, а потом и в воскресенье после вечерней службы, после чтения акафиста мы стали собираться у одной из пожилых женщин, куда они все с очень большим энтузиазмом приходили, приходят и будут приходить, пока сил хватит. Я был поражен, насколько пожилые, не особенно грамотные люди страшно избиты жизнью. Меня поражала провинция не в каких-то корен- ных местах, как, скажем, средняя Россия, а та провинция, где живут люди, собранные из разных мест, согнанные лихой советской жизнью, из раскулаченных, из переживших лагерные, или блокадные, или эвакуационные трудности. Как эта изуродованная трудностями жизнь не изуродовала их духовно?! Люди, на старости лет, больные, так радуются, что они в Церкви! "Я только сейчас начала жить", — сказала мне женщина, которой за 70, у которой куча детей, которая, опоздав на поезд в 5 утра из-за занятости по хозяйству, способна одолеть пешком расстояние от Кондопоги до Петрозаводска в 50 км. Она, оказывается, имеет в себе эту силу радости снова начать жить!

Что я особенно переживаю? Чтение. Наша библиотека, книжки, которые мы регулярно привозим из Питера, идут нарасхват, и прежде всего — у бабулек, чему я особенно удивляюсь. И вот мы, скажем, в воскресенье часов в 10 кончаем нашу посиделку с ними, куда приходят и молодые. Эта воскресная посиделка с бабульками — у одной из пожилых женщин. Мальчишки тоже там сидят, и мы вместе читаем. Кончается она, как все наши посиделки, чаепитием. Мы уходим, а они еще остаются. Сна нет — куда деваться? Они читают, и читают что-нибудь из духовной литературы — поучения, духовные наставления, что-нибудь из истории церкви, любят проповеди. Иногда мне казалось, что для них это трудновато, но нет, читают охотно. Я заметил, что очень хорошо шел, например, сборник, который издавала матушка Ольга, "Вечное", где разные небольшие статьи духовного содержания, "Спутник христианина". Вот такого рода вещи очень охотно читают. А в другой группе, которая собирается по четвергам, мы просто берем, скажем, Пролог, читаем Феофана Затворника, Апостол. Задают вопросы, что-то обсуждаем. Главное, что это оказывается фактом общей жизни. Такое семейное узнавание друг друга состоялось довольно скоро.

Я, конечно, обрисовал вам какую-то благоприятную картину. Делайте скидку, потому что раз это действительно семейная жизнь, то вы понимаете, до какой степени она может быть трагична, скорбна, мучительна, тревожна, недостаточна и так далее. Ведь маленький свет освещает большой мрак и беспорядок. Трудностей и беспорядков количественно значительно больше, чем радостных моментов, потому что провинция живет ужасно. Пьянство непереносимое в 99,5% случаев, никто ничего не знал, не читал, не видел, в том числе и учителя. В нашей общине теперь есть люди, которые могут что-то рассказать об истории искусств, об архитектуре. Одна девушка-архитектор с очень хорошим духовным зарядом, складом души и ума, по программе, которую мы с ней составили, ведет беседы об искусстве, о культуре со слайдами. Это очень хорошо идет у тех же бабулек. Им показывают французскую живопись, они с удовольствием смотрят. Программа у нас довольно большая. Моя попытка выйти через местный отдел культуры широко вовне, в школу или еще куда-то, не особенно удается. В небольшом академическом городке, как у о. Вячеслава Перевезенцева в Черноголовке, в школе можно наладить в каком-то смысле катехизическую программу, ее охотно примут. Но у нас это не очень удается. Может быть, двое-трое во всей школе захотят прослушать систематический курс на эту тему. Я постепенно прихожу к выводу, что очень важно как-то сплотить свое малое стадо и дать ему то, что вообще надо давать. Это распознается, наверное, только постепенно. Лишь теперь, на четвертом году нашего существования, я отчетливо понимаю, как важно не потерять ближайших, чтобы потом заняться теми, кто подальше. Вот такое у нас культуртрегерство наряду с общинной жизнью, и, главное, у нас появились внутренние силы для этого.

В таких условиях нам возможно объединиться и в общем труде. Благодаря западным братиям, швейцарскому протестантскому приходу, мы теперь располагаем оборудованием для столярной мастерской, которая размещена в помещении, где мы собираемся, где у нас трапезная, где и моя квартира. Там постоянное коловращение детей и нашего народа, там организуется систематический труд преимущественно для молодых мужчин, но пока их немного. Эта артель начиналась очень симпатично: она была заявлена как реабилитационная для людей, которые по каким- то причинам выбиты из жизни, бывшие алкоголики, заключенные. Это, грубо говоря, очень трудный, "жанр".Я немножко даже соблазнялся бомжатник организовать, однако сочетать какой-то общинно-просветительский церковный быт с ночлежкой оказалось невозможным. Это отдельное служение, и это невозможно реализовать в одном доме и с ограниченными силами. Тем не ме- нее людям, которые пока еще как-то на ногах стоят, но нуждаются в работе и в живой, здоровой среде, людям, которые могут быть поддержаны трудовой средой, надо дать шанс, поддержать их силами общины. Они могут найти работу в нашей артели. Если нам удастся расширить эту деятельность в будущем году, а мы собираемся организовать лесопилку, и гектар земли нам уже дали, то появятся рабочие места еще для какого-то количества людей. Важно создать живую среду, духовную, церковную в сущности и человеческую во всех проявлениях.

Главная трудность здесь в том, что вполне дееспособных, ответственных людей всегда меньше. Если найдутся двое-трое таких, то дело идет. Остальные же —

объект какого-то попечения, беспокойства, надежды и не всегда — уверенности.

Те пути, о которых говорил Александр Михайлович, описывая общинную жизнь допетровского времени, до XVII в., во многом совпадают с возможностями сегодняшней провинции, если ее воцерковлять с помощью развитой, активной, более или менее бодрой столичной церковной общины. Я думаю, вы можете посылать куда-нибудь своих делегатов. Внутри этой провинциальной среды церковность сохраняется, там любовь к Церкви —

не кондовая любовь к форме, люди испытывают там чрезвычайную радость, если появился приход. И эта радость была у многих из наших пожилых людей, которые составили костяк десятки, — большая радость в связи с тем, что появился приход. И еще должна быть открытость для появляющейся молодежи.

Теперь я отвечу на вопросы, указанные как темы обсуждения на конференции. Думаю, что богослужения должны совершаться как можно чаще, это очень желательно. И если мне удастся с осени-зимы в новом маленьком храме, который мы построим, служить чаще, это будет иметь огромное значение, потому что народ извне, совсем внешний, который, казалось бы, приходит только за требами, может быть, приходит намного за большим, сам того не сознавая. Его приход — от слова "ходить" с приставкой "при-" — имеет потенциал дальнейшего духовного развития, и надо этому простому прихождению дать шанс, дать шанс захо- жанам, которые, начав со свечки, кончат вопросом. Я замечал, как ужасна, катастрофична бывает небрежность, невнимательность к человеку, о котором я заранее знаю, что он пришел про- сто так, и вот я отвечаю ему как-нибудь через плечо. Бывают такие грехи, и это очень плохо. Человек проявил себя, может быть, как-то по-дурацки, нелепо, но он требовал куда больше внимания. Готовность к такому вниманию выражается, в частности, и в частоте присутствия в храме. Я думаю так. Надо служить утреню хотя бы три раза в неделю, как мы это делаем Великим постом, когда служим утреню — утром, днем — часы, вечером — вечерню. Храм у нас всегда бывает открыт. Почему бы так не делать в другие дни? По недостатку времени? Но это нужно.

В обычных приходских службах у нас бывают сокращения, сделанные иногда не особенно сознательно. Мы сейчас с нашим клиром (это в основном молодые люди: двое поющих супругов, юноша 24 лет — тенор, пятнадцатилетний мальчишка — бас, одна пожилая женщина — меццо-сопрано, деревенское, но хорошее) собираемся, для того чтобы обсудить службу, тогда и сокращения будут подготовленными. Обдумывание сокращений может быть поводом для разъяснения службы.

Забота о понимании народом служб пока на уровне требования тишины и просто внимания. Это возможно в маленьком храмике. Первое время я иногда позволял себе остановиться на стихирах и разъяснить смысл. Если стихира яркая, сильная, мощная, то ее переводи - не переводи на русский — все равно никто не поймет так наскоро, со слуха, но она дает возможность сказать, чему мы сейчас радуемся.

Что касается участия народа в богослужении, то кто может, тот и поет вместе с хором. Исповедуются и причащаются почти все. Исповедь бывает вечерами после всенощной и утром, потом — проскомидия, где я почти постоянно объясняю, чем мы занимаемся, для чего люди подают записки, и стараюсь вынимать частицу за каждое имя.

Совершение треб у нас не особенно активное, потому что служим только в пятницу вечером. Литургии — по субботам и воскресеньям, вечерни — тоже в эти дни. Молебнов мы не служим. После литургии расходимся на общую трапезу. Я сейчас не рискну назвать ее агапой, хотя наши братья ее так называют. Мы пока еще не организовались в плане общего внимания и возможности для свободной молитвы. Это скорее похоже на практику в монастыре с несколько более свободной дисциплиной, не- вольно свободной дисциплиной, потому что среди нас — половина детей. Если нас, взрослых, 30 человек, то детей бывает более 10. Мы вместе трапезничаем и обязательно что-нибудь читаем — жития или проповедь, и это составляет церковность нашего общения.

Нам предстоит убранство храма, и это очень радостно, это очень вдохновляет. Сейчас мы как бы живем проектированием, обдумыванием, как у нас это будет. Мне кажется, что все должно быть выдержано в духе доброй традиции русской иконописи. Пришлось на эту тему немножко дискутировать с владыкой, у которого вкус к академической живописи. Я доказывал ему, что, отстаивая церковнославянский язык, нельзя не любить и древнерусскую иконопись. У нас с владыкой отношения очень мирные и добрые, поэтому тут ничто не напоминало какую-то рукопашную схватку, а шла деликатная дискуссия. В духе доброй традиции у нас будут низкие царские врата, потому что наши прихожане привыкли видеть все, что совершается в алтаре. Это еще один пункт, который имел значение для воцерковления общины. Поневоле я служил совершенно открыто для всех и очень близко для всех. Все присутствующие как бы окружали престол. Крошечный уголок в 4 квадратных метра — вот весь наш алтарь. Вначале даже казалось неловко. Потом я привык. Когда я облачаюсь и читаю молитвы, то специально читаю их громко, потому что пока я занят облачением на глазах у всего народа пусть уж хотя бы молитва будет слышна всем. Так же и потребление Чаши, и проскомидия, не говоря уже о Евхаристическом каноне. Все — на глазах у всех. И это создало некий дух. Первое время мне было очень страшно в алтаре нашей чудной деревянной Успенской церкви, настоящей церкви, когда я был заперт один в большом алтаре, метров 12 квадратных. И что мне там делать одному? Народ меня не видит, я не вижу народа. Но в нашем храме мы спланируем все так, что общение будет продолжаться через низкие царские врата и достаточно открытое пространство. Катехизация взрослых идет как личные собеседования. У меня для этого есть фиксированное время. Но тут есть какая трудность? Трудность — в неспособности и неподготовленности к какому бы то ни было систематическому усвоению знаний. Наладить внимание, посадить людей и как бы заставить или настро- ить их слушать — очень трудно. Больше можно добиться личным контактом, реагированием на его развитие. Но все-таки мы оглашаем людей, понемножку их готовим. Я вижу, что подтверждается опыт, который знает община о. Георгия: совершенно необходимо, чтобы у каждого оглашенного был крестный или поручитель из нашей общины, иначе человек очень легко может кануть в Лету.

У нас есть воскресная школа — это две группы для детей помладше и для отроков, с которыми мы регулярно занимаемся по вечерам. Это богослужебные беседы. Они совершаются три раза в неделю: в воскресенье вечером, в четверг и в понедельник —

тоже вечером, а иногда — когда придется. Очень важная часть нашей общей жизни — книги.

Теперь о миссионерстве. Видимо, миссионерством оказывается присутствие нашей маленькой общины-прихода в этом городке.

О диаконии — она напрашивается сама собой. Когда случается кому-то руководить такой деятельностью, то двоих-троих мальчишек организовать на помощь каким-нибудь старикам очень легко. Как только наши организационные дела улягутся, это будет одним из пунктов, включенных в нашу программу. Уже есть люди, которые готовы руководить работой по оказанию помощи инвалидам и пожилым прихожанкам. Дружба между мальчишками и бабульками существует, и это один из поводов для такой вот помощи.

И последнее — содержание храма. Мне очень импонирует, как это делается в приходах в Париже. У нас пока не так. Храмом занимаются только одни и те же женщины. Думаю, что один из способов вдохновить людей на общее служение и общую жизнь —

вместе заниматься храмом. Это то, что я буду принимать во внимание.

Извините, что я затянул дольше, чем надо было. Может быть, я сказал и не все.

О. Георгий Кочетков. Большое спасибо, отец Лев. Я думаю, это один из замечательных приходов в нашей Церкви, и так же как доклад о. Иоанна Привалова, нам радостно было сейчас слушать выступление о. Льва. Потому что Север — это не просто одна из земель. Это наиболее разрушенные, духовно опустошенные области провинции, которые требуют большего попечения, там трудностей больше. Не все из того, что мы можем делать в Москве, можно осуществлять там. Просто нельзя.

О. Лев. Очень мало верующих. В церкви очень мало народу. Это отмечал Святейший патриарх, когда приезжал в Петрозаводск. И владыка спрашивал меня во время собеседования с патриархом: "Ну как у вас, по-прежнему так же мало народу в церкви?" Владьжа недавно ездил по разным областям и сказал, что оскудение церковной жизни начинает быть заметным где-то с севера Ярославской или Вологодской области. И у нас в Карелии так. Может быть, неприлично об этом говорить в просвещенной Москве, но у нас афиши колдунов наклеиваются буквально одна на другую. Недели не проходит, как местный большой, шикарный Дом культуры приглашает нового колдуна — в самом примитивном, самом ничтожном, недостойном критики смысле. И к колдуну идет огромная толпа народа. Страшное дело! Конечно, есть и секты, например, иеговисты. Такое одичание жизни очень реально и очень заметно.

О приходе храма св. Анастасии Узорешительницы - статья 2017 года

===

Не так много в Санкт-Петербурге церковных общин, которые образовались и долгое время существовали без храма. К таким редким исключениям относится приход храма великомученицы Анастасии Узорешительницы на Васильевском острове.

Раздел: ПОДРОБНО

От мирян - инициатива, от священника - присмотр. Храм Анастасии Узорешительницы на Васильевском острове

Журнал: № 6 (июнь) 2017Автор: Татьяна Кириллина Опубликовано: 13 июня 2017

ПРИ СВЕЧАХ, ПОД ПОКРОВОМ ТАЙНЫ…

Настоятель прихода протоиерей Александр Степанов вспоминает, что впервые столкнулся с общиной как явлением в 1983 или 1984 году, в командировке в Киеве. Знакомые дали адрес семьи, где можно остановиться. Это была семья баптистов: молодые муж и жена (муж — потомственный баптист), несколько детей. В воскресный день они поехали в молельню, и отец Александр, тогда просто молодой человек, «начинающий православный», тоже поехал за компанию: «Собрались люди разного возраста, разного культурного уровня, и им вместе было хорошо… Я столкнулся с какой-то другой общностью людей и именно тогда задумался о серьезном воцерковлении».

Будущий священник решил найти нечто подобное у православных. После некоторых поисков и расспросов узнал о квартирных встречах и попросил, чтобы его привели туда.

— Это был 1985 год, мне было понятно, что за это точно не посадят, но проблемы на работе еще вполне могли быть. Некоторые опасались больше, я опасался меньше, поскольку дядя мой активно занимался антисоветской деятельностью, за что и сидел по полной программе, и я хорошо понимал, за что можно было сесть, а за что нельзя. Тем не менее, всё было немножко «тайнообразующе», — вспоминает отец Александр.

Сначала пришлось ждать во дворе, потом его отвели в квартиру, расспросили, кто он и откуда. Хозяином дома был Лев Большаков. Лев и его супруга крестились у протоиерея Александра Меня в Москве, лет пятнадцать ездили каждое воскресенье к нему на службы, потом отец Александр Мень «перепоручил» их протоиерею Василию Лесняку и они стали посещать Спасо-Парголовский храм, а Александр Степанов в то время тоже был прихожанином этого храма…

— Квартира была обычная, в пятиэтажке, — говорит отец Александр. — Я застал довольно большую компанию, человек пятнадцать-двадцать. Это был так называемый «день открытых дверей», когда можно было привести посторонних, а своим кругом они собирались еженедельно. Зажигали свечку и читали главы из Евангелия, по очереди, каждый по два-три стиха. Потом каждый по кругу должен был высказаться. В общем, то, что называется евангельской группой. Читали и Ветхий Завет, и святых отцов. Собрания проходили по будним дням вечером, скажем, в четверг. Важный плюс — было довольно много текстов, которые разрешалось брать домой, и даже всячески поощрялось, если кто-то мог их перепечатать. В основном туда ходили люди более или менее образованные — например, Александр Фёдоров, ныне архимандрит, настоятель храма в Академии художеств. Многие стали впоследствии священниками, но не обязательно в нашей епархии. Но были и совсем простые люди — лифтерша, например, или шофер.

Общность заключалась в том, что искали нечто большее, чем могла дать окружающая действительность. В основном это были прихожане Спасо-Парголовской церкви. Отец Василий знал об этих собраниях и благословлял их, но сам почти никогда не приходил: за священниками следили уполномоченные, можно было лишиться регистрации.

Помимо этих квартирных встреч после воскресной Литургии в Спасо-Парголовском обычно шли к кому-нибудь домой, не обязательно ко Льву. Летом Большаковы специально снимали дачу в Парголово, рядом с храмом. Это было удобно — после службы все шли к ним чай пить. На таких собраниях обычно читались благодарственные молитвы по Святом Причащении — в те времена их почти никогда не читали в храме после богослужения. Это была хорошая школа церковного чтения. Очень мы любили проповеди владыки Антония Сурожского — у нас были толстенные многостраничные перепечатки. Вот так я обрел первое понятие об общине — это люди, собранные вокруг Христа. Были среди нас прихожане других храмов, и даже иногородние.

Протоиерей Александр Степанов рассказывает, что с начала 1990-х движение стало разрастаться. Началась активная катехизическая деятельность: будущие священники Александр Фёдоров и Александр Степанов занимались с теми, кто хотел больше узнать о православной вере. Катехизация резко увеличивала количество новых людей: появлялись другие квартиры, стали «отпочковываться» группы. «В какой-то момент наша община стала осознавать, что нам нужен свой храм», — говорит отец Александр.

Протоиерей Александр Степанов перед домом Поздеевых в Бюсси-ан-От. 2014 год

Но тут из общины «выпал» её лидер Лев Большаков: отец Василий благословил его рукоположиться в Карельскую епархию. Зато возрождался храм в Академии художеств. Александр Фёдоров принял постриг и сан и стал в нем настоятелем, а Александр Степанов пошел на приход старостой:

— Но там не получилось такой общины, как была у нас, как-то иначе всё пошло. Мне стали предлагать, чтобы я тоже основал свой приход. Мы, как только стало возможно, выезжали за границу, общались с эмигрантами. В 1990 году супруги Евгений и Елена Поздеевы из Франции, впоследствии благотворители и вдохновители радио «Град Петров», решили устроить семинар для мирян, где могли бы поделиться опытом. У нас в России была ситуация, похожая на ту, с которой столкнулись эмигранты первой волны: образовались приходы, а служить некому, помещений нет, утвари нет… — объясняет отец Александр. — Пригласили десять человек из России: пятерых из Москвы, пятерых из Ленинграда. Все разместились на даче Поздеевых рядом с русским монастырем Покрова Божией Матери в местечке Бюсси-ан-От, там были дачи и других русских эмигрантов — Бобринские, Сологубы, Можайские… полдеревни русских эмигрантов. Каждый день начинался с Литургии в монастыре, потом шли в дом, там читались доклады, всё очень продуманно, информативно… конечно, книг мы везли оттуда во-о-от такие рюкзаки, килограммов по пятьдесят. Они очень поддержали нашу идею служения и общины. Они нас и пригласили, потому что мы были должны дать толчок развитию церковной жизни в нашей стране. Они и материально помогали, и гуманитарной помощью. С 1992 года образовалось наше братство великомученицы Анастасии Узорешительницы.

Елена и Евгений Поздеевы, устроители семинара для мирян в местечке Бюсси-ан-От под Парижем

ГДЕ ЭТА УЛИЦА, ГДЕ ЭТОТ ДОМ?

До 1995 года община ютилась в подвале, который снимал один из её членов, предприниматель. Там располагались крошечный храм, трапезная, библиотека, склад, комната для раздачи гуманитарной помощи. Потом предприниматель разорился, у него больше не было возможности платить аренду, и община стала искать другое помещение:

— Мне предлагали храм святой великомученицы Екатерины на Съездовской линии, но я отказался, потому что понимал, что все силы придется бросить на его реставрацию… он, между прочим, до сих пор реставрируется. Мы искали не храм как таковой, а дом. Задача формулировалась так: создать христианскую жизнь вокруг храма, идея общинности была доминирующей. Мы искали помещение, в котором был бы домовый храм, и нашли. Это здание бывшего Ярославского подворья. Здесь находилась лаборатория по поверке метеорологических приборов, здание находилось в ужасном состоянии. Дом оказался даже слишком большим для нас, и я предложил своему знакомому, давнему члену нашей общины и основателю первого в городе церковного детского приюта, переехать с приютом к нам.

Сторонние организации выехали из дома в 1998-м, так что три года пришлось соседствовать, а также производить демеркуризацию, поскольку всё было отравлено ртутью. Разумеется, шли работы по восстановлению храма и приведению здания в порядок.

Со временем единая община неизбежно стала подразделяться на различные служения. Появилось радио «Град Петров» — совершенно отдельная структура.

Александр Степанов, видный деятель Русского Зарубежья протоиерей Владимир Ягелло, Лев Большаков, Варвара Ягелло. Бюсси-ан-От, 1990 год

ВПЕРЕДСМОТРЯЩИЙ

По какому же принципу должна формироваться община? В прежние времена (да и теперь в некоторых странах) люди были приписаны к приходам по месту жительства.

— Территориальный принцип — это очень хорошо, я был бы рад, если бы наши прихожане жили поблизости, — говорит протоиерей Александр Степанов. — Это большая проблема: различные мероприятия, лекции мы вынуждены проводить только по субботам и воскресеньям, когда люди всё равно приезжают, а по будним дням те, кто живут на другом конце города, после работы никак не смогут приехать. На Васильевском острове немало очень популярных храмов: рядом подворье Оптиной пустыни, подальше Андреевский собор, храм Смоленской иконы Божией Матери… поэтому процентов двадцать-тридцать прихожан у меня с Васильевского острова, а остальные из самых разных районов, даже из пригородов.

Часто приходится слышать, что в эмиграции церковная жизнь «лучше»: всё скромнее, нет пышности, люди держатся вместе.

— Мы многое от них почерпнули, но не надо идеализировать: там часто церковная жизнь вырождается в национальные клубы с кокошниками и сарафанами, — предупреждает отец Александр. — Греки во всем мире именно так и существуют: организуют общины по национальному признаку, чужих к себе не пускают. В эмиграции русские люди, которые дома в храм не ходили, начинают ходить, чтобы по-русски поговорить, узнать, где какие пособия можно получить… Так что у нас в России Церковь — как Тело Христово — выявлена гораздо больше.

Господь собрал двенадцать учеников, а не каждого учил по отдельности, подчёркивает отец Александр. Если человек проходит духовный путь исключительно индивидуально, он не достигает того, что имел в виду Христос. В совместном проживании веры есть, по мнению отца Александра, что-то существенное для духовного роста человека. Человек может глубоко заблуждаться на свой счет, а контакт с братьями и сестрами предполагает некую адекватную оценку. Трудно быть одному и твердо идти путём Христовым. Отшельники — это титаны, средний человек далеко не титан. Требуется поддержка, удостоверение.

Если в храме, в который ты ходишь, общины как таковой нет, то нужна инициатива со стороны мирян, считает священник:

— Настоятель, как бы он ни был занят, вряд ли будет возражать против совместных чаепитий или евангельских групп, — говорит отец Александр. — Но священник необходим, чтобы не было отсебятины. У него есть специальное образование, и нужно следить, чтобы евангельская группа не выродилась в рассуждения «от ветра головы своея». Присмотр нужен. Что значит слово «епископ»? «Смотрящий». Апостол ставил человека, чтобы он смотрел за общиной, так что это не изобретение последнего времени, не «клерикализм». У нас есть евангельские группы, они собираются самостоятельно, но я иногда прихожу и… посматриваю.

В разрастающейся общине неизбежно идет процесс разделения по интересам, и не надо этого бояться.

— Отдельная группа всегда собирается вокруг воскресной школы: и дети друг с другом общаются, и родители, и преподаватели, — рассуждает отец Александр. — У нас есть сестричество, есть люди, которые ездят в Колпино и занимаются с ребятами из колонии, вокруг радио тоже сплотилась определенная группа. Что нужно делать, чтобы община не разбивалась на «компашки»? Я придерживаюсь тактики «перемешивания». Например, воскресная трапеза: выстраивается некая череда — кто-то готовит, кто-то убирает, кто-то посуду моет. Или паломничество — мы ездили большими группами на Сицилию, в Испанию, на Святую Землю… На дополнительных мероприятиях происходит некое «перемешивание», люди друг с другом знакомятся. Получается смесь, такое человеческое тесто, а закваска… евангельская.

суббота, 10 июня 2017 г.

NB! Митр АНТОНИЙ Сурожский. Труды, кн 2 // М., Практика. – 2007. - с.744-746

Митр АНТОНИЙ Сурожский. Труды, кн 2 // М., Практика. – 2007. - с.744-746

И это тоже — часть взаимоотношений Церкви и мира, потому что это возможно, это становится реальностью только внутри Церкви, в том ее аспекте, который определяется не как общество кающихся грешников, а словами Символа веры и словами Самого Христа: Тело одновременно Божественное и человеческое, где полнота Божества пребывает вместе с неполнотой человечества на пути к своему исполнению.

Ответы на вопросы

Можете ли вы сказать чуть больше об отношениях христиан с атеистами: как конкретно можно их строить?

Этот вопрос сейчас много обсуждается в англосаксонских странах, и он в становлении, я не думаю, что могу дать на него ответ — ни собственный, ни сколько-то превосходящий мое понимание.

Первое: если принять то, что я сказал раньше о положении Христа в отношении отсутствия Бога, потери Бога, наше принципиальное отношение к атеисту не может быть отношением врага, противника. И я думаю, что это очень важно, потому что то, как мы рассматриваем другого человека, любого другого, уже определяет возможности встречи и взаимоотношений. Второе: наши отношения с атеистами по существу не отличаются от наших отношений с кем бы то ни было. Мы должны быть в состоянии делиться тем, что имеем. И большое несчастье — что нам нечем или так мало чем делиться.

Если подумать о первохристианах: они вошли в мир, который для них был такой же сложный, такой же трудный, как наш мир — для нас. В любую эпоху современность трудна, непредсказуема, небывала, лишь потом, когда все проблемы разрешены, она кажется простой. Но те христиане вышли в мир с проповедью, в первую очередь — с радостью и с полнотой жизни, каких не было ни у кого другого. Тот мир был в упадке. Тот мир не верил больше в жизнь, в человека, в историю, в ее возможности. И христиане вошли в него с преизливающейся верой, с сияющей надеждой и с любовью, способностью любить, которая вдохновляла их отдавать свою жизнь за других людей. Так вот, если примерить эти их черты на нас, мне кажется, мы очень мало на них похожи. Кто из нас может с полной честностью сказать: я готов заплатить плотью своей, внутренним покоем, жизнью за что-то очень значительное для жизни человека, который — ближний мой? Я не говорю о тех, кого мы особенно как-то любим, но даже и по отношению к ним — готовы ли мы поделиться с ними избытком своей радости? Посмотрите на «благочестивых христиан» у выхода из храма: на что они похожи? Если вы думаете, что такое зрелище обратит атеистов, то — увы! — навряд ли! Вглядитесь, есть ли у нас ощущение полноты жизни? Вы действительно считаете, что у христиан есть это чувство силы жизни, творчества, будущего? Вот уж нет! И потому, разумеется, мы оказываемся на противоположном полюсе по отношению к людям иных, чем наши, убеждений. Ведь единственное, что может заполнить пространство между нами, — это именно внутренний порыв, когда вы устремляетесь вперед и пустоты не остается, нечего заполнять, потому что вы ее уже заполнили всем, что несете в себе. Это тоже я считаю очень важным. И это справедливо по отношению к атеисту, по отношению к любому человеку.

Кроме того, есть еще одно, что мне представляется все более затруднительным, потому что я начинаю понимать (вероятно, пойму годам к девяноста!), что в атеизме есть что-то очень реальное, атеизм — не просто непонимание, отсутствие опыта и т. д.

Меня очень поразила — простите, я перейду на другое — летом на коллоквиуме в Женеве встреча с несколькими богословами «смерти Бога»1. Один из них мне сказал: «Видите ли, я нахожусь там, в том моменте жизни Христа, когда Он сказал: Боже Мои, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил ? В тот момент Христос выразил крик отчаяния миллионов и миллионов людей. Он был по эту сторону смерти, но уже на Кресте. И у меня нет другой надежды, я разделяю это человеческое отчаяние». И этот человек остается христианином. Только он — христианин, потому что познал Христа распятого. Главное в его жизни — ужас той минуты, когда Христос оказался обезбоженным. Вот что составляет его жизнь.

И я думаю, что в недрах тайны Христовой нам следует признать большее содержание, чем мы обычно признаем. Видите ли, я думаю. что мы, христиане, ошибаемся, когда думаем, что каждое событие бывает превзойдено следующим. В нашем представлении нам кажется, что Воскресение уничтожило все, что его предваряло. Мы воображаем, что живем уже в Воскресении. Это не так — по большей части мы живем по эту сторону Страстной седмицы. Мы не христиане постхристианского мира. Мы христиане, которые еще совсем не христиане или христиане в очень малой мере. В жизни Христа каждое событие не уничтожает предыдущего. Руки и ноги воскресшего Христа все еще носят язвы от гвоздей. В ребрах Его рана. На челе у Него следы тернового венца. Все это не принадлежит прошлому, безвозвратно прошедшему. Если можно так выразиться, Христос не исцелился от Своих страстей, потому что воскрес.

И я думаю, что слишком часто мы, христиане, ведем себя так, будто Церковь в какой-то момент прошла через предшествующие события, но теперь она опочила в Воскресении, так что и мы находимся в Воскресении, мы во славе, и нам непонятно, каким образом другие не вошли сюда же. Так вот, это наивно, это тупо, нам не хватает чуткости, можно определить это множеством неприятных слов. Разве мы не могли бы проявить немного больше понимания? Потому что все мы довольно-таки атеисты, то есть вне Бога, и могли бы несколько лучше понимать ужас того, кто совершенно без Бога. Мне кажется, что здесь нам нужно глубже понять некоторые аспекты того, что происходило со Христом: Гефсиманский сад, Тайная вечеря и ее туга душевная, Распятие, целый ряд событий Страстной седмицы и т. д. Тогда мы стали бы гораздо ближе атеисту, и он понимал бы нас немного лучше. Потому что когда мы делаем вид, что воскресли, а на самом деле еще мертвецы, никого это не убеждает, в этом-то вся беда. Я думаю, что мы могли бы углубить свои отношения, свою связь с атеистами, именно углубляя и обогащая свою связь с событиями жизни Христа, усвояя себе жизнь Христову или включаясь в жизнь Христову все глубже, точнее, определеннее, гораздо более трезво и реалистично, чем делаем обычно.

Марксисты говорят о необходимости «прямого действия». Как должен действовать христианин ?

Я не претендую на то, чтобы давать ответы и рецепты! Во-первых, деятельность христианина должна быть такова, как я говорил раньше: действие Божие, совершаемое теми, кто являются живыми членами Тела Церкви. Но помимо этого есть целый мир вещей, где мы можем найти свое место. Мы могли бы обнимать человеческое общество со всех сторон. Но если мы действительно христиане, мы превосходим это общество, как тот, кто живет в трех измерениях: он живет в двух измерениях и, плюс к тому, в третьем. В этом смысле мы должны были бы жить, подобно людям, у которых нет Бога, во времени и пространстве — что и составляет два измерения; но кроме того, в нас должно присутствовать то измерение безмерности, бесконечности, вечности, которое и есть третье измерение, принадлежащее Богу. И в рамках любых профессий, любых ситуаций мы должны были бы уметь вести себя так, как человек трех измерений, живущий среди тех, кому доступны только два измерения. В жизни мира очень многое относится к области чисто человеческой. И когда я говорю «человеческой», я не говорю «безбожной», я имею в виду: в масштаб человека. Это вопросы милосердия, честности, правды, жалости, мужества — все проблемы общечеловеческие, которые не нуждаются в ярлыке «христианские». Разумеется, христиане должны были бы вносить в них еще одно измерение, но эти проблемы стоят, и мы должны были бы в них принимать участие.

К сожалению, в наше время понятие «общины», христианской общины, начинает обесцениваться. Первые христиане были едины и неразделимы, потому что любили друг друга, любили Бога, у них действительно было опытное знание Бога, они жили одной жизнью, и, будь они в одиночку или собраны, они составляли Общину, которую ничто не могло разрушить. Мы теперь пытаемся создавать своего рода общины, сущность которых — собраться и быть одиночками вместе. То есть мы не способны любить друг друга, но мы можем согреться друг о друга. Мы в состоянии сгрудиться так, чтобы не чувствовать себя уж очень одинокими, отчаянно одинокими. Но это не община. Такая община основана только на страхе одиночества, на внешнем страхе, на чувстве, что в одиночку ты уж очень ничтожен. Христианская община должна быть основана на преизбытке жизни, а не на чувстве ничтожества.

В результате таких потуг «общинности» (в каком-то плане совершенно законных, я вовсе не хочу сказать, что нам не нужны подобные общины, группы, общая жизнь) очень часто — и я говорю главным образом об англосаксонских странах, которые теперь знаю лучше, чем Францию, — приходы, христианские конфессии, церкви пытаются быть небольшими обществами внутри Общества. Каждый приход пытается предоставить своим прихожанам все элементы общественной жизни: танцы, вист, покер, настольный теннис — все это под крышей, которую вернее назвать зонтиком, «церкви». Я не вижу существенной разницы: играть ли в настольный теннис под эгидой церкви или секулярно, качество игры зависит только от вашего умения. И мне кажется, что сейчас нам грозит опасность пройти мимо чего-то очень важного: в нашем стремлении к «христианскому действованию» пройти мимо интеграции в общечеловеческую деятельность. А когда вдобавок мы занимаемся христианской деятельностью и говорим: «Если мы будем все это делать лучше, чем атеисты, это привлечет к нам больше людей», то дальше идти некуда. Если люди приходят ко Христу, потому что у нас лучше организована работа с детьми, или экскурсии, или что бы то ни было, — нет! Извините, но Христос умер на Кресте не ради этого.

И тогда встает проблема деятельности. Я думаю, что наш долг - быть везде, участвовать в любой человеческой деятельности, везде и в любое время. Но участвовать во всем с чувством ответственности, с пониманием, ощущая третье измерение, превосходящее то, что привносят в деятельность другие. И тогда мы будем действовать, вероятно, незаметно, без всякого ярлыка: христианский, нехристианский, католический, православный, протестантский -или любого другого, но в результате мир, в котором мы находимся, постепенно откроется новому измерению.

¨ Только ли те, кто стали мучениками, вправе сказать Христу:«Прости им» ?

Нет. Мы все можем это делать и должны это делать в той мере, в какой в нас уже есть что-то Христово. Но мы должны быть готовы принести ответственное свидетельство. Мы не имеем права сказать: «Господи, прости тех, кто гонит Церковь за железным занавесом!» — и одновременно не прощать того, кто подшутил над нашим именем или грубо толкнул в метро. В этом вся проблема: мы все готовы прощать большое зло, которое нас не касается, и полны злопамятства в том малом, что затрагивает нас самих.

ИСТОЧНИК: Митр АНТОНИЙ Сурожский. Труды, кн 2 // М., Практика. – 2007. - с.748-751

В настоящее время историческая Церковь все больше удаляется от мира и мир — от Церкви духовной: так ли это ? И чем тут помочь?

Я думаю, что беда исторической Церкви нашего времени в том, что она одновременно совершает две вещи: она обмирщается, становится все меньше Церковью и вместе с тем пытается убежать от мира, создавая свой собственный мирок. В результате мир отходит от Церкви духовной, потому что через нас очень трудно разглядеть Церковь с большой буквы. Увидеть образ Божий, глядя на нас, не очень-то легко.

Что делать? Мне кажется, помогло бы серьезное восприятие того, о чем я говорил раньше: во-первых, церковь в становлении, церковь как человеческое общество должна стремиться стать Церковью, а не одним из множества обществ, которые существуют согласно естественным законам. И во-вторых, Церковь, которую мы составляем, при всем нашем несовершенстве — абсолютно уникальное общество, и мы призваны быть свидетелями, мы должны свидетельствовать дорогой ценой и абсолютно правдиво. Мне кажется, только это может помочь.

Что касается стремления стать духовной Церковью, это один из больших соблазнов, который всегда стоит перед нами: как только нам что-то не удается, мы становимся «духовными», потому что «духовность» не определишь, она глубинна, она возвышенна, и это позволяет нам уйти от всяких обязательств! Мне кажется, мы должны постараться вернуться к основной истине христианства: Воплощению Самого Бога. Бог не перестает быть духовным из-за того, что воплощается, но воплощается Он полностью, совершенно, всецело. Тогда мы сможем на что-то надеяться.

Если перед лицом мира Церковь не должна быть агрессивной и победоносной, сильно структурированной, действовать избирательно, то ей следует изменить свои нынешние временные формы. Какую форму ей следует иметь ?

Думаю, тот, кто поставил эти вопросы, должен адресовать их кому-то более непогрешимому, чем я. Но мне кажется, что на самом деле проблема не в том, чтобы изменить структуры. В конце концов, любые структуры хороши и приемлемы, если внутри этих структур — живые люди. В конечном итоге, существенное влияние оказывают не те или другие структуры, а люди.

Что мы действительно должны постараться перерасти — так это агрессивность, которую порождает в нас страх, желание восторжествовать, потому что мы путаем победу Божию с победой, так сказать, «поповской», или с победой иерархов, или с победой «благочестивых христиан». Мы должны суметь перерасти это смешение между Богом и нами, между Царством Божиим и Церковью в ее временнбм бывании. И в таком случае жизнь всегда порождает структуры, формы, потому что жизнь никогда не бывает аморфна. С другой стороны, если бы в нашей среде была любовь, множество вещей стали бы ненужными и многое другое стало бы возможным. Нужда в благотворительных обществах возникает, когда люди недостаточно щедры и не дают сами по себе, то или другое приходится организовывать, потому что оно не возникает само по себе. Разумеется, есть уровень, на котором следует заниматься организацией. Но прежде всякой организованности должно быть движение сердца, порыв воли, который позволит осуществить задуманное.

Я вам дам пример такого сердечного порыва. Лет семь-восемь назад я был в Индии. Когда я вернулся в Англию, меня попросили выступить на тему голода в Индии. И я выступил, рассказал, что видел, и говорил со всей доступной мне страстностью, гораздо большей, чем сегодня. После собрания, как принято в англиканских церквах, я стал у выхода, и люди подходили попрощаться со мной. Подошла одна дама и сказала: «Ах, отец, какой хороший вечер мы провели с вами!» Я посмотрел на нее (мысленно я бы не знаю что с ней сделал!) и сказал: «Надеюсь, что вы по крайней мере достаточно заплатили за этот вечер». Она ответила: «Я дала шиллинг». — «Тогда вернитесь и дайте фунт, потому что, если вечер был хорош, это позволит накормить хоть кого-то в Индии».

Так вот, мне кажется, что проблема в этом. Мало что-то организовывать, если люди, придя, просто говорят: «Вот замечательный доклад» или: «Мы провели хороший вечер за счет тех, кто умирает с голоду». Нет, нет и нет! А если есть люди, способные на иной подход, нет нужды стоять с тарелкой на выходе — они найдут способ, как вручить вам деньги.

Чем объяснить, что история Церкви всегда вступала в явное противоречие с теми евангельскими и Христовыми принципами, которые вы изложили ?

Ну, отвечу просто и прямо: тем, что слишком многие христиане похожи на меня, им не хватает мужества быть христианами! Мне кажется, что если бы мы принимали всерьез свое христианство, многое бы изменилось — только вот это нас страшит. Мы все врем пытаемся превратить Евангелие в Ветхий Завет, принять заповеди Христовы за приказания, руководство к исполнению. Вы знаете, что такое закон: закон — то, что надо исполнять. Но у закона огромное преимущество перед любовью, закон гласит: если вы исполните то-то и то-то, этого достаточно, больше ничего не требуется. А трагедия евангельского делания в том, что Христос нам говорит: закона нет... То есть нет предела тому, что мы должны исполнить. Христос нам говорит: любите. Но «любить» так, как говорит Христос, означает: будь готов забыть о себе настолько полно, чтобы для тебя существовал только другой, а ты сам для себя вовсе не существовал. Если бы Евангелие заключалось только в этом, и то Христа убили бы, потому что это самое страшное, что только можно себе представить.

Принять существование «другого» уже нелегко, предпочесть существование «другого» собственному — ужасно страшно. Но сказать: я готов, согласен не быть, для того чтобы был другой, существовать только ради него, по отношению к нему, в зависимости от него и забыть себя — это смерть. Так вот, этого все мы страшимся. Посмотрите на наши дружбы, на отношения приятельства, отношения взаимной любви, вот что важно. Мы боимся потерять самосознание, боимся не ощутить себя самими собой, совершенно потеряться. Вместо того чтобы быть зерном — а зерно должно умереть, чтобы принести плод, — мы говорим: нет, я готов принести плод, но не хочу умереть до конца. Я хочу все время знать, что существую... И это катастрофа, и мне кажется, что это и стоит в сердцевине евангельской трагедии: если мы не способны любить, нет такого Евангелия, которое мы способны исполнить. Потому что победа Евангелия — это не гарантия социального обеспечения, это не справедливое общество, это не равное распределение богатств и благ. Все это, конечно, входит в Благую Весть, но составляет очень незначительную часть ее всецелого требования. И я думаю, что в этом вся трагедия. Чтобы Церковь стала самой собой, нужно, чтобы каждый христианин стал христианином. Вот в чем стоящая перед нами проблема. Потому-то я говорил раньше, что для взаимоотношений мира и Церкви важно, чтобы мы были верны в малом: если нет верности в малом, то и великое просто не может совершиться. На словах мы стремимся к единству, мы готовы строить единство мира, мы готовы строить единство Церквей — и не способны создать единство, общность трех или четырех человек. Как можно быть строителями единства, если мы — нелояльные товарищи, неверные друзья, или бессердечные начальники, или бесчестные работники и т. д.? Вот где все начинается. Только не в порядке закона, потому что по закону всегда можно на чем-то остановиться, а в порядке любви, жертвы, служения.

Я думаю, что в христианской Церкви миллионы людей сумели быть христианами и что таково наше призвание, таково требование к нам Евангелия. А когда мы говорим: «Церковь явно противоречит собственным принципам и потому я от нее отворачиваюсь», — это лазейка, уловка, ничего другого. Стань тем единственным членом Церкви, который будет в уровень своего христианского призвания, — и вся Церковь станет выше сначала благодаря примеру, затем и самим делом.

Если позиция Церкви по отношению к миру должна быть позицией Бога по отношению к миру, как объяснить, что на практике различные христианские Церкви занимают различные позиции?

Мне кажется, что в основе того, о чем вы говорите, факт: Церкви в своем внешнем выражении — это человеческие общины, которые считают себя христианскими, потому что заявляют, провозглашают нечто, но не живут этим в достаточной мере. В ту меру, в какую мы знаем истину, но не живем ею, мы перестаем улавливать что-то существенное в самой Истине. Позиции Церквей в какой-то степени расходятся, пока какая-либо проблема не становится трагически-реальной для одной определенной общины. Например, в период гонений все Церкви обнаруживают между собой глубокое единство: я говорю о единстве в действии, единстве в жизни. Сейчас на Западе и во многих частях света мы живем слишком обеспеченно, защищенно и успешно находим возможности всяких уверток. Когда же реальная проблема встает перед нами со всей остротой вопроса жизни и смерти, тогда люди либо перестают быть христианами, либо отзываются на ситуацию вполне по-евангельски. Я думаю, в этом отношении наша задача состоит в том, чтобы учиться, чтобы пытаться поступать по-евангельски, прежде чем нас к тому вынудит Суд Божий. И это очень, очень серьезно. Ведь суд Божий неизбежно настигнет нас рано или поздно, потому что Бог не станет терпеть Церковь-изменницу.

суббота, 15 апреля 2017 г.

прот. А.Шмеман. Почему женщина не может быть священником

ПОЧЕМУ ЖЕНЩИНА НЕ МОЖЕТ БЫТЬ СВЯЩЕННИКОМ?

Среда, 11 февраля 1976

Почему женщина не может быть священником? Длинный разговор об этом вчера с Томом, на которого, за его статью в последнем «Quarterly», восстают, по слухам, и православные женщины. С тех пор, что началась эта буря (в связи с англиканами), меня все больше удивляет не сама тема спора, а то, что в нем раскрывается о богословии. Невозможность найти решающие аргументы ни за, ни против — решающие в смысле объективной убедительности их для обеих сторон. Каждый оказывается правым для себя, то есть внутри своей перспективы, «причинной связи» своей аргументации. «Наша» сторона порой напоминает мне обличения о. Иоанном Кронштадтским Льва Толстого: «О неистовый граф! Как же не веришь ты св. апостолам…» Однако не в том-то ли и все дело, что все началось — у Л[ьва] Т[олстого] — с «неверия» св. апостолам. Поэтому аргументация ex traditione (основанная на традиции (лат.)) просто бьет мимо цели. «Ересь» всегда нечто очень цельное, не надуманное, она действительно прежде всего выбор на глубине, а не поправимая ошибка в частностях. Отсюда — безнадежность всех «богословских диалогов», как если бы речь всегда шла о «диалектике», об аргументах. Все аргументы в богословии post factum, все укоренены в опыте; если же опыт другой, то они и неприменимы, что и становится — в который раз! — очевидным в этом споре о «священстве женщин». Том: «Как объяснить, например, что женщина может быть президентом США и не может быть священником?» Мне кажется, — отвечаю я, — что она не должна бы быть и президентом США. Но этого-то как раз сейчас никто и не говорит, и сказать это означало бы немедленно вызвать обиду. А обижать тоже нельзя, и вот мы внутри порочного круга. Этот порочный круг неизбежен, если нарушен некий органический, изначальный и вечный опыт. Между тем наша культура, в основном, и состоит в его отвержении и нарушении, так что сама ее суть, собственно, из этого отвержения и состоит, оно составляет ее опыт. Это опыт только негативности, восстания, протеста, и само понятие «освобождения» (liberation) тоже всецело негативно. На наше сознание, на наш «изначальный» опыт современная культура набрасывает аркан принципов, которые, хотя они кажутся «положительными», на деле отрицательны, ни из какого опыта не вытекают. «Все люди равны»: вот один из корней, самая ложная из всех a priori. Все люди свободны. Любовь всегда положительна (отсюда, например, оправдание гомосексуализма и т.д.). Всякое ограничение — опрессивно (от oppressive (англ.) — гнетущий, жестокий, репрессивный). Пока сами христиане признают все эти «принципы», пока они, иными словами, признают культуру, на этих принципах построенную, никакие рассуждения о невозможности для женщин быть священниками просто не звучат, отдают, в сущности, и лицемерием, и самообманом. Короче говоря, если мы начинаем с какого-то отвлеченного, несуществующего, навязанного природе равенства между мужчинами и женщинами, то никакая аргументация невозможна. А это значит, что начинать нужно с разоблачения самих этих принципов как ложных — свободы, равенства и т.д., ложных именно своей отвлеченностью, «выдуманностью». Нужно отвергнуть всю современную культуру в ее духовных — ложных, даже демонических — предпосылках. Глубочайшая ложность принципа «сравнения», лежащего в основе пафоса равенства. Сравнением никогда и ничего не достигается, оно источник зла, то есть зависти (почему я не как он), далее — злобы и, наконец, восстания и разделения. Но это и есть точная генеалогия дьявола. Тут ни в одном пункте, ни в одной стадии — нет положительного, все отрицательно от начала до конца. И в этом смысле наша культура «демонична», ибо в основе ее лежит сравнение. А так как сравнение всегда, математически приводит к опыту, знанию неравенства, то оно всегда приводит и к протесту. Равенство утверждается как недолжность никаких различий, а поскольку они есть — к борьбе с ними, то есть к насильственному уравнению и, что еще страшнее, к отрицанию их как самой сущности жизни; та «личность», мужская или женская, неважно, — которая жаждет равенства, уже, в сущности, опустошена и безлична, ибо «личное» в ней составляло как раз то, что «отлично» от всех других и что не подчинено абсурдному закону «равенства».

Демоническому принципу «сравнения» христианство противопоставляет любовь, вся сущность которой как раз в полном отсутствии в ней и как «источника», и как «сущности» — сравнения. Потому в мире и нет, и не может быть равенства, что он создан любовью, а не принципами. И жаждет мир любви, а не равенства, и ничто — мы знаем это — не убивает так любви, не заменяет ее так ненавистью, как именно это постоянно навязываемое миру как цель и «ценность» равенство.

А именно в любви, и ни в чем другом, укоренена двойственность человека как мужчины и женщины. Это не ошибка, которую человечество исправит «равенством», не изъян, не случайность — это первое и самое онтологическое выражение самой сущности жизни. Тут исполнение личности осуществляется в самоотдаче, тут преодолевается «закон», тут умирает самоутверждение мужчины как мужчины и женщины как женщины и т.д.

Но все это и означает как раз, что никакого равенства нет, а есть онтологическое различие, делающее возможным любовь, то есть единство, а не «равенство». Равенство всегда предполагает множественность «равных», никогда не претворяемую в единство, потому что вся суть равенства в его ревнивом оберегании. В единстве различие не уничтожается, а само становится единством, жизнью, творчеством…

«Мужское» и «женское» начала соприродны миру, но только человек претворяет их в семью. Ненависть нашей культуры к семье за то, что эта последняя обличает зло «равенства».

Суббота, 11 октября 1980

Разговор с Л. сегодня утром о женщинах в Церкви (она пошла на собрание, устроенное в семинарии Томом [Хопко] для подготовки женской конференции в Кливленде, перед Всеамериканским Собором). Мои «тезисы» (ad hoc (на данный случай (лат.)):
— Нужно весь этот «дебат» освободить от «клерикальщины», «церковности» в плохом смысле этого слова (оборот Церкви на себя) — от вопросов о «правах» женщины в Церкви, о том, что она может «делать», каково ее служение в церковных, то есть клерикальных, структурах. Все это тупики, все это продолжает быть изнутри подчиненным категории «прав», «борьбы» и т.д.
— Само сведение жизни исключительно к «структурам», безличным и «объективным», и есть основной грех мужского мира, мужского восприятия жизни (Маркс, Фрейд…).  L'esprit de géométrie (дух геометрии (фр.). Отсюда — главная ошибка современного феминизма: принятие им этого «структурального» подхода, борьба за место в «структурах» (мира, Церкви, государства и т.д.).
— Тогда как подлинная «миссия» женщин — это явить недостаточность, односторонность и потому страшный вред и зло этого сведения жизни к «структурам».
— Женщина — жизнь, а не — о жизни. Потому ее миссия — вернуть человека от формы к содержанию жизни.  Ее категории те, которым априори нет места в структуральных, «мужских» редукциях: красота, глубина, вера, интуиция. Всему этому нет и, что еще важнее, не может быть места в «марксизмах», «фрейдизмах» и «социологиях».
— Мужчина ищет «правила», женщина знает «исключение». Но жизнь — это одно сплошное исключение из правил, созданных путем «исключения исключений». Всюду, где подлинная жизнь, — царит не правило, а исключение. Мужчина: борьба за «правило». Женщина: живой опыт «исключения».
— Но «исключение»  это и есть глубина христианства как жизни. В жизни, созданной и дарованной Богом, — все «исключение», ибо все — единственность, неповторимость, из глубины бьющий ключ.
— Секс — правило, любовь — исключение. Но правда о жизни и правда жизни — любовь, а не секс.
— Человек призван не к осуществлению правил, а к чуду жизни. Семья: чудо. Творчество: чудо. Царство Божие: чудо.
— Смирение женщины не «перед мужчиной», а перед жизнью и ее тайной. Это смирение самой жизни, и оно оказывается единственным путем к полноте обладания ею — ср. Божия Матерь.
— Божия Матерь не «укладывается» ни в какие правила. Но в ней, а не в «канонах», — правда о Церкви.
— В ту меру, в какую мужчина — только мужчина, он прежде всего скучен: «принципиален», «мужественен», «порядочен», «логичен», «хладнокровен», «полезен»; интересным он становится только тогда, когда хоть немного «перерастает» это свое, в последнем счете юмористическое, «мужество». (Даже слово «мужчина» чуть-чуть смешное, во мне оно всегда вызывает образ, запечатленный на фотографиях начала века, — этакий усач в котелке, «покоритель» женщин, наводняющий мир своей звонкой и пустой риторикой.) В мужчине интересен мальчик и старик и почти страшен (на глубине) «взрослый» — тот, кто во «всеоружии» своей мужской «силы»…
— Мужская святость и мужское творчество — это прежде всего отказ от мужской «специфичности». Ни одно великое произведение искусства не воспевает сорокалетнего «мущину». Оно вскрывает его как «неудачника», как падение «мальчика» или как — обманщика, узурпатора и садиста.
— В святости — мужчина меньше всего «мужчина».
— Христос не «мужчина» (поскольку «мужчина» есть имя падшего человека). Он «Отрок Мой» (мальчик), «Сын Единородный», «Сын Марии». В нем нет главного «ударения» и главного «идола» мужчины — «автономии» («я сам — с усам»). Икона Христа-младенца на руках у Марии — это не просто икона Боговоплощения. Это прежде всего икона сущности Христа.
— Все это нужно знать и чувствовать, говоря о «женском вопросе» в Церкви. Церковь отвергает «мужчину» в его самодостаточности, силе, самоутверждении. Мужчине она говорит: «Сила Христова в немощи совершается…».
— Человек как образ и подобие Божие — это в равной мере и мужчина, и женщина. Образ же «мужчины» в спасении — Христос: Отрок, Сын, Брат, все что угодно, но не «мужчина».

Источник:

http://www.rp-net.ru/book/OurAutors/shmeman/dnevnik.php

прот. А.Шмеман. О психотерапии, духовном руководстве

О ПСИХОТЕРАПИИ, ДУХОВНОМ РУКОВОДСТВЕ

Вторник, 10 февраля 1976

Разговор вчера с Л., а сегодня, втроем, с Томом [Хопко] о counseling» («Консультировании» (англ.) психотерапевтическом). С Л. в связи с [двумя молодыми людьми], с Томом — по поводу англиканского священника-психотерапевта, желающего перейти в Православие и «помочь» нам в «терапевтике». Надо было бы сесть и хорошенько продумать мое инстинктивное отвращение ко всей этой области, превращающейся постепенно в настоящую одержимость. Что стоит за всем этим? Что привлекает к этому? Tentatively (ориентировочно, в порядке рабочей гипотезы (англ.)) (но вдруг я не прав), мне кажется, что вся эта «терапевтика» несовместима с христианством, потому что она основана на чудовищном эгоцентризме, на занятости собою, есть предельное выражение и плод «яйности», то есть как раз того греха, от которого нужно быть спасенным. Тогда как «терапевтика» усиливает эту «яйность», исходит из нее как из своего основоположного принципа. Поэтому эта «психотерапия», проникая в религиозное сознание, изнутри извращает его. Плод этого извращения — современные поиски «духовности» как какой-то особой эссенции. Слова остаются те же, но «коэффициент» их и «контекст» радикально меняются. Отсюда — темнота, узость всех этих современных «духоносцев», отсюда смешение учительства, пастырства, «душепопечения» — с чудовищным «психологизмом». Принципу «спасает, возрождает, исцеляет Христос» здесь противопоставляется: спасает и исцеляет «самопонимание». «Увидеть себя в свете Божием и раскаяться» — заменено другим: «понять себя и исцелиться…».

Четверг, 27 сентября 1973

Иногда мне думается, что каждый человек призван сказать или сделать что-то одно, может быть, даже и маленькое — но подлинное и то, что только он призван сказать или сделать. Но жизнь так устроена, что его вмешивают во все, и тогда он теряет себя и свое и не исполняет своего призвания. Он должен все время делать вид, что он действительно все понимает, все может и обо всем имеет что сказать. И все становится поддельным, фальшивым, показным.

Суть христианства мне всегда, с детства, представлялась в том, что оно не разрешает проблемы, а снимает их, переводит человека в тот план, где их нет. В том же плане, в котором они есть, они потому и есть, что они неразрешимы. Поэтому христианство есть всегда проповедь — то есть явление того, другого, высшего плана, самой реальности, а не объяснение ее… Мне скажут: а старчество, которым так модно сегодня заниматься? Возможно, даже наверное, что старчество есть особое призвание в Церкви, не совпадающее со священством, с пасторством как таковым. Но ведь и это призвание, если всерьез принять все то, что мы о старчестве знаем, совсем не в этом вот интимном духовничестве, не в объяснениях и разрешениях проблем, а в том же явлении самой реальности. И потому так опасен псевдостарец, столь расплодившийся в наши дни и сущность которого в духовном властолюбии. На это псевдостарчество толкает сама система, делающая из каждого священника «духовника» и маленького «старца». В Православной Церкви почти уже нет монахов, которые бы не считали своим священным долгом через два года после пострига писать трактаты об Иисусовой молитве, о духовности и об аскетизме, учить «умному деланию» и т.д. Нет и священников, которые бы не считали себя способными в пять минут разрешить все проблемы и наставить на путь истинный…

Среда, 4 мая 1977

<…> К чему я «призван»? Читать лекции, проповедовать, может быть, писать — как продолжение лекций и проповеди (не «research» («исследование» (англ.)).
К чему я не призван? К «духовному руководству». К «научному руководству». К «духовным разговорам». К «воспитанию», к «обсуждениям».
По отношению к «не» — вопрос: не призван или же убегаю от чего-то — по равнодушию, по лени, по отсутствию усилия? Думаю, думаю, и вот мне кажется — может быть, только кажется! — что нет, не по равнодушию к людям. Напротив, меня скорее интересует «личность» в ее единственности и неповторимости, во всяком случае, гораздо больше, чем в социальном выражении. Значит, скорее, по недоверию ко всей этой области — «руководства», по неуверенности, что она вообще нужна, оправдана, полезна. По отношению к себе, к своей жизни я твердо знаю, что никогда не был никем «руководим» в этом специфическом смысле. Это совсем не значит, что не испытал влияний. Напротив, я так хорошо знаю, сколь многим я обязан, и всю степень благодарности им: о. Савва Шимкевич еще в корпусные годы, о.Киприан [Керн] да и почти все профессора Института, Вейдле, ген. Римский-Корсаков, митрополит Евлогий — и еще сколько бы имен я мог назвать. Но никогда, ни разу за всю мою жизнь я не испытал ни малейшей потребности с кем бы то ни было «поговорить» о себе, о своих «проблемах», попросить «духовного руководства», «заняться мною». А если такие попытки делались извне, то я от них с ужасом убегал. Все те, кто повлиял на меня и кому я действительно и до бесконечности благодарен, повлияли тем, что давали мне, вольно или невольно, свое, тем, что я изнутри любовался ими. И чем больше любовался, тем менее испытывал потребность в каком-то специфически «личном» общении, личном «руководстве». Та истина, то видение, тот образ доброты, что я получал от них, и были их руководством, их влиянием, помощью и т.д., и это уж было моим делом применить все это к моей жизни, к моим «проблемам»… Мне всегда казалось, что спасение не в обращенности на себя, а в освобождении от себя через обращенность к реальному, к Богу, миру и т.д. И по правде сказать, и вокруг себя я никогда не видел убедительных примеров успеха всех этих духовных руководств. Я видел массу кликуш обоего пола, ненасытных в самоизлияниях всевозможным старцам и «духовникам», но не видел их улучшения. Напротив. Да и в самом христианстве, и прежде всего в образе Христа, я не вижу базы для «душепопечения» в том смысле, в каком слово это смакуют любители «духовного руководства». Не знаю. Может быть, я не вижу чего-то, очевидного другим, не вижу и не чувствую. Зато иногда с особой силой чувствую, что то, что других привлекает в Церкви, в христианстве и т.д., мне чуждо, а то, что меня интересует, захватывает, радует и убеждает, — то чуждо столь многим вокруг меня.

Суббота, 28 мая 1977

<…> Вчера утром доклад о. Влад. Боричевского на собрании Orthodox Theological Society. О грехе и таинстве покаяния. Все эти рассуждения о «духовном отце», вся эта возня с исповедью, все то, что, очевидно, так неудержимо тянет к себе «пастырей». Может быть, я в корне ошибаюсь и несправедлив, но во всем этом мне чудится что-то фальшивое, да еще и с оттенком гордыни — руководство, приготовление и прочее. Может быть, я предубежден, но мне кажется, что я никогда не видал плодов этого пастырства и душепопечения, а если и видал — то какие-то нездоровые плоды. Настоящий грешник кается, и ему все равно, кому или перед кем каяться. А духовного руководства ищут непременно какие-то нарцистические неврастеники, и именно они вечно разглагольствуют о том, «понимает» ли их или не понимает «духовный отец», подходит ли им его руководство или нет… Туман рассеивается от солнца, а не от того, что его обсуждают. Церковь и должна быть этим солнечным лучом… Богословы же наши решили продолжать изучение проблемы греха и исповеди. Среди них сидел и Д.Е. — дважды разведенный, разрушивший дважды свою семью, ранивший двух женщин, заставивший одну из них сделать аборт, — но и он научно рассуждает о «духовных проблемах».

Вторник, 20 января 1981

Две монашки ушли из монастыря А (восемь монахинь), приехали в общину Б и отправились дальше, чтобы пытаться создать общину В. И так все время. Всюду «скиты Преображения», и скоро в каждом из них будет по одному монашествующему лицу, а этих последних будет ровно столько, сколько «скитов». Мне все чаще кажется, что «возродить» монашество (о котором все с упоением говорят) или хотя бы пытаться возрождать его можно, только предварительно ликвидировав монашеский «институт», то есть весь этот водевиль клобуков, мантий, стилизаций и т.д. Если бы я был «старцем», то я бы сказал кандидату, [кандидат]ке, «взыскующим иночества», примерно следующее:
— поступи на службу, по возможности самую простую, без «творчества» (в банк к окошечку, например);
— работая, молись и «стяжай» внутренний мир, не злобствуй, не «ищи своего» (прав, справедливости и т.д.). Воспринимай каждого (сослуживца, клиента) как посланных, молись за них;
— за вычетом платы за самую скромную квартиру и самую скромную пищу — отдавай свои деньги бедным, но именно бедным, личностям, а не «фондам помощи»;
— ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой» — ср. преп. Серафим Саровский). Этого служения держись и будь — церковно — в полном послушании у настоятеля;
— на служенье не напрашивайся, не печалься о том, что не «использованы твои таланты», помогай, служи в том, что нужно, а не там, где ты считаешь нужным;
— читай и учись в меру сил — но читай не только «монашескую литературу», а шире (этот пункт требует уточнения);
— если друзья и знакомые зовут в гости, потому что они близки тебе, иди — но с «рассуждением», и не часто. Нигде не оставайся больше полутора, двух часов. После этого самая дружеская атмосфера — вредна;
— одевайся абсолютно как все, но скромно. И без «видимых» знаков обособления в «духовную жизнь»;
— будь всегда прост, светел, весел. Не учи. Избегай как огня «духовных разговоров» и всяческой религиозной и церковной болтовни. Если так будешь поступать — все окажется на пользу…
— не ищи себе «духовного старца» или «руководителя». Если он нужен, его пошлет Бог, и пошлет, когда нужно;
— прослужив и проработав таким образом десять лет — никак не меньше, спроси у Бога, продолжать ли так жить или нужна какая-нибудь перемена. И жди ответа: он придет — и признаками его будут «радость и мир в Духе Святом».

Источник:

http://www.rp-net.ru/book/OurAutors/shmeman/dnevnik.php

понедельник, 9 мая 2016 г.

День покаяния

Упокой, Господи, павших на поле боя и мирных жителей, попавших в жернова войны.
И не дай Бог еще войны, этого наказания за безбожие, за смерть новомучеников, предательство и поругание веры и разрушение Церкви.
Пусть захоронят всех солдат, о которых забыла посылавшая их на смерть страна.
Гордиться нам нечем, а помнить надо обязательно.

Не печалься!

Не печалься!
Скоро, очень скоро
Возвратится мирное житье:
Из Уфы вернутся паникеры
И тотчас забудут про нее.

Наводя на жизнь привычный глянец,
Возвратят им старые права,
Полноту, солидность и румянец
Им вернет ожившая Москва.

Засияют окна в каждом доме,
Патефон послышится вдали...
Не печалься: всё вернется - кроме
Тех солдат, что в смертный бой пошли.

3 марта 1942

Дмитрий Кедрин

http://stih.pro/ne-pechaljsya/ot/kedrin

Мне кажется, это урок, который уже много раз дается Богом, и люди не хотят его принять. Павшие на войне не были самыми грешными. Но если не будет коренного изменения в их потомках, то погибнет все. В Евангелии об этом сказано: " рассказали Ему о Галилеянах, которых кровь Пилат смешал с жертвами их. Иисус сказал им на это: думаете ли вы, что эти Галилеяне были грешнее всех Галилеян, что так пострадали? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете.
Или думаете ли, что те восемнадцать человек, на которых упала башня Силоамская и побила их, виновнее были всех, живущих в Иерусалиме? Нет, говорю вам, но, если не покаетесь, все так же погибнете." (Лук.13:1-5)
А дальше идет притча о дереве, не приносящем плода, которое срубают и сжигают.
По-моему, это отрывок надо читать в день победы, не праздновать победу, а каяться и молиться, чтобы несмотря на неусвоенные уроки войны Бог еще подождал, не предавая нас на окончательную погибель.

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ !
Спаси нас Господи!

Никулин. Воспоминания о войне.
http://knigosite.org/getbook/36817/rtf

Цитата:

"Эта рукопись возникла в основном осенью 1975 года. В нее были добавлены дневники боев 311 с. д., написанные в 1943 году и глава «Сон» — 1945 года. Еще несколько незначительных подробностей в разных местах добавлены позже. В целом же эти записки — дитя оттепели шестидесятых годов, когда броня, стискивавшая наши души, стала давать первые трещины. Эти записки были робким выражением мыслей и чувств, долго накапливавшихся в моем сознании. Написанные не для читателя, а для себя, они были некой внутренней эмиграцией, протестом против господствовавшего тогда и сохранившегося теперь ура-патриотического изображения войны.
Прочитав рукопись через много лет после ее появления я был поражен мягкостью изображения военных событий. Ужасы войны в ней сглажены, наиболее чудовищные эпизоды просто не упомянуты. Многое выглядит гораздо более мирно, чем в 1941–1945 годах. Сейчас я написал бы эти воспоминания совершенно иначе, ничем не сдерживая себя, безжалостней и правдивей, то есть, так как было на самом деле. В 1975 году страх смягчал мое перо. Воспитанный советской военной дисциплиной, которая за каждое лишнее слово карала незамедлительно, безжалостно и сурово, я сознательно и несознательно ограничивал себя. Так, наверное, всегда бывало в прошлом. Сразу после войн правду писать было нельзя, потом она забывалась, и участники сражений уходили в небытие. Оставалась одна романтика, и новые поколения начинали все сначала…
Большинство книг о войне советского времени не выходит за пределы, определенные «Кратким курсом истории ВКПб». Быть может, поэтому они так похожи, будто написаны одним автором. Теперь в военно-исторической литературе заметен поворот к созданию правдивой картины военных лет и даже намечается некая конфронтация старого и нового. Своими воспоминаниями я вовсе не стремился включиться в эту борьбу, а просто хотел чуть-чуть приподнять завесу, скрывающую темную сторону войны и заглянуть туда одним глазом.
Всесторонний анализ того, что там скрыто, мне не под силу. Для этого нужен человек, обладающий абсолютным знанием фактов и мощным интеллектом, профессионал, а не любитель. Человек масштаба Солженицина, ибо война не менее, а, может быть, более сложна, чем ГУЛАГ.
В этой рукописи я решал всего лишь личные проблемы. Вернувшись с войны израненный, контуженный и подавленный, я не смог сразу с этим справиться. В те времена не было понятия «вьетнамский синдром» или «афганский синдром» и нас не лечили психологи. Каждый спасался, как мог. Один пил водочку, другой, утратив на войне моральные устои, стал бандитом… Были и такие, кто бил себя в грудь кулаками и требовал мат матки-правды. Их быстро забирали в ГУЛАГ для лечения… Сталин хорошо знал историю и помнил, что Отечественная война 1812 года породила декабристов…
Я спасался работой и работой, но когда страшные сны не давали мне жить, пытался отделаться от них, выливая невыносимую сердечную боль на бумагу. Конечно, мои записки в какой-то мере являются исповедью очень сильно испугавшегося мальчишки…
Почти три десятилетия я никому не показывал эту рукопись, считая ее своим личным делом. Недавно неосторожно дал прочесть ее знакомому, и это была роковая ошибка: рукопись стала жить своей жизнью — пошла по рукам. Мне ничего не оставалось делать, как разрешить ее публикацию. И все же я считаю, что этого не следовало делать: слишком много грязи оказалось на ее страницах.
Война — самое грязное и отвратительное явление человеческой деятельности, поднимающее все низменное из глубины нашего подсознания. На войне за убийство человека мы получаем награду, а не наказание. Мы можем и должны безнаказанно разрушать ценности, создаваемые человечеством столетиями, жечь, резать, взрывать. Война превращает человека в злобное животное и убивает, убивает…
Самое страшное, что люди не могут жить без войны. Закончив одну, они тотчас же принимаются готовить следующую. Веками человечество сидело на пороховой бочке, а теперь пересело на атомную бомбу. Страшно подумать, что из этого получится. Одно ясно, писать мемуары будет некому…"

и

http://predanie.ru/lib/book/202106/
Астафьев «Прокляты и убиты»

воскресенье, 25 июня 2017 г.