С благодарностью помещаю некоторые из откликов, которые присланы лично мне по электронной почте.
ИСХОДНОЕ МОЕ ПИСЬМО:
---------------------------------------------------------------------
--------------------------------------------------------------------
Эти комментарии и другие плюс мои размышления над поставленным вопросом привеля меня к мыслям, которыми хочется поделиться. Миссионер всегда выходит по необходтимости за границы Церкви, но все адресуемые ему вопросы он должен использовать ради того, чтобы привести задающего их человека в Церковь. Исходя из этого, я решил развернуто ответить, опираясь на ответы братьев и сестер и пробуя их творчески развить. Мне кажется, нам всем нужно совершенствоваться в миссионерстве,поэтому делюсь этими размышлениями и буду рад услышать мнение о них - а потом предложу с вашими поправками вопрошающему
Итак:
О рассказе Чехова «Спать хочется».
В рассказе есть ключевой мотив непосильного страдания, подвигающий человека, любого, в данном случае маленького, и в этом гротеске яснее видна парадигма выбора — к стремлению любой ценой избавиться от страдания, избежать его, выжить.
И в контексте этого невыносимого страдания читатель вопрошает церковного человека — что будет с душой, не вынесшей бремени выбора? В ад ее — или...?
Невыносимые страдания путем лишения сна описаны в литературе, посвященной новомученикам: на следствии многократно применялся метод конвейерного допроса, когда человек в течение очень длительного времени лишался сна, принуждался к активности — отвечать на вопросы следствия, - и в конце концов ломался, против своей воли соглашаясь на любые компромиссы со следствием, чтобы только поспать хоть немного.
Предлагали протокол допроса — написанный по шаблону, присланному из Москвы: «Я, такой-то, признаю, что состоял в контрреволюционной повстанческой организации», или «шпионской организации», или «мой друг такой-то — шпион, диверсант”.
Если схваченный отказывался подписать ложь, угрожали: «Будем арестовывать твоих, всю твою семью». Тут кто-то не выдерживал. Если выдерживал и это — начинались пытки.
Самая простая из пыток — стойка, «конвейер». Кажется, ну подумаешь, стоять. На деле это было ужасно. Это страшнейшие мучения, сопоставимые с мучениями ранних лет христианства. Следователь сидит, потом его сменяют, кто-то из них пьет чай или водку, звонит домой, поддевает какими-то фразами стоящего в углу заключенного, но редко дает присесть. А через несколько суток у стоящего начинаются галлюцинации. И в этом состоянии он может подписать всё что угодно, не отдавая себе отчета.
Свт. Лука (Войно-Ясенецкий), мужественный человек и профессиональный хирург, как врач, наблюдая за самим собой, описал это страшное превращение сознания — он тоже в конце концов подписал протокол. Впоследствии он пытался потребовать его аннулировать, как подписанный под пыткой — и не мог добиться этого.
То есть у человека есть границы, которые он не в силах сам перейти.
И тем не менее, есть способ их превзойти, доступный каждому — и почти никем не востребуемый — молитва. В наше время это слово уже не под запретом. Однако его смысл, объем, содержание ускользает от сознания, воспитанного СМИ. Та всецелая обращенность к Богу человеческого естества, которая являет себя в святых, нам не свойственна и кажется недоступной. Мы живем в мире, где это не только каждый день, но вообще почти никогда не требуется. И понять необходимость этого нас можно заставить только страданием. Поэтому по выражению К.Льюиса, если Бог не бывает услышан в тихом шепоте любви и ясном голосе разума, Он кричит нам в рупор страдания.
Жития святых в наше время читаются как сказки. Может было — может не было, но явно не про нас написано. При этом масса людей обращается иногда к этим же святым, но не как к братьям, отцам, предкам, родным — а как к каким-то инопланетянам, способным и почему-то готовым нам помочь. Мы востребуем результат их подвига, категорически не принимая тот путь, на котором этот результат получен. Обращаем к ним свои наивные просьбы о сегодняшнем успехе и благополучии — а они смотрят на нас из совсем другой перспективы жизни.
Возвращаясь к рассказу, можно отметить «на заднем плане» атрибутику поверхностной религиозности в помещении, где разворачивается действие. И отметить личность автора, в которой места молитве не было. Что может рассказать о страдании человек, не молящийся Богу? Только то, что он и рассказал — это тупик. И прежде всего это его собственный тупик. Переводя на язык понятий двадцатого века, этот тупик и его решение нам вполне знакомы по сталинской формуле решения всех проблем на свете: нет человека — нет и проблемы.
Гениальность художника русской словесности в том, что он усмотрел это не в мире взрослых, как Достоевский в «Бесах», а в мире почти ангельском, лишенном взрослых страстей, в мире детства. И оттого этот привлекательный, хотя и страшный путь так часто применяется, что кроме него и обращения к Богу других путей преодоления страдания просто нет.
А еще этот рассказ наводит на мысль, что можно согласиться с апостолом Павлом в его размышлении о внутренней противоречивости каждого человека. Павел вглядывается в свою душу и пишет:
15 Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.
16 Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр,
17 а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех.
18 Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу.
19 Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
20 Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех.
21 Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое.
22 Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием;
23 но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих.
24 Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?
25 Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха.
(Рим.7:15-25)
Но тогда и отвечать автору вопроса надо исходя из этой противоречивости и одновременно из той парадигмы выбора, которая обрисована выше. Это уже касается не только несчастной девочки, совершившей в состоянии аффекта непреднамеренное убийство. Это касается всех нас, без всякого исключения. Каждый человек, покопавшись в памяти, отыщет сколько-то эпизодов, когда его воля к добру была парализована страхом, ленью, эгоизмом, человекоугодничеством — и он сделал зло, которого не хотел. А разве где-то написано, что в ад идут только за убийство? Поэтому вопрос актуален и для ап. Павла, который в свое время предавал на смерть христиан, и для нас, наследников своих отцов и дедов, предавших на смерть почти все священство и активных мирян, и для сегодняшнего нашего выбора, который может оказаться непосильным — и сегодня, и завтра. Мы ведь не знаем, каким будет это «завтра» - не повторит ли оно наше «вчера».
Так что вопрос глубокий и актуальный. Вряд ли задавший его так именно размышлял, но если он будет иметь интеллектуальное мужество додумывать до конца посланную ему Богом мысль, то он и придет несомненно к Богу, больше просто некуда идти. И останется без гарантий — но с реальной, поколениями ( в том числе и его собственных предков) успешно реализованной надеждой, что Бог может принять его и с таким тяжким грузом греховного прошлого. Лишь бы сам человек не сросся с этим прошлым, не принял его как нормативное поведение. Лишь бы он всегда был им опечален, и помнил его, как Давид
5 ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.
6 Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.
(Пс.50:5,6)
Это все, что можно сказать Богу, но как это много!
Вся Псалтирь пронизана этим ощущением, ту и там оно выражается по-разному, но всегда это одновременно отчаяние что-то сделать самому и надежда, что Бог может все. Эти слова потому и читают уже второе тысячелетие в храмах и дома, по покойникам и за живых, что ничего лучшего и большего человек за прошедшие века не сказал Богу. Не будем фантазировать, как может преобразиться от этого памятования о грехе и о Боге погибшая душа девочки (а то, что душа гибнет в момент убийства, очевидно, она уже в аду, где правит человекоубийца от начала, вопрос в том, удастся ли вырвать ее оттуда). Подумаем ( и предложим автору вопроса подумать) о самих себе, спроецировав рассказ на свою прожитую жизнь. Ведь убийство это способ удалить человека из сферы своего бытия. А скольких людей мы выбросили из сферы своего бытия? Из памяти? Это метафизическое убийство может оказаться не менее эффективным, ведь его источник тот же. И оно будет без сомнения использовано темными силами, которые каждый наш грех «развивают» в своем направлении, часто очень творчески, если можно это слово приложить к силам тьмы.
А сколько раз мы принуждали других выбросить кого-то из своей жизни и из своей памяти — потому что э т и м неудобно, больно, лично мне плохо жить, и уж если ты связан со мной сегодня, выбрось из памяти и исключи из своей жизни вот эту часть своего «вчера», часто вместе со всеми входившими туда людьми, даже бывшими тебе дорогими, ставшими частью тебя самого. Разве это не такое же убийство «по неудобству», не преступление, пусть и не доведенное до степени страдания, описанной в рассказе или на конвейерном допросе?
Это не искусственная параллель: непосильность страдания уравнивает нас всех, людей побежденных в итоге неправдой. И вопрос не в том, куда мы попадем в итоге после смерти, а куда мы уже попали сейчас, еще при жизни. И ад, и рай начинаются здесь. Как именно они продложаются ТАМ, мы знать отчетливо не можем. Есть визионерское видение блаж. Феодоры о контрольных точках, проходимых душой после смерти, где ей предъявляется весь собранный за жизнь бесами «компромат», так сказать, по разделам грехов — в житии они названы мытарствами, от слова «мытарь»=сборщик налогов. Это опыт одной из многих святых, он для нас только намек, но и этот намек может очень отрезвляюще подействовать. Я дня три ходил под впечатлением, прочитав ее описание в первый раз. А потом... привык цитировать, и острота ушла. Вот, наверное, самое страшное, что мешает помнить и воспринимать грех, как Давид - всегда с острой болью, как совершенный сегодня, и всегда с предельным напряжением страха и надежды — что сделает Бог, простит или нет? И что я могу еще успеть сделать, чтобы Он простил?
Девочка станет девушкой, женщиной, старушкой — всю жизнь проживет с этой памятью своего греха. И ни автору, ни читателю не удастся разглядеть в ее будущем, чем станет для нее это воспоминание. Можно только сослаться на реальный опыт других людей. Недавний фильм «Остров» покойный Св. Патриарх Алексий II обобщенно назвал притчей — именно на эту тему. И это припоминание может быть не только личным. Есть люди, которые совершенно изменили свою жизнь под воздействием открывшегося им греха родителей. Ходили по святым местам, вымаливали прощение для тех, кто уже сам не может ничего сделать. Есть люди, которым являлись в сне усопшие сродники, прося о молитве за совершенные в жизни грехи — и по любви к ним человек становился молитвенником за свой род. А бывают часто люди, которым эта память мешает жить — потому что жить они хотят так, как будто ее нет. Им она печальна, опасна и страшна — и ее пробуют убить водкой, наркотиками, преступными наслаждениями. Но память нельзя убить, воспоминание будет присутствовать в нашей жизни, хотим мы того или нет.
И вот в ответ на все это воспоминание может явиться две разные печали, и ей (и нам) надо выбирать, какой печали отдать свое сердце. Если хотим ожить — то нам нужна (выражение ап. Павла) — печаль по Богу:
10 Ибо печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть.
(2Кор.7:10)
ИСХОДНОЕ МОЕ ПИСЬМО:
| Larisa <larisa_n13@mail.ru> | 26 ноября 2013 г., 11:32 | |
| Кому: Дмитрий Михайлов <dima.mixailov.spb@gmail.com> | ||
--------------------------------------------------------------------
Эти комментарии и другие плюс мои размышления над поставленным вопросом привеля меня к мыслям, которыми хочется поделиться. Миссионер всегда выходит по необходтимости за границы Церкви, но все адресуемые ему вопросы он должен использовать ради того, чтобы привести задающего их человека в Церковь. Исходя из этого, я решил развернуто ответить, опираясь на ответы братьев и сестер и пробуя их творчески развить. Мне кажется, нам всем нужно совершенствоваться в миссионерстве,поэтому делюсь этими размышлениями и буду рад услышать мнение о них - а потом предложу с вашими поправками вопрошающему
Итак:
О рассказе Чехова «Спать хочется».
В рассказе есть ключевой мотив непосильного страдания, подвигающий человека, любого, в данном случае маленького, и в этом гротеске яснее видна парадигма выбора — к стремлению любой ценой избавиться от страдания, избежать его, выжить.
И в контексте этого невыносимого страдания читатель вопрошает церковного человека — что будет с душой, не вынесшей бремени выбора? В ад ее — или...?
Невыносимые страдания путем лишения сна описаны в литературе, посвященной новомученикам: на следствии многократно применялся метод конвейерного допроса, когда человек в течение очень длительного времени лишался сна, принуждался к активности — отвечать на вопросы следствия, - и в конце концов ломался, против своей воли соглашаясь на любые компромиссы со следствием, чтобы только поспать хоть немного.
Предлагали протокол допроса — написанный по шаблону, присланному из Москвы: «Я, такой-то, признаю, что состоял в контрреволюционной повстанческой организации», или «шпионской организации», или «мой друг такой-то — шпион, диверсант”.
Если схваченный отказывался подписать ложь, угрожали: «Будем арестовывать твоих, всю твою семью». Тут кто-то не выдерживал. Если выдерживал и это — начинались пытки.
Самая простая из пыток — стойка, «конвейер». Кажется, ну подумаешь, стоять. На деле это было ужасно. Это страшнейшие мучения, сопоставимые с мучениями ранних лет христианства. Следователь сидит, потом его сменяют, кто-то из них пьет чай или водку, звонит домой, поддевает какими-то фразами стоящего в углу заключенного, но редко дает присесть. А через несколько суток у стоящего начинаются галлюцинации. И в этом состоянии он может подписать всё что угодно, не отдавая себе отчета.
Свт. Лука (Войно-Ясенецкий), мужественный человек и профессиональный хирург, как врач, наблюдая за самим собой, описал это страшное превращение сознания — он тоже в конце концов подписал протокол. Впоследствии он пытался потребовать его аннулировать, как подписанный под пыткой — и не мог добиться этого.
То есть у человека есть границы, которые он не в силах сам перейти.
И тем не менее, есть способ их превзойти, доступный каждому — и почти никем не востребуемый — молитва. В наше время это слово уже не под запретом. Однако его смысл, объем, содержание ускользает от сознания, воспитанного СМИ. Та всецелая обращенность к Богу человеческого естества, которая являет себя в святых, нам не свойственна и кажется недоступной. Мы живем в мире, где это не только каждый день, но вообще почти никогда не требуется. И понять необходимость этого нас можно заставить только страданием. Поэтому по выражению К.Льюиса, если Бог не бывает услышан в тихом шепоте любви и ясном голосе разума, Он кричит нам в рупор страдания.
Жития святых в наше время читаются как сказки. Может было — может не было, но явно не про нас написано. При этом масса людей обращается иногда к этим же святым, но не как к братьям, отцам, предкам, родным — а как к каким-то инопланетянам, способным и почему-то готовым нам помочь. Мы востребуем результат их подвига, категорически не принимая тот путь, на котором этот результат получен. Обращаем к ним свои наивные просьбы о сегодняшнем успехе и благополучии — а они смотрят на нас из совсем другой перспективы жизни.
Возвращаясь к рассказу, можно отметить «на заднем плане» атрибутику поверхностной религиозности в помещении, где разворачивается действие. И отметить личность автора, в которой места молитве не было. Что может рассказать о страдании человек, не молящийся Богу? Только то, что он и рассказал — это тупик. И прежде всего это его собственный тупик. Переводя на язык понятий двадцатого века, этот тупик и его решение нам вполне знакомы по сталинской формуле решения всех проблем на свете: нет человека — нет и проблемы.
Гениальность художника русской словесности в том, что он усмотрел это не в мире взрослых, как Достоевский в «Бесах», а в мире почти ангельском, лишенном взрослых страстей, в мире детства. И оттого этот привлекательный, хотя и страшный путь так часто применяется, что кроме него и обращения к Богу других путей преодоления страдания просто нет.
А еще этот рассказ наводит на мысль, что можно согласиться с апостолом Павлом в его размышлении о внутренней противоречивости каждого человека. Павел вглядывается в свою душу и пишет:
15 Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.
16 Если же делаю то, чего не хочу, то соглашаюсь с законом, что он добр,
17 а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех.
18 Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе; потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу.
19 Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю.
20 Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех.
21 Итак я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое.
22 Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием;
23 но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих.
24 Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?
25 Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим. Итак тот же самый я умом моим служу закону Божию, а плотию закону греха.
(Рим.7:15-25)
Но тогда и отвечать автору вопроса надо исходя из этой противоречивости и одновременно из той парадигмы выбора, которая обрисована выше. Это уже касается не только несчастной девочки, совершившей в состоянии аффекта непреднамеренное убийство. Это касается всех нас, без всякого исключения. Каждый человек, покопавшись в памяти, отыщет сколько-то эпизодов, когда его воля к добру была парализована страхом, ленью, эгоизмом, человекоугодничеством — и он сделал зло, которого не хотел. А разве где-то написано, что в ад идут только за убийство? Поэтому вопрос актуален и для ап. Павла, который в свое время предавал на смерть христиан, и для нас, наследников своих отцов и дедов, предавших на смерть почти все священство и активных мирян, и для сегодняшнего нашего выбора, который может оказаться непосильным — и сегодня, и завтра. Мы ведь не знаем, каким будет это «завтра» - не повторит ли оно наше «вчера».
Так что вопрос глубокий и актуальный. Вряд ли задавший его так именно размышлял, но если он будет иметь интеллектуальное мужество додумывать до конца посланную ему Богом мысль, то он и придет несомненно к Богу, больше просто некуда идти. И останется без гарантий — но с реальной, поколениями ( в том числе и его собственных предков) успешно реализованной надеждой, что Бог может принять его и с таким тяжким грузом греховного прошлого. Лишь бы сам человек не сросся с этим прошлым, не принял его как нормативное поведение. Лишь бы он всегда был им опечален, и помнил его, как Давид
5 ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.
6 Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем.
(Пс.50:5,6)
Это все, что можно сказать Богу, но как это много!
Вся Псалтирь пронизана этим ощущением, ту и там оно выражается по-разному, но всегда это одновременно отчаяние что-то сделать самому и надежда, что Бог может все. Эти слова потому и читают уже второе тысячелетие в храмах и дома, по покойникам и за живых, что ничего лучшего и большего человек за прошедшие века не сказал Богу. Не будем фантазировать, как может преобразиться от этого памятования о грехе и о Боге погибшая душа девочки (а то, что душа гибнет в момент убийства, очевидно, она уже в аду, где правит человекоубийца от начала, вопрос в том, удастся ли вырвать ее оттуда). Подумаем ( и предложим автору вопроса подумать) о самих себе, спроецировав рассказ на свою прожитую жизнь. Ведь убийство это способ удалить человека из сферы своего бытия. А скольких людей мы выбросили из сферы своего бытия? Из памяти? Это метафизическое убийство может оказаться не менее эффективным, ведь его источник тот же. И оно будет без сомнения использовано темными силами, которые каждый наш грех «развивают» в своем направлении, часто очень творчески, если можно это слово приложить к силам тьмы.
А сколько раз мы принуждали других выбросить кого-то из своей жизни и из своей памяти — потому что э т и м неудобно, больно, лично мне плохо жить, и уж если ты связан со мной сегодня, выбрось из памяти и исключи из своей жизни вот эту часть своего «вчера», часто вместе со всеми входившими туда людьми, даже бывшими тебе дорогими, ставшими частью тебя самого. Разве это не такое же убийство «по неудобству», не преступление, пусть и не доведенное до степени страдания, описанной в рассказе или на конвейерном допросе?
Это не искусственная параллель: непосильность страдания уравнивает нас всех, людей побежденных в итоге неправдой. И вопрос не в том, куда мы попадем в итоге после смерти, а куда мы уже попали сейчас, еще при жизни. И ад, и рай начинаются здесь. Как именно они продложаются ТАМ, мы знать отчетливо не можем. Есть визионерское видение блаж. Феодоры о контрольных точках, проходимых душой после смерти, где ей предъявляется весь собранный за жизнь бесами «компромат», так сказать, по разделам грехов — в житии они названы мытарствами, от слова «мытарь»=сборщик налогов. Это опыт одной из многих святых, он для нас только намек, но и этот намек может очень отрезвляюще подействовать. Я дня три ходил под впечатлением, прочитав ее описание в первый раз. А потом... привык цитировать, и острота ушла. Вот, наверное, самое страшное, что мешает помнить и воспринимать грех, как Давид - всегда с острой болью, как совершенный сегодня, и всегда с предельным напряжением страха и надежды — что сделает Бог, простит или нет? И что я могу еще успеть сделать, чтобы Он простил?
Девочка станет девушкой, женщиной, старушкой — всю жизнь проживет с этой памятью своего греха. И ни автору, ни читателю не удастся разглядеть в ее будущем, чем станет для нее это воспоминание. Можно только сослаться на реальный опыт других людей. Недавний фильм «Остров» покойный Св. Патриарх Алексий II обобщенно назвал притчей — именно на эту тему. И это припоминание может быть не только личным. Есть люди, которые совершенно изменили свою жизнь под воздействием открывшегося им греха родителей. Ходили по святым местам, вымаливали прощение для тех, кто уже сам не может ничего сделать. Есть люди, которым являлись в сне усопшие сродники, прося о молитве за совершенные в жизни грехи — и по любви к ним человек становился молитвенником за свой род. А бывают часто люди, которым эта память мешает жить — потому что жить они хотят так, как будто ее нет. Им она печальна, опасна и страшна — и ее пробуют убить водкой, наркотиками, преступными наслаждениями. Но память нельзя убить, воспоминание будет присутствовать в нашей жизни, хотим мы того или нет.
И вот в ответ на все это воспоминание может явиться две разные печали, и ей (и нам) надо выбирать, какой печали отдать свое сердце. Если хотим ожить — то нам нужна (выражение ап. Павла) — печаль по Богу:
10 Ибо печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть.
(2Кор.7:10)
Комментариев нет:
Отправить комментарий