Насельницы Аносинского Монастыря вновь посетили Гореново
РАССЫЛКА ОБНОВЛЕНИЙ введите адрес и нажмите кнопку справа
суббота, 11 мая 2019 г.
пятница, 26 апреля 2019 г.
Re: ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА
Благодарю!
--
Павел Иванович Кутенков
Пятница, 26 апреля 2019, 11:53 +03:00 от Дмитрий Михайлов <dima.mixailov.bsa@gmail.com>:
+ + +Цинготные, изъеденные вшами,Сухарь обглоданный в руке.Встаете вы суровыми рядами.И в святцах русских,и в моей тоске.Вас хоронили запросто; без гроба,В убогих рясах, в том, в чем шли.Вас хоронили наши страх и злобаДа черный ветер северной земли.В бараках душных,на дорогах Коми,На пристанях,под снегом и дождем,Как люди, плакалио детях вы и доме,И падали, как боги, под крестом.Без имени, без чуда,в смертной дрожиОставлены в последний час.Но судит ваша смерть,как пламень Божий,И осуждает нас!«Новомученикам и Исповедникам Российским, от безбожников избиенным», посвятила стихотворение духовная дочь старца Нектария, оптинка в миру Н.А.Павлович. Никто не смел его записывать – как молитву, заучивали наизусть. «Все, кому это могло повредить, уже умерли», – сказала мне И.В.Никонова, сама прошедшая через сталинские лагеря, и, решившись, продиктовала эти ни разу не публиковавшиеся, безценные строки Любви и Вины» (Ильинская А. Пинега. Документальная повесть о новомучениках // Литературная учеба. 1991. Кн.5. С.80. Само стихотворение, озаглавленное «Они», опубликовано в журнале с некоторыми разночтениями).Надежда Александровна Павлович (1895 –3.3.1980) – родилась в местечке Лаудон Лифляндской губ. (нынешняя Латвия). Окончила Александровскую женскую гимназию во Пскове и историко-филологический факультет Высших женских курсов имени Полторацкой в Москве. Ее поэтические занятия сблизили ее с В.Брюсовым, А.Белым, В.Ивановым, С.Есениным, Б.Пастернаком и А.Блоком. Работала в президиуме Всероссийского союза поэтов (1919–1920). В 1922 г. она впервые попадает в Оптину пустынь и становится духовной дочерью старца Нектария, благословившего ее заниматься литературным творчеством, всегда заботиться об Оптиной пустыни и делать все возможное для ее сохранения. Символично было посещение ею находившегося в заключении о.Сергия Мечева. (Павлович работала тогда в Красном Кресте, помогая родственникам и друзьям передавать вести и посылки заключенным). В то время такое посещение зоны автоматически влекло за собой арест. Но Господь хранил ее за молитвы ее духовного отца. Следует отметить, что именно при ее содействии были спасены и перевезены в Москву монастырская библиотека и ее рукописный отдел (1928), а обитель получила статус памятника культуры и взята под государственную охрану (4.12.1974), началась ее реставрация. Похоронена в Москве на Даниловском кладбище.+ + +"...люди, которые за последние восемьдесят лет остались верными Христу, остались верными Церкви, и через это остались, больше, чем кто-либо, верными нашей многострадальной великой Родине.Мученик – это не просто человек, который страдает; это человек, который своим страданием свидетельствует о том, что его вера больше всего, что она дороже, драгоценнее всего на свете, и что ради этой веры, ради Бога, в Которого он верит, Кого исповедует, стоит не только жить достойно, но и умереть.Не все, которые умирали, были героями в течение своей жизни. Некоторые из них были слабые, греховные, но когда пришло время или исповедовать свою веру во Христа или отречься от Него, они не отреклись. Тогда вдруг с их плеч спала всякая слабость и осталась только благоговейная верность, любовь не только сердца, но жизни.И вот, празднуя их день, мы должны задуматься и над собой. Ничто нам не грозит, как будто, так же как ничто не грозило членам русской Церкви до революции; и вдруг разразилась буря. И в нашей жизни может разразиться подобная буря. Я сейчас говорю не об общественных трагедиях, а о трагедиях частной, личной жизни, когда перед нами встает вопрос: верую ли я во Христа и Бога больше, чем во что бы то ни было, готов ли я пострадать, то есть пожертвовать всем, что только у меня есть, ради своей веры, или я верую в Бога, во Христа, в Церковь, в истину, в правду, в жизнь только поскольку это ничего мне не стоит, или поскольку охраняет и радует меня.(Митрополит Антоний Сурожский, о новомучениках,+ + +
--
Павел Иванович Кутенков
Re: ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА
Молится схиархимандрит Серафим (Бит-Хариби), на арамейском.
https://www.youtube.com/watch?v=OWgje0Jl8nA&feature=youtu.be&fbclid=IwAR2t8dgnuzycEPRtXywRz7R9MXOw12WBgz-kPADjMquzNVvQiNvCk0nCGk0
Благодарю Вас!
https://www.youtube.com/watch?v=OWgje0Jl8nA&feature=youtu.be&fbclid=IwAR2t8dgnuzycEPRtXywRz7R9MXOw12WBgz-kPADjMquzNVvQiNvCk0nCGk0
Благодарю Вас!
ВЕЛИКАЯ ПЯТНИЦА
+ + +
Цинготные, изъеденные вшами,
Сухарь обглоданный в руке.
Встаете вы суровыми рядами.
И в святцах русских,
и в моей тоске.
Вас хоронили запросто; без гроба,
В убогих рясах, в том, в чем шли.
Вас хоронили наши страх и злоба
Да черный ветер северной земли.
В бараках душных,
на дорогах Коми,
На пристанях,
под снегом и дождем,
Как люди, плакали
о детях вы и доме,
И падали, как боги, под крестом.
Без имени, без чуда,
в смертной дрожи
Оставлены в последний час.
Но судит ваша смерть,
как пламень Божий,
И осуждает нас!
«Новомученикам и Исповедникам Российским, от безбожников избиенным», посвятила стихотворение духовная дочь старца Нектария, оптинка в миру Н.А.Павлович. Никто не смел его записывать – как молитву, заучивали наизусть. «Все, кому это могло повредить, уже умерли», – сказала мне И.В.Никонова, сама прошедшая через сталинские лагеря, и, решившись, продиктовала эти ни разу не публиковавшиеся, безценные строки Любви и Вины» (Ильинская А. Пинега. Документальная повесть о новомучениках // Литературная учеба. 1991. Кн.5. С.80. Само стихотворение, озаглавленное «Они», опубликовано в журнале с некоторыми разночтениями).
Надежда Александровна Павлович (1895 –3.3.1980) – родилась в местечке Лаудон Лифляндской губ. (нынешняя Латвия). Окончила Александровскую женскую гимназию во Пскове и историко-филологический факультет Высших женских курсов имени Полторацкой в Москве. Ее поэтические занятия сблизили ее с В.Брюсовым, А.Белым, В.Ивановым, С.Есениным, Б.Пастернаком и А.Блоком. Работала в президиуме Всероссийского союза поэтов (1919–1920). В 1922 г. она впервые попадает в Оптину пустынь и становится духовной дочерью старца Нектария, благословившего ее заниматься литературным творчеством, всегда заботиться об Оптиной пустыни и делать все возможное для ее сохранения. Символично было посещение ею находившегося в заключении о.Сергия Мечева. (Павлович работала тогда в Красном Кресте, помогая родственникам и друзьям передавать вести и посылки заключенным). В то время такое посещение зоны автоматически влекло за собой арест. Но Господь хранил ее за молитвы ее духовного отца. Следует отметить, что именно при ее содействии были спасены и перевезены в Москву монастырская библиотека и ее рукописный отдел (1928), а обитель получила статус памятника культуры и взята под государственную охрану (4.12.1974), началась ее реставрация. Похоронена в Москве на Даниловском кладбище.
+ + +
"...люди, которые за последние восемьдесят лет остались верными Христу, остались верными Церкви, и через это остались, больше, чем кто-либо, верными нашей многострадальной великой Родине.
Мученик – это не просто человек, который страдает; это человек, который своим страданием свидетельствует о том, что его вера больше всего, что она дороже, драгоценнее всего на свете, и что ради этой веры, ради Бога, в Которого он верит, Кого исповедует, стоит не только жить достойно, но и умереть.
Не все, которые умирали, были героями в течение своей жизни. Некоторые из них были слабые, греховные, но когда пришло время или исповедовать свою веру во Христа или отречься от Него, они не отреклись. Тогда вдруг с их плеч спала всякая слабость и осталась только благоговейная верность, любовь не только сердца, но жизни.
И вот, празднуя их день, мы должны задуматься и над собой. Ничто нам не грозит, как будто, так же как ничто не грозило членам русской Церкви до революции; и вдруг разразилась буря. И в нашей жизни может разразиться подобная буря. Я сейчас говорю не об общественных трагедиях, а о трагедиях частной, личной жизни, когда перед нами встает вопрос: верую ли я во Христа и Бога больше, чем во что бы то ни было, готов ли я пострадать, то есть пожертвовать всем, что только у меня есть, ради своей веры, или я верую в Бога, во Христа, в Церковь, в истину, в правду, в жизнь только поскольку это ничего мне не стоит, или поскольку охраняет и радует меня.
(Митрополит Антоний Сурожский, о новомучениках,
+ + +
понедельник, 22 апреля 2019 г.
Пусть сбудется...
Пусть сбудется...
Всё... у каждого...
Самое тайное...
Самое важное...
Самое заветное...
В сердце хранимое...
Самое светлое...
Самое необходимое...
Чтобы все дома...
А в доме тепло и спокойно...
Чтобы в глазах близких
Отражаться любовью...
Быть чьим-то счастьем...
Причиною не сломаться..
Чтобы было к кому спешить
К кому возвращаться...
Чтобы снежинки укрыли планету кружевом...
Чтобы каждый был нужным/нужною...
Чтобы небо мирное...
Ночи неодинокие...
Помыслы добрые...
Поступки высокие..
Каждое "люблю" нефальшивое...
Каждое завтра - счастливое.. 😘
понедельник, 1 апреля 2019 г.
ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК
Тюремный дневник
Эти пронизанные любовью строки написаны русским дворянином Павлом Горсткиным в пензенской тюрьме в страшные годы «красного террора».
Павел Сергеевич Горсткин - моряк Балтфлота, представитель древнего дворянского рода, лицеист и поэт. В 1921 году он по ложному обвинению оказался в пензенской тюрьме, под надзором ЧК. Между жизнью и смертью, между старой и новой Россией. Между небом и землей. Между родиной и эмиграцией. Между любовью и изменой… Его дневник полон надежды и горечи, полон веры и любви. Впереди его ждут радости и испытания. Освобождение из тюрьмы - и предательство любимой девушки. Отчаяние, эмиграция. Навсегда разбитое сердце… Долгая жизнь и смерть на чужбине… Но пока что ему только 21 год! И он полон надежд, что у него всё впереди и за стенами тюрьмы его ждет несказанное счастье. Аеще он поэт - и даже в тюремных застенках его посещает вдохновение.
Мы благодарим москвича Алексея Михайловича Олферьева, родного племянника автора дневника Павла Горсткина, что он сохранил, подготовил к печати и передал для публикации к нам в редакцию этот удивительный исторический документ. В котором боль и надежды юноши - в самые страшные годы нашей страны. В самые страшные дни его жизни.
Часть дневника Павла Горсткина была опубликована в № 5 газеты «Благовест» за этот год.
(На обложке Записной книжки в сером коленкоровом переплете)
П. Горсткин (и вензель) ЕП (Екатерина Путилова)
Пензенская Губтюрьма
Нач[ат] Вторн. - 29 ноября 1921 г.
Кон[чен] Суб. - 11 февраля 1922 г. (Даты даны по новому стилю, как и написано в Дневнике. Но в тексте иногда автор приводит даты по старому стилю - ред.)
1921 год
Дневник ли, тетрадь. Записная ли книжка, право не знаю что. Скудность бумаги заставит меня, вероятно, заполнить его большим разнообразием.
П. Горсткин.
«Претерпевший же до конца спасется»
(Евангелие от Матфея 24, 13).
Да будет воля Твоя. Аминь.
Вторник. 29 ноября.
«Дневник мне необходим: он хоть на краткий срок отгоняет сознание того одиночества, которое приходится мне переносить», - пишет Надсон[1]. Так ли со мной? Пожалуй, я бы еще добавил: он мне даст возможность последовательно и точно следить за своими мыслями, более ясно разбираться в некоторых вопросах, смущающих меня, и, наконец, как-то забываешься за ним, удаляешься от всех жизненных дрязг, и светлое, хорошее мелькает в голове.
 Павел Горсткин. Фото 1921 года. |
«И думы смутные отходят далеко». Итак, я получил из дому эту зап[исную] книжку и пишу. Сразу как-то легко стало, а в голове, Боже мой, там столько мыслей, такой хаос, что и не разберешься. И немудрено… Хотя всего лишь четыре с хвостиком месяца прошло, но за эти 4 мне столько пришлось перенести, испытать и передумать, что, пожалуй, никакая тетрадь не вместит.
Начать с того, что я пишу эти строки в тюрьме. Кто бы мог подумать, где я очутился. Куда занесла мою ладью житейская невзгода. Да, я в тюрьме в настоящей, хотя и в больнице, и копчу здесь небо все эти 4 с хвостиком. Заключение почетное: «за Контр-Революцию». А, это я-то? (sic)[2]
Впрочем, после того, что сделала со мной и моей семьей, знакомыми и даже незнакомыми эта рыжая дрянь, если не Б…[3], больше, я могу все ожидать от близких людей. Но по порядку. Итак, такого-то, такого-то числа я, нижеподписавшийся, б[ывший] лицеист, а в настоящее время студент Горного института[4], прикомандированный к Центральному флотскому экипажу берегового отдела Штаба Балтийского флота[5], уволенный согласно секретной инструкции Начальника Штаба Балтфлота в город Пензу с 21-го июня по 21 июля 1921 года и которому надлежит оказывать всякое содействие в получении билетов, места и т.д. 15-го июля сего года выехал обратно в Питер и не только не получил билета, но даже получил место в одиночке в Пензенской губернской Чрезвычайной Комиссии, а затем… затем моя голова слишком трещит от долгой непривычки писать, и так много всяких событий, цепляясь друг за друга, вертятся в моем мозгу, что я отложу это до следующего раза. «Когда уляжется всё или же когда уже всё образуется».
А теперь перепишу некоторые стихи, сочиненные мною за время моего сидения:
* * *
Я ночь не спал. Таинственным покровом
Над сонною землей простерлись небеса.
И гордые, в своем величии суровом,
Стоят дремотою повитые леса.
В открытое окно врывается прохлада
И освежает так горячее чело,
И льется аромат из тенистого сада,
Мне зажигая кровь. - И так легко, легко…
Так дышит все кругом и разум опьяняет,
Так хочется в простор синеющих полей,
И кажется, что ночь тихонько напевает
Ту песню, что поет в сирени соловей.
* * *
О, если б знали вы, как хочется на волю
Из мрака душного холодной, злой тюрьмы.
Казалось бы, какой угодно бы ценою
Я заплатил за миг свободы и любви…
Как хочется любить, как хочется бороться
За светлый луч покоя, тишины.
Но цепь тюремная крепка и не порвется,
И стон души не слышат палачи.
* * *
Глупа твоя улыбка,
Какой лукавый взгляд,
А все же не на шутку
Они к себе манят!
Скажи, луна, лаская,
Зачем смеешься ты?
Зачем, в выси сияя,
Ты радуешь мечты?
Зачем на небосклоне
Лукаво так глядишь?
И почему со мною
Смеясь ты говоришь?
Кругом меня лишь стены,
Решетки да тюрьма.
А ты твердишь напевы
Ласкающего сна!
* * *
Какая тишина!.. Безмолвен пруд зеркальный,
Молчат высокие, густые камыши,
И ивы свесились ветвями так печально
И смотрятся в воде с прибрежной полосы,
И синий свод небес так ясен и покоен,
В нем тают облака, застывши в вышине.
И воздух жгуч, безжизненен и зноен,
Клубится пар волнами по воде.
Всё замерло кругом. Уставшая природа
От зноя душного безмолвна и тиха,
И только вдалеке, у края небосвода,
Мираж бежит, играя и блестя.
Люблю такие дни. Душою утомленной
Люблю я отдохнуть под зеленью листвы…
Душа полна какой-то негой томной,
И грёза смутная дрожит средь тишины,
Как тот мираж… Неясная картина
Былого, прошлого встает передо мной.
Я вижу старый дом, я вижу - у камина
Сидит отец, усталый и больной.
Весенней свежести вечерняя прохлада
Врывается в окно. Так тихо всё кругом.
Какой-то шорох лишь доносится из сада,
Да соловей поет в сирени за окном…
И слышу я, отец, меня нежно лаская,
Про жизни трудный путь лишь тихо говорил,
Про то, чтоб жил всегда я, Бога вспоминая,
Боролся за добро и всех всегда любил.
Он говорил о том, чтоб в горестях напрасно
Не падал духом я и горько не скорбел,
Но твердо шел вперед, надеяся и властно,
Искал кругом любви и верил в свой удел.
Среда. 30 ноября.
Я не в состоянии описать все то, что было со мной за эти четыре месяца, да и к чему оно, все равно я его слишком буду помнить. Слишком ярко и резко это прошло, чтобы сгладиться в памяти и забыться. Не знаю почему, но мне самому не хочется возвращаться назад, словно что-то говорит мне: «Прошло, ну и ладно. Что же думать еще о нем». Да, острый период прошел, но все же я до сих пор между небом и землей, хотя уже печального исхода быть не может. Жду каждый день выхода на свободу, но что-то не верится этому. Слишком много обещают, обещают и ничего не делают. Тем не менее, эта неделя будет решающей в нашей судьбе. Что же принесет она? Завед[ующий] Юрид[ическим] Отд[елом], видно, очень заинтересован этим делом и, как говорят, сознательно относится к нему. Между прочим, он сказал: «больше надежды на освобождение». Ох, верить ли? И сам не знаешь, что правда и что ложь, даже грани никакой нет.
Пензенская губернская тюрьма
Пензенская губернская тюрьма была рассчитана на 559 заключенных, но в первые годы советской власти часто содержала до 1000 узников. О внутреннем настрое заключенных Пензенской тюрьмы сам ее начальник пишет так: «Они быстро впадают в тоску, безпросветность. Одни грубеют, озлобляются, развивают в себе физические пороки, другие безвозвратно тухнут. В их психике тюрьма является каменным гробом. Их действия, разговор становятся нервнее, злобнее, мысль работает в одном направлении – как бы изыскать способ освободиться...»
 Корпус Пензенской губернской тюрьмы. |
В тюрьме была страшная антисанитария. Из-за отсутствия топлива бани топились крайне редко – раз в месяц или в два. Заключенные страдали от грязи и вшей. В 1920 году в тюрьме вспыхнула эпидемия тифа: в этом году было зарегистрировано 120 случаев сыпного и 56 – возвратного тифа.
За первое полугодие в 1920 году в четырех основных тюрьмах Пензенской губернии содержалось до 6000 человек, среди которых были приговоренные к расстрелу, осужденные на 20 и более лет заключения в концлагерь.
Основной проблемой в тюрьмах была проблема питания. Норма-пайка была недостаточной для поддержания обычного состояния; наблюдались случаи сильного истощения. Кроме того, для «особо опасных преступников» предусматривалась голодная норма питания, сниженная на четверть от основной. Часть заключенных по приговору была лишена права в течение 3-5 лет получать передачу. Заключенные постоянно обращались к тюремному начальству с просьбами об увеличении пайка, особенно те, которые заняты на тяжелых принудительных работах, в частности женщины, исполняющие нелегкий труд по стирке белья для арестантов. Примерно в таких условиях, мало изменившихся за год-полтора, в пензенской тюрьме пребывал в 1921-22 годах автор Дневника Павел Сергеевич Горсткин.
Что я? Как я? - Сильно, сильно переменился за это время. Пожалуй, к лучшему, но много и такого, что нехорошо. Стал вспыльчив, нервничаю, злюсь на всякие мелочи и еле-еле сдерживаю себя. Думаю, однако, что все это результат болезней и ареста, и просто слишком расшалились нервы.
Но в глубине моей души свершились большие перевороты, и я доволен ими. Многое, что прежде мучило и тяготило меня, над чем я прежде ломал себе голову, стало ясно, и я даже удивляюсь себе, как это прежде я не мог разрешить этих вопросов, и почему, думая о них, я искал этого разрешения не там, где надо.
Тяжелая жизнь, боязнь за свою судьбу, постоянное одиночество дали мне толчок к уразумению всех этих вопросов. Не поминая свою прежнюю жизнь, мучаясь и терзаясь, волей-неволей думал и думал без конца обо всем том, что смущало меня. Затем последние недели, проведенные мною среди людей умных, среди их ясных, простых взглядов и рассуждений, окончательно нравственно переменили меня.
Прежде всего, я стал верующий, пожалуй, даже сильно верующий. В минуты душевных мучений я начал читать Библию и Евангелие, углубляясь серьезно в смысл их, ища крючки противоречий. И что же? Горько и больно сознавать, что прежде я так просто относился к этим книгам, нисколько не углубляясь в них и смотря в них поверхностно. Я даже рад тому, что мне пришлось столько перенести, т.к. иначе я вряд ли отважился так серьезно отнестись к ним. Сколько светлых идеальных истин вынес я оттуда, сколько правды, чистоты, смирения и добра. Я понял то, что нужно для жизни, сознал ту великую силу, ту идеальную истину, которая вложена в нашу жизнь словами и учением Христа, которая дала нам путь, цель в жизни; к достижению того света, покоя, любви и тишины, которая так необходима для жизни. Если прежде я сомневался, ставил себе этот всегдашний вопрос: «Что такое жизнь? К чему я живу?» Если потом я стал как-то смутно и туманно представлять себе этот смысл жизни, видя в нем борьбу для достижения счастья, вернее, для достижения «чего-то такого, что я не понимал что», то теперь это «что-то» я знаю определенно. Жизнь земная стала мне так ясна, так понятна, так проста и в то же время величественна. И мне легко стало жить, переносить мое горе. Я стал сознавать необходимость жизни, ее значение для меня, и тот путь, по которому я должен идти без сомнений, колебаний, достигая того, что так ясно и определенно сказано в Евангелии. «И[так] будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Матф. 5, ст. 48). Вот в чем заключается жизнь - в совершенствовании себя перед Всевышним Отцом, в нравственности, в преобразовании совести своей к идеалу Бога. Путь тяжел и труден, но он прост по своей ясности. Этот путь, Евангелие - великий свет среди всей пошлости, грязи и дрязг нашей жизни, жизни животного, безсознательно, инстинктивно следующего по тому пути, которым живет все окружающее нас, под который в силу жизненных требований подпадаем мы. Безсознательно или даже сознательно закрыв, заперев свою душу и совесть, мы жили инстинктом животного, инстинктом той земной физической оболочки, которая облекла нашу душу. Мы жили подражая той жизни, которая окружает нас, от которой зависит наша оболочка, и легко достигнув ее, мы пошли дальше, уже безсознательно ставя во главе этой жизни, отыскивая все больше и больше целей, пробивая себе дорогу к тьме и развращая ее…
Мне это ясно, просто; я сознаю, что не наша земная оболочка была подвластна совести и душе, не последнее руководило ей, а наоборот. Вернее, мы заглушили в себе голос совести, души, Бога и видимо отдались на произвол этой оболочке, подпав под общий колорит окружающей безсознательной жизни, в силу разума став во главе ей, и мало того, опередив ее и развращая.
Я говорил, что я стал сильно верующий. Это верно, но в то же время еще одно, еще один вопрос смущает меня. Это та обрядность, та оболочка веры, которую преподает нам Церковь. В моем уме еще стоит вопрос: к чему это? К чему облекать веру души в нечто земное? Это мне еще не ясно, но мне кажется, что это необходимо, как необходима земная оболочка для души. Если душа может довольствоваться истиной, догматом религии, то оболочка, оболочка земная, животная не может, не в состоянии довольствоваться ей, она не может уразуметь всей истины, она лишь может подчиняться ей в форме этой оболочки истины, обрядности.
Пока мне это неясно, поговорю с батюшкой, как он это объяснит. Хотя мне кажется, что этот дуализм довольно ясен и прост, но все-таки эта связь как-то не крепка для меня, ибо я ясно вижу, что рассуждаю здесь, откинув совершенно волю Бога. Это начало начал.
Как странно идет моя жизнь. Толстой (Л.Н.) говорит, что надо жить потребностями дня, то есть забыться. Забыться сном жизни. И странно, я действительно забылся, но чем: я забылся тоской, адской тоской по прошлому, забылся всей тяжестью воспоминаний о прошлом. И странно, это прошлое, насколько прежде оно отвлекало меня от тяжелой жизни, насколько оно мне давало успокоение и отдых, настолько теперь оно как-то сладостно-мучительно, с безумною тоской зовет меня к себе, зовет, несмотря на то, что мне противно стало это прошлое. Меня душат эти стены, хочется простора, воли, борьбы, хочется работы над жизнью, над собой. Хочется открыть свою душу, поделиться своей тоской, проснуться от нее. Хочется жить, радоваться своей новой, сложившейся у меня в голове жизнью и горевать ее горестями.
Катя[6], Катя, где ты, моя родная? Если бы ты знала, как горько без тебя, как хочется забыться тобой, хочется твоей ласки, тихой, спокойной, твоих дорогих ласковых слов. Где ты? Что с тобой? Неужели и тебя постигла эта участь? Не дай Бог. Нет, ты слишком чиста, слишком хороша, чтобы Господь мог наказать тебя.
И кругом никого, одни решетки да стены мозолят глаза. Тюрьма. Скучно, одиноко, безпроходная гнетущая тоска. А там далеко, далеко жизнь, жизнь хорошая, ясная, честная, жизнь, полная добра и любви. Нет, не верится в конец, верится в хорошее, в то, что еще не все потеряно. Что вдалеке горит огонек жизни. А как манит, как зовет он к себе.
Пятница. 2 декабря.
Декабрь. Зима на дворе. Белым пушистым покровом покрыта земля. Ясное, совершенно голубое небо ласково раскинулось над головой, блестя и отражая чистый, горящий алмазами снег. Мороз. Розоватый дым высоко поднимается столбом над крышами, пропадая где-то в синеве. Как хорошо кругом, какой безбрежный простор разлит в этом лазурно-бирюзовом небе. Но Боже, каким далеким, далеким кажется все. Смотришь в окно, и кажется, будто видишь пред собой сон. Совсем другая жизнь окружает меня, что-то гнетущее, зловещее, мрачное смотрит из всех углов, говоря: все это сон там, только здесь кругом жизнь. И я действительно сознаю, что та жизнь - жизнь сна и покоя, какая бы грязная она ни была. А здесь кругом только и сознаешь настоящую, чисто человеческую угрюмую и злую жизнь, жизнь разума, страстей, животных инстинктов. И я сознаю, что [ни] я, никто вообще не уйдет от этой жизни, но я сознаю, что всеми силами должно бороться с собой, направляя свой жизненный путь по душевным стремлениям к той истине, которая есть Евангелие и Бог. Est ce le troc, que je deis porter? Non jamais![7] Я чувствую, что неспособен на это, недостоин этого, не вынесу. Я должен жить здесь в мире, мире зла, и лжи, и разврата, но должен быть честным, справедливым, прямым и не развратным. Возможно ли это? Как это сделать? Дорога есть - это Евангелие, жизнь и слово Христа, дорога прямая и торная. Но как идти по ней? Как жить по Нему в этом мире зла и лжи, не прячась от мира? Грех есть и будет, всегда будешь делать его, но надо молиться, верить и просить Бога, чтобы Он прощал его, и стараться как можно меньше делать его. Идеальным не будешь, но надо стараться приближаться к нему душою, стараться хоть немножечко подвинуться, подвигаться к нему.
Я говорил с батюшкой про обрядность, он говорит, что мой взгляд верен. Но я недоволен. Он мне объяснил смысл, ценность некоторых обрядов, как то: крестное знамение, образа, молитва, исповедь, коленопреклонение; и я понял это, я так и думал. Но общего, общего смысла (я, кажется, не так выражаюсь, не знаю как), общего смысла я не получил. Надо это выяснить, это важно.
Вечер. Сейчас был Валя[8]. Я навел его на этот вопрос, и вот что он сказал. Людей можно разделить на два сорта. На массу - людей не мыслящих, живущих инстинктивными побуждениями и не сознающих этого, и на людей мыслящих, достигших разума. Первым, как не сознающим глубины учения Христа, внутреннего смысла, видящим лишь жизненные проявления учения, нужна обрядная сторона. Вторым же - лишь сама отвлеченная истина учения Его.
Так ли? Во-первых, это не дает понятия об отношении обрядности к самой вере, не указывает, почему обрядность необходима для веры вообще. Во-вторых же, как это ни странно, масса более религиозна, чем второй сорт людей, и не только исполнением обряда, но и сознательно. Почему же человек, более глубоко сознающий истину учения Христа, не только менее религиозен, но и, пожалуй, менее нравственен?
«Скрыт от премудрых и открыт детям и неразумным»[9]. И так всюду, где меньше разума - больше и чище вера, меньше исканий. Где больше его, больше и зла, меньше нравственности, больше честолюбия, гордости и ложных исканий.
Мне кажется, что вся соль в том, что эта вторая категория людей, людей разума, относится к вере, религии с научной точки зрения. Потому что научные объяснения явлений мира, вытеснив верования, не дали в то же время что-нибудь такого, что могло бы заменить это верование, и люди, сознавая правоту научных исследований, основанных на точных данных, встали в тупик перед неразрешимой загадкой мира. Многие, не сознавая, не веря в Христа как Сына Божия, преклоняются перед Его учением, сознают, что нужно поступать так, как Он учит, но не могут исполнять его, признавая Христа лишь Человеком. Народ же, простая темная масса, наоборот, несмотря на чисто инстинктивную внешнюю жизнь, верит во Христа как Сына Божия, не колеблясь в том, как большинство той группы, и потому строго подчиняется обрядной форме нравственности как более простой и ясной, приложимой для их жизни.
Для себя одно чувствую, что мне нужна эта обрядовая сторона, она более успокаивает меня, и с ней легче идти по пути Христа, легче путь от света, который сияет впереди, к которому должно идти.
Катуня, если бы ты была со мной, я знаю, ты бы объяснила мне это просто и ясно. Милая, дорогая моя, помоги мне, помолись за меня и спаси меня…
Эх, тяжело все-таки, а кругом тоска, безпросветная, давящая тоска…
Каким далеким, далеким кажется мне все то; ясной розовой полосой врезалось это время в моей жизни. Усталый, убитый, страдающий и озлобленный пришел я к ней тогда, готовый к концу, отчаявшийся во всем хорошем, изверившийся в людей. И такая тишина была после, как радостно сознавалась надежда на другую, лучшую жизнь…
Нет, не могу, слишком горько думать, что все это - может стан[ет] прах.
Суббота. 3 декабря.
Я боюсь за себя. Мне невыносимо тяжело становится с каждым днем. Я чувствую, что я как натянутая струна. Вот-вот она оборвется. Я не могу больше, лучше сойти с ума, чем испытывать это ужасное чувство. Что со мной - я даже не могу себе объяснить. Я только сознаю, что меня давит это окружающее. Мысли все время вертятся около нее. Ужас, что с ней что-нибудь случилось, что я потерял ее, как мне кажется почему-то, сковывает меня. Минутами я чувствую, что кто-то зовет меня, словно гипнотизирует, и я чувствую, что это она. 24-го ее именины. Катя, Катя моя родная, не дай мне погибнуть, поддержи меня тем чувством, которое ты питала ко мне. Люби меня, сообщи о себе хоть немножко, чтобы я знал, где ты и что с тобой. Даже, я не знаю, почему-то мне все время кажется, что она ушла, ушла туда, откуда нет возврата. Господи, поддержи меня, я не могу больше, я боюсь, боюсь за себя, за нее, за всех. Я не могу, не в силах более переносить это зловещее молчание. 4 с половиной месяца - и ни слова, ни одной вести о себе. Нет, лучше остаться здесь, умереть, чем быть одному на всем свете без человека, понимающего тебя.
«Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Ин. 8, 36).
Господи, Иисус Христос, спаси меня, дай мне возможность уйти отсюда, уехать туда, где найти ее, и перенести этот ужас, если что случилось с ней. Нет, я больше не могу. Вот, вот опять, кажется… да, да, да, я чувствую, это она. Господи, что с ней? Нет, я с ума сойду. Я не могу больше.
Понедельник. 5 декабря.
Господи, помоги мне, что это значит. Два раза я сегодня открывал наугад Евангелие, и оба раза мне открывалось одно и то же место.
«Все плакали и рыдали о ней. Но Он сказал: не плачьте; она не умерла, но спит» (Лк. 8, 52). Я не помню, на что я гадал (этот поступок нельзя считать гаданием - ред.), но до этого все время думал о ней и поэтому и решил, что это ответ. Она не умерла, но спит, Господи, что это значит? И ведь плакали о ней - Катя умерла? Ведь я не могу вынести всего этого. Комок все время у горла, я чувствую, что разрыдаюсь. Господи, поддержи меня, помоги мне и спаси ее и меня. Ты все можешь. Пусть она будет жива и здорова. Воскреси ее, если ее уже нет. Господи, я верю, верю, что Ты сделаешь это, я знаю это.
Я просил у батюшки совета. Он мне сказал, что это очень хорошо. Что это об нас плачут, боясь за нас, но что мы живы, здоровы и спим тут, в этой тюрьме. Но почему же она? Неужели и она в тюрьме? Боже мой, сохрани ее, спаси. Дай нам сил перенести это все. Сегодня и завтра именины и рождение Алексея Сергеевича[10], а послезавтра ее именины[11]. Господи, сохрани их и спаси. Ты ведь все можешь и знаешь, все в воле Твоей. Помилуй же нас, спаси и помяни в Царствии Твоем.
Третий раз открыл то же место. Господи, помилуй нас. Это роковое место, но что оно значит?
Вторник. 6 декабря.
Что писать? О чем думать? Я и сам не знаю. Мысли мои где-то далеко, далеко. Вспоминается прошлый год, прошлое 24-ое. Странный, мучительный и счастливый день был для меня. Этот день дал мне первую надежду, какая-то необъяснимая сила ясно сказала мне: «она любит тебя». Не было ни слов, ничего, но все - взгляды, улыбка, все лишь говорило про это.
Какой-то нервный припадок случился со мной потом, когда пришел от них. Что было со мной, я до сих пор не даю отчета. Было счастье, счастье и счастье. Я безумный был тогда, мне казалось, что я могу все сделать тогда, что ничто не может противостоять мне. Я был наверху блаженства. И вот теперь каким далеким кажется мне этот день. Год прошел, а мне кажется, что я прожил целую жизнь за это время, я состарился, прошел весь путь нашего людского мира со всеми его радостями и печалями. Да, это так. Было тихо, спокойно, хорошо. Я чувствовал, что моя ладья идет по верному руслу, я видел впереди ясный, полноценный и счастливый свет будущей, так притягивающей жизни. Я строил планы, работал над собой, над окружающей обстановкой, над своими взглядами и целями, - и я был спокоен, полон силы, надежды. Мои руки без устали гребли, все напрягаясь и напрягаясь, быстро и легко к этому лучезарному свету.
Алексей Михайлович Олферьев о себе: родился 16 мая 1946 года в Москве, крещен был в Богоявленском кафедральном соборе, не без протекции Патриарха Алексия I (Симанского), с которым старшее поколение семьи было хорошо знакомо по Пензе и Петербургу. Воспитывался дома в среде «бывших» и в обычном московском дворе. Отец, Михаил Александрович, был инженером-строителем и геодезистом, а мама, Наталия Сергеевна, – техником-чертежником. Старший брат Владимир – архитектор. В 1964 году окончил среднюю школу № 57. Рядом со школой был Музей Изобразительных искусств, где часто коротали время, билет для школьника стоил 5 копеек, дешевле, чем кино. Начиная с 15-ти лет во время летних каникул работал в геодезических партиях.
Поступил на отделение биофизики медико-биологического факультета 2-го Московского медицинского института им. Н.И. Пирогова. Тогда это был новый, недавно открывшийся факультет с молодыми талантливыми педагогами, полными энтузиазма совершать открытия в биологии и медицине. Такими же были и полсотни студентов, изучавших немыслимое количество точных наук и все отрасли современной медицины, а в студенческих научных кружках порой засиживались до утра. Не забывали и про развлечения, регулярно устраивая молодежные вечера, занимались спортом, а каникулы проводили в путешествиях с рюкзаком за спиной и стройотрядах. В 1966 году с друзьями организовал и возглавил клуб туристов нашего института, что позволяло путешествовать с финансовой поддержкой профсоюза.
Остался преподавать и работать в исследовательской группе на кафедре биохимии своего факультета. Занимался изучением окислительных процессов и строением белков внутриклеточных мембран. В 1976 году защитил кандидатскую диссертацию.
В 1979 г. занял должность старшего научного сотрудника в Кардиологическом научном центре, где последующие 30 лет посвятил исследованиям распространенности биохимических факторов риска сердечно-сосудистых заболеваний и их возможной коррекции. Кроме того, преподавал в Московской медицинской академии и в Медико-стоматологическом университете. С 2010 по 2016 годы преподавал на кафедре Защиты в чрезвычайных ситуациях в сельскохозяйственной академии им. Тимирязева.
Среди предков и папы, и мамы было много участников войн с Наполеоном, поэтому родители в 1963 году приняли активное участие в организации музея «Панорама Бородинской битвы», при которой организовался Совет потомков участников Отечественной войны 1812 года. Естественно, что и дети принимали участие в ежегодных поездках в Бородино.
Выйдя на пенсию, получил возможность уделять больше времени изучению истории своей семьи, в которой было много достойных людей, служивших России на протяжении многих столетий. Много сил и времени занимает расшифровка уцелевших дневниковых записей и писем 100-летней давности.
В 2014 году с группой единомышленников организовали Общество потомков участников Первой мировой войны, в котором был выбран заместителем председателя.
Являюсь кавалером орденов Святого Станислава 3 степени и Святой Анны 3 степени (награды Российского Императорского Дома). Женат, имею сына и дочь и двух внучек.
Впереди было ясно, чисто и просто. Я твердо знал и видел, и хотел то, что мне нужно было, что я хотел всеми фибрами своей души. Все горькие сомнения, все мучившие меня вопросы как-то сглаживались, покрывались каким-то розоватым туманом. Я шел мимо их, стараясь отбросить их в сторону, шел вперед к своей желанной цели.
Но я сознавал, чувствовал, что они сгруппировались, творились за моей спиной, чувствовал, что они неслышно все более и более окружали меня, сзади, с боков, всё увеличиваясь и усиливаясь. Как среди безоблачного неба сначала маленькая туча все увеличивается и увеличивается, приближаясь ко мне. Я инстинктивно чувствовал ее сзади, но шел вперед все скорее и скорее. Я не дошел, гроза застала меня на пути, и житейская буря страшными порывами начала бросать мою утлую ладью. И вот я, измученный, усталый, продолжаю бороться с ней, бороться уже за свою жизнь, только чтобы не умереть. Я устал, но желание жить дает мне силы, может, последние, может, я не выдержу этого ярого натиска волн. Но пусть я все-таки не сойду с дороги, буду стремиться к тому свету, который виднеется впереди, мелькая между бурными окружающими меня событиями. Гроза пройдет, и ясное, ликующее, победное солнце взойдет надо мной. Радостно блеснут его лучи по омытой, выдержавшей натиск бури природе и подарят ее своим светом и теплотой.
Доживу ли я до этого дня? Когда пройдут эти мучительные дни, когда снова засияет предо мной мой желанный и ясный, дорогой светоч жизни?
Боже великий, дай силы мне перенести эту невзгоду, дай силы выдержать этот натиск волн.
Много, много ударов отбросил я от себя, много понял того, что прежде боялся понять и оставлять за собой, но все же было ясно впереди меня прежде, а теперь туман, безпросветная мгла совсем окружила меня. Я не могу ничего рассмотреть, все слилось перед глазами. Какая-то пустота, ужасная, зловещая, лежит кругом меня.
Но тот свет, который вел меня, все еще сияет во мне. Я теперь не вижу его, кругом меня темно, но он ясно и выпукло светится в моей душе, и я еще больше хочу его, люблю его и жду, жду так, как никогда не ждал. Я жду этой жизни, честной, прямой, хорошей и надеюсь. Но выдержу ли? Неужели сойду со своей дороги? Нет, никогда. Боже, поддержи меня…
Кут, Кут мой дорогой, если бы ты знала, как больно, тяжело, как мучительно здесь. Милая, ласковая моя, далеко я от тебя, но я хочу, чтобы в этот день я бы был с тобой больше, чем всегда. И я проживу этот день там, рядом с тобой, и буду радоваться, видя тебя. Будь здорова и весела, моя дорогая, не грусти и не падай духом.
Верь, пройдет эта черная туча, и яркий победный свет засияет над нами, засияет так, как еще никогда не сиял. Прощай, моя радость, и прости меня за всё. Этот день - день радости, и я буду радоваться здесь, вспоминая прошлое, надеясь на будущее, а мечтами с тобой.
Четверг, 8 декабря.
Вот и прошло оно, радужное и счастливое 24-ое. Как грустно, тоскливо было на душе. Мне даже пришло в голову, что жалко я не обладаю способностью отделять «астральное тело» (да и есть ли оно?). Так хотелось хоть на минутку побыть там. Что-то у них? Живы ли, здоровы? Как провели этот день? Что она?
Я пришел в больницу совсем разбитый и усталый, словно целый день провел в работе. А в душе и горе, и злоба, и невыносимая отчаянная тоска. И хочется любить, и страшно, хотя и знаешь, что всего лишь две дороги предо мной - Правда и Ложь. Чего же бояться? Смелей, Бог не оставит меня, вера и любовь поддержат, укрепят и без того измученную душу. Вперед же, смелей, по пути узкому и тернистому за правду. К чему оборачиваться назад, жалеть о прошлом? Новая дорога впереди, может, и далекая, но чистая и светлая. Там впереди сияет солнце правды и добра. Знай, что впереди тебя ждет счастье и радость, покой и любовь, знай, что нет ничего лучше, как жить и бороться за светлый миг покоя тишины. Пусть ты умрешь, но не страшна эта последняя дань жизни, там впереди еще больший свет - великий, могучий, справедливый Бог.
Отчего мне не спится сегодня,
Почему мои руки дрожат
И святую молитву Господню
Мои впалые губы твердят?
И в груди отчего, пламенея,
Милый образ твой ярко горит
И великая вера сильнее
В моем сердце усталом дрожит?
Отчего мне легко и свободно
Среди стона и звона цепей,
И так хочется верить сегодня,
И любить, и страдать за людей?
Павел Сергеевич Горсткин. Биография.
Дорогой Антон Евгеньевич!
Посылаю Вам биографию Павла Сергеевича Горсткина, моего дяди, родного брата моей мамы.
Его дневники мне передала добрая приятельница дяди Прасковья Петровна де Мазьер, урожденная Шереметева. Она сохранила и передала кроме дневников и часть тетрадей с романом, который писал в молодости Павел Сергеевич. С этими тетрадями разбираться сложно, да и сегодняшние поколения эту «тягомотину» про закаты и рассветы, про чувства высокие читать вряд ли станут.
Я прилагаю несколько фотографий. Пришлю его стихотворное наследие. Кое-что есть очень интересное.
Что касается Екатерины Путиловой. Она довольно близкая родственница, так как ее бабушка по материнской линии была Варвара Сергеевна Горсткина, в замужестве баронесса фон Корф. Они жили в Петербурге. Похоронена Екатерина Путилова на кладбище Александро-Невской Лавры. Что касается захоронения, то раньше не было «элитных» кладбищ. Хоронили большей частью ближе к своему приходу. Это в советские времена кладбища стали мемориальными и даже музейными, а на некоторые вход только по пропускам. Хорошо, что хоть не все уничтожили.
Успехов Вам.
Ваш Алексей Михайлович Олферьев.
Павел Сергеевич Горсткин родился 28 декабря 1900 года в Кронштадте, умер 10 января 1969 года в Рабате (Марокко). Похоронен в Рабате.
 Павел Сергеевич Горсткин в годы эмиграции. |
Учился в 1-й Пензенской гимназии. В 1915 г. поступил в Императорский Александровский лицей в Санкт-Петербурге. Учился на 78-м курсе (Пушкин учился на 1-м). В 1917 г. окончил шестой класс. 19 апреля 1917 г. уехал с бабушкой Наталией Александровной Ивановой из Петрограда в Пензу. В 1918 г. сдал экзамены на аттестат зрелости при Пензенской гимназии.
После революции скрывался под фамилией Игошин. Под такой же фамилией скрывался и его отец, Сергей Павлович, – Ардатовский уездный предводитель дворянства. Вероятно, они воспользовались документами одного из чиновников Ардатова. В 1920 г. поступил добровольцем на военный транспорт «Аргунь» Балтийского флота. В 1921 г. поступил слушателем в Петроградский Горный институт. В 1921 г. был арестован в Пензе, освобожден из тюрьмы в 1922 году. В начале 1923 года перешел через границу в Латвию, а затем переехал в Париж к отцу, эмигрировавшему в 1920 году из Крыма. Считаю, что в России Павел Сергеевич участвовал в работе «Белого подполья», хотя ничего об этом он мне не рассказывал – все-таки это были 1960-е годы, да и никаких подтверждающих документов я не видел.
Жил во Франции, где получил образование мелиоратора. В годы учебы был внештатным корреспондентом ряда русских газет. Как и его отец и дядя Николай Павлович, участвовал в работе монархических организаций, в борьбе против большевизма в России. В 1927 г. был начальником 5-го отряда русских скаутов, находившихся в лагере Бастид дю Руа, недалеко от города Био на юге Франции.
В 1928 г. переехал в Марокко, где, работая до 1936 г. в Omnium d'Entrepriser, занимался строительством плотины в El Kandera du Beth, набережных в Рабате и Кенитре. В 1936-1942 гг. был управляющим делами Societe Civile de Bongema (общество по производству сельскохозяйственной продукции) в районе Гарба. В 1941 году подавал прошение в советское посольство с просьбой разрешить принять участие в борьбе против германской агрессии, но в просьбе было отказано. В 1942 г. был мобилизован для работ на нефтепромыслах St'Cherifienne des Petroles в Petijean. После войны работал в строительной компании в Касабланке и Ужде, а с 1954 г. – в Министерстве Агрокультуры и в
Национальном Управлении Ирригации Марокко, где занимался проблемами искусственного дождевания и мелиорации. Был одним из основателей Рабатского ботанического сада.
Хорошо зная семейную историю, составил и описал родословие Араповых, Горсткиных, Друцких-Соколинских, Корольковых, Потемкиных, Панчулидзевых. Его сведения использовал известный генеалог Н.Ф. Иконников. Писал стихи. Участник ежегодных сборов лицеистов за рубежом 19 октября.
Оставался апатридом – жил с нансеновским паспортом. В декабре 1965 г. получил разрешение на приезд в Москву (под Новый год), где успел застать в живых свою тяжело больную сестру Наталию Сергеевну Олферьеву (25.08.1909 – 02.04.1966). Во время приезда встретился со многими родными и друзьями молодости. В этот же год он в возрасте 65 лет женился в Москве на Наталии Сергеевне Герингер (30.10.1917 – 16.10.1998). После заключения брака ему было дано разрешение на получение советского гражданства, до которого он не дожил несколько месяцев. Детей не имел.
Алексей Олферьев.
Сейчас ночь. Все спят. Кругом тишина, и только слабый свет ночника дрожит, туманно освещая окружающие предметы. Боже мой, как тепло и ясно на душе, ни сомнений, ни тревог, ни страха за себя и других. Великая надежда больше, чем когда-либо, горит в душе. Хочется плакать, смеяться - я не знаю, отчего. Так светло, так уютно кругом. Мысли далеко. Вспоминается прежнее счастье, родится новый порыв счастья будущего. Словно у меня нет настоящего. Все яснее и яснее впереди, вот ведь, кажется, миг - и я буду в нем. Что это? Какое это чувство? Я не знаю, не могу объяснить себе. Хочется верить - и верится, хочется любить - и люблю всех. Даже воспоминание о ненормальном Хряпине и то приятно. Хотел было написать сумасшедшем, но и то не написала рука.
Можно бы подумать, что я выхожу на долгожданную свободу. А между тем все сведения очень неутешительного характера, и что будет впереди, ничего не знаю. Логично рассуждая, нас должны выпустить, но… именно но… Люди, от кого это зависит, вовсе не считаются с нашим alibi[12] и ради себя и своего спокойствия и карьеры могут из ничего сделать многое. Я замечаю за собой, что избегаю думать и говорить об этом деле. Оно мне опротивело и надоело, даже неприятно, когда кто-либо говорит об этом. Так и сейчас, начал писать об этом и не могу. Тем не менее, я не могу сказать, что я апатично, равнодушно отношусь к нашему сидению. Нет, далеко нет, но эти мысли надежды и тревоги, где-то в глубине, в самых тайниках души и сердца, да, там лелеется эта мечта - свободы и жизни. Наружность моя спокойна, даже незаметно, и интрижки некоторых не задевают меня. Откровенно, это даже мне доставляет удовольствие, а им - злобу.
Но в душе буря. Иногда такая находит адская тоска, что не знаешь, куда деться, и еле сдерживаешь себя. В такие минуты я молчу, упорно избегая чьих-либо вопросов и разговоров, и стараюсь лежать с закрытыми глазами, как спящий.
Пятница. 9 декабря.
Я опять не сплю эту ночь. На дворе метель. Смотришь в окно и ничего не видишь, словно белый туман заволок все кругом. Лишь туманными пятнами где-то вдали светятся три фонаря трубочного завода[13]. Люблю такую погоду, но не здесь. Люблю в деревне. Шагом едешь на санках, и кругом тебя белое молоко. Хлопья снега заваливают всего, залепляют глаза. Кругом все бушует, бежит и несется. Лошадь тихо идет, оступаясь в снегу и чутьем находя дорогу. Бросишь вожжи и, откинувшись на спину, весь спрячешься в теплой и мягкой шубе. Как мечтается, как тепло и легко на душе.
Странно, страшно, безумно больно мне вспоминать мое прошлое. Дикая тоска находит в душу, но не жалко его, то есть и жалко, и хочется его, но каким-то пустым, бездвижным кажется оно мне. Отчего это? Ведь я так жил, любя все, интересуясь, помогая отцу чем мог, ведь мне до сих пор мечтается такая жизнь, но самостоятельная, конечно, в будущем. Отчего же оно как-то неприятно мне? Привык ли я за это время к жизненной борьбе и суровой невзгоде, к страшной, трудной ли деятельности, или же неприятно мне это потому, что жалко его в душе, что хочется этого старого мира, и боишься, что не будет уже его…
Мечты, мечты, куда вы уносите меня? Какими радужными, яркими красками рисуется мне мое будущее. Полно, очнись, ведь я в тюрьме, ведь кругом, даже за стенами ее, торжествует зло и неправда. А мне кажется, что я уже в деревне. Вот кругом бушует метель, а я сижу в кабинете у камина. Кругом тепло и уютно. Как хорошо, и как смешно, как жалко себя за эту слабость. Господи, когда конец? Неужели еще далеко до этого дня, когда я смогу сказать: да, была тяжелая борьба за жизнь, за правду и насущный кусок. Я прошел тяжелую школу и теперь живу.
Понедельник. 12 декабря.
Дни и недели текут так быстро, что не успеваешь опомниться. А положение наше все то же, если не хуже. Прежде хоть сообщали из дома, что хлопочут, что обещают выпустить, а теперь и этого нет. Какое-то гробовое молчание, словно перед грозой. Ни слова, ни намека хоть на что-нибудь, все замерло, все молчит. Ужасное, томительное состояние. Неопределенность положения больше, чем когда-либо, гнетет меня, да и не только меня - всю тюрьму. Все что-то ждут, на что-то надеются, а между тем все новые и новые партии арестованных прибывают в эти стены. Никогда в жизни я не испытывал такого состояния. Какая-то тяжесть сковала весь ум.
Господи, Господи, - вот мука, вот тоска, и все это надо переносить, терпеть, быть не только невозмутимым с виду, но и в душе надо надеяться и верить и не падать духом, а главное - вооружиться терпением и ждать, ждать без конца, не видя впереди даже намека на этот конец.
Но если все это приходится переносить всем как самое важное, то для меня это является лишь побочным. Ведь это личные чувства, нечто другое, более ужасное, более могучее и тяжелое гнетет меня, составляет весь ужас моего положения, ужасные муки и адскую тоску. Это Катя, моя дорогая, милая, прелестная Катуня, мой родной и любимый Кут, с которой связана вся моя жизнь, все мои стремления, мои душевные переживания, все мои мысли и цели, вся моя будущая неотразимо притягивающая жизнь.
Да, жить без нее - значит не жить. Боязнь за нее, что с ней что-нибудь случилось, иногда ужасные мысли об ее смерти (Господи, помилуй!), весь ужас, все мучения нашей разлуки тяжелым свинцовым горем окружили меня, не дают мне покоя. Я не могу, я чувствую, что живу из последних сил. Все мои старания забыться, отдохнуть от этих мучений - тщетны.
Господи, сжалься надо мной.
Стараюсь читать, но ничего не понимаю, мысли уходят дальше, к ней, а глаза видят между строк до мельчайших подробностей всю мою жизнь за это последнее время, время радужное и безумно счастливое, связанное с ней. Со мной были эти галлюцинации в 1920 году в воспоминаниях о деревне, но тут, тут нечто хуже. Я вижу жесты, вижу взгляд, улыбку, я как наяву. Это мучительно, невыносимо. Это ужасное состояние. Минутные проблески сознания себя, своего положения все реже и реже приходят ко мне.
А ведь надо не показывать вида, надо жить, смеяться, быть веселым и всем показывать свою твердость. Я не знаю, как это выходит у меня, но знаю, что на это уходят все мои силы, вся моя выдержка. Но я боюсь, что это когда-нибудь лопнет, порвется - и тогда, тогда я не знаю что будет - или сумасшедший, или конец.
Пожалуй, если кто-нибудь это прочтет, то скажет - это писал сумасшедший, а между тем это не так, и я, слава Богу, пока, кажется, еще в здравом уме.
Но, Боже мой, что же будет дальше? Конечно, когда-нибудь, только когда-нибудь это кончится, и мы выйдем из этого ада. Но что же дальше? Ведь моя жизнь, все мои стремления, весь смысл жизни, который с таким трудом уяснил я себе, ведь все это погибнет для меня, если ее нет, если она не будет со мной. Я уверен в себе, я знаю, что моя жизнь кончена, я отдал все, что было у меня хорошего, отдал всю свою душу, насколько она способна еще любить и верить. Да, я знаю, что для меня это последнее и это все, что есть во мне.
 Екатерина Путилова, неразделенная любовь Павла Горсткина. |
Могу ли я верить в нее? Да, я верю, я хочу верить, но и боюсь верить, боюсь потому, что я в самом деле - жалкий несчастный больной, изверившийся в святое и людей, измученный сомнениями и только ее чувством возрожденный к жизни, воспрянувший в страшном порыве чувства, не только духом, но и силой. Я знаю, любовь моя выше моих желаний, выше того счастья и блага, которые заманчиво рисуются мне впереди. Я знаю, что для меня, для моего чувства важно одно: чтобы она была всегда счастлива, радостна и весела.
Но ведь и я человек, и я хочу жить, хочу любви, хочу счастья, света и тепла, тишины и покоя. И если все кончено, если ее уже нет у меня, если - а это я твердо знаю - с этим кончена жизнь, то все же мне придется жить, мучаясь и страдая, жить мертвой, безцельной, никчемной жизнью, придется жить потому, что я дал ей слово никогда жизни не лишать себя самому. Потому что ее благословение, ее крест на жизненную борьбу на мне.
Катя, Катя, зачем ты взяла с меня это обещание? Зачем я тогда просил благословить и перекрестить меня? Зачем, ведь неужели надо так мучиться и страдать? Нет, прочь слабости и сомнения. Я должен нести свой крест, должен следовать Ему.
«(Ибо) иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11, 30).
Господи, я пришел к Тебе, спаси, помилуй и сохрани меня, освяти крестом и милосердием Твоим. Дай силы мне до конца нести свой Крест. Поставь меня на путь истины, света и добра, помилуй и спаси и сохрани меня, грешного раба Твоего.
Одно мое утешение, одна моя надежда и покой от Евангелия.
Среда. 14 декабря.
Интриги некоторых сумели меня таки доконать, и я, еще не совсем поправившийся от болезней, переведен в Новый корпус в 11-ую камеру. Здесь сидят политические, и между ними дядя Андрюша[14] и Валя. Несмотря на то, что здесь больше народу, разговоров, мне еще тяжелее. Судьба, видимо, так и хочет меня доконать.
Я лежу на койке-гробу и все время мучаюсь. Мне не страшен перевод, не страшен и печальный конец, если он, не дай Бог, случится. Но мне просто обидно за то, что в то время жизни моей, когда я не только знал, что мне хорошо и я был счастлив и доволен, в то время меня опять всего перевернуло и я, вместо работы и жизни, должен здесь коптить небо и вести совершенно безсмысленную, никчемную жизнь. Но как бы то ни было, приходится сидеть и ждать. Пожалуй, это сиденье еще больше укрепило мои взгляды и даст мне больше уменья и силы жить. Все это верно, все всегда, как говорят, бывает к лучшему, но ведь и невыносимо мучиться. Я сознаю, что бывают такие минуты, что я способен на все, только бы избавиться от такой жизни.
Пятница. 16 декабря.
В среду нас перевели наверх, в 15-ую камеру. Все говорят, что здесь хуже, но по-моему наоборот. Хороший вид из окна на Суру, засурские леса, кругом вольное поле, снеговой простор - ну чего же мне еще! Сижу читаю, хотя не могу читать, т.к. ничего не понимаю, смотрю в окно, мечтаю, тоскую и мучаюсь в душе. Ни с кем не говорю, все больше молчу. Эх, жизнь, ну разве это жизнь - блаженство и рай (здесь), чего мне еще надо - такая лень, что и двинуться лень.
Лентяй, лентяй, а время бежит быстро, незаметно, вот уже ровно пять месяцев сегодня, как я арестован, пять месяцев мучений и ожиданий. А где это все? Я иногда забываю, что в тюрьме, да и чего вспоминать, только еще больше расстраиваться.
Мне хорошо тем, что я живу ей, перебираю «наше», я вижу и слышу ее. Сейчас вечер, писать очень трудно, темно. Почему-то мне захотелось увидеть ее, узнать, что она думает в эти минуты. Просил Валю, не называя кого, помочь мне сосредоточиться. Лег на кровать и начал. Какое это было состояние, я не могу дать себе точного определения. Я чувствовал, что я куда-то ушел, исчез. Я не слышал ничего, что было кругом меня. Минуты шли, и я все больше и больше напрягал свою мысль и волю.
И странно, глаза были закрыты, но мне постепенно стал образовываться вид комнаты. Я не знаю, какая это комната, ее или Иринина[15], но я увидел ее, она сидела в углу и читала книгу, потом встала, улыбнулась и ушла, стало темно. Потом опять я увидел ее у пианино (написано пьянино) у Ирины. Она играла и, видимо, думала. Мне почему-то слышалось, что она играла «Мы вышли в сад, чуть слышно трепетали…»[16]. Это была минута, три - не больше. Я видел, почему-то мне показалось, что она была очень бледна. Потом опустила руки на колени, и какая-то больная, мучающая душа была во взгляде и лице. Воображение или явь? Боже, я грешил, но не мог.
Лучше было бы не делать это. Мне стало еще тяжелее, еще мучительнее. Для чего я мучаю себя и ее? Нет, не надо этой жизни, не сжалится Господь и не выпустят меня. Это тоже мука - вся жизнь.
Среда. 21 декабря.
Мыслей нет в голове. Кругом пустота, ни о чем не думается, ничем не интересуешься, как-то все стало тускло, бледно. Полулежу на кровати и не знаю, как быть - т.е. о чем думать или что делать. За что ни берусь, все надоедает и валится из рук. Хоть бы заснуть.
Буду думать, если удастся, мечтать, если будет мечтаться. Вернее же всего буду играть в шахматы.
Кстати, я вспомнил свою прежнюю страсть к этой игре и теперь опять стал довольно порядочно играть, даже сегодня удалось побить Сергея Васильевича, а он хорошо играет. Предложить ли кому-нибудь или не стоит, даже поворачивать языком лень.
Эх, как все надоело. Теперь бы в Питер, зубрить и веселиться. А все-таки я уже порядочный балбес, ведь скоро мне будет уже 21 …и тпру, и тпру.
Вторник. 27 декабря.
Я опять в больнице, батюшку выпустили, и я теперь занимаю его место завхоза. Дела нет серьезного, все знакомо по «Аргуни», но много беготни и еще больше, наверное, руготни, т.к. ничего нет и все придется вырывать с бою. Завтра предстоит бой с «дровяным богом» Мих[аилом] Иван[овичем].
Здесь много лучше, тепло, уютно, приятная (sic) компания (кстати, мне почему-то опротивели В.И.[17] и другие), а главное, можно читать и писать, а это для меня единственное утешение в такой ужасной обстановке.
Когда же наконец я вырвусь отсюда? Если бы завтра, в день моего рождения, вот счастье-то было бы. Право, на коленях бы дошел до дома. И там дальше Питер и Катя. Господи, дай Бог, чтобы с ней ничего не случилось, чтобы она была жива и здорова.
Говорят, будут отдавать усадьбы, вот тогда бы с ней устрои[тьс]я где-нибудь. А ученье, я и забыл, что я ничто в этом [мире]. Тут при такой обстановке все равно ничему не научишься, ведь придется больше думать о хлебе насущном. Сегодня почему-то мне очень покойно и хорошо, даже на душе как-то радостно и нет тоски, этой безпроходной тоски. К чему это? Страшно думать даже о свободе. Как-то уже верить перестал во все, и ничего уже не ждешь. А на душе обыкновенно все так и кипит и волнуется.
Сегодня ровно 14 дней, как я просидел в новом корпусе. Неотрадно было это сиденье, и еще неотраднее вынесение взгляда людей, окружавших меня. Кажется, нет ни одного порядочного человека среди того общества. Неинтересно описывать всех, но про Валю и дядю - следует. Откровенно, я ведь их мало знал раньше и только теперь узнал. Что сказать про дядюшку. Молчаливый, тяжелый человек для совместной жизни. Любящий колкие фразы, которые метко отпускает, всегда с тонкой саркастической улыбкой, по-моему, немного (вставка слишком) думающий о себе и считающий всех недостойными себя; человек совершенно не приспособленный к тяжестям жизни, живущий своими особыми интересами, никогда ничем не довольный, но безспорно умный или, скорее, начитанный и образованный.
Валя, да что он из себя представляет, добрый малый, но со страшным самомнением, невоспитанный, постоянно ко всем придирающийся и желающий во всем покровительствовать. Он не умен, скорее даже глуп, но начитался всего понемногу и поэтому всегда говорит с апломбом знатока, а сути никакой. Оккультист или, вернее, занимающийся им pour blaguer[18], но не имеющий никаких своих взглядов, безхарактерный, хотя и говорит об своей силе воли. Очень неприятная личность, помешан ли он - Бог его знает, пожалуй, есть немного. Натура, сильно увлекающаяся поверхностным лоском.
Ну хватит, пора спать. Господи, освободи меня завтра на волю от этой ужасной жизни! Завтра мое рождение. Кут, вспомни обо мне.
Среда. 28 декабря.
Ну уж и денек выдался, не похоже на празднование моего рождения. С утра метался, как сумасшедший, по всей тюрьме. Дрова, кипяток, стирка белья, покойница, отчет, ежедневная запись, ругань, споры, ссоры - ну, словом, чего только я не наслышался и не повидал. Ноги устали страшно, я ног не чувствую, одеревенели и зудят. Помилуй Бог, - как говорил Суворов. Сижу, отдыхаю и думаю - дела кончил, спать неохота, или «не хочется», так будет comme il faut[19].
Который час - не знаю, верно, что-нибудь около двенадцати. Соседи, а их трое, спят и вдобавок храпят, что страшно назойливо. О чем я думаю - не знаю, «так». Опять это мое «так», сколько дорогого вспоминается с ним. Как незаметно идет время. Легко сказать, вот уже скоро 6 месяцев, как я сижу, и откровенно они прошли страшно быстро, но тяжело. Да, шесть месяцев, как я сижу, и шесть - как я расстался с Катюшей. Полгода! Впрочем, все бывает к лучшему, [как] говорят; я верю в это, но это ужасно - пробыть одному полгода. Дело наше не подвинулось ни на йоту, и мы все в темном лесу. Из дома говорят, что всё обещают выпустить. Эх, эти обещания. Теперь наш следователь Баланин[20], говорят, парень хороший, впрочем, все они хороши по-своему. Ну да Бог с ними, только бы мне устроиться где-нибудь вместе с Катей, где бы было хорошо и спокойно. Деревня? - Не все ли равно.
А как мы мечтали с ней в Елдаеве[21]. Помню, как хорошо помню этот вечер, когда мы шли с ней по дороге полями спелой, уже кое-где сжатой ржи. Алой полосой горел закат; было тихо, лишь кое-где кричал перепел да иногда с жужжанием пролетал жук. Впереди чернел сад, верхушки деревьев были еще освещены солнцем и горели красно-зеленым огнем. Темнело. Кругом ложились ночные тени, кое-где мигали еще неясно первые звездочки. Откуда-то веяло теплой летней прохладой. Становилось свежо и сыро. Она прижалась ко мне, положив свою головку на плечо, и молча шла, смотря в небо. Не хотелось говорить, мы понимали сердцем все, что думалось. Ночь все больше и больше вступала в свои права, и одна за одной загорались звезды.
- Как хорошо, - останавливаясь, сказала Катя. - Смотри, смотри, еще одна зажглась, вон там, видишь.
- А которые наши? - спросил я.
- Вот видишь, те две яркие.
- Так далеко друг от друга, - она улыбнулась.
- У нас одна, вон та, видишь.
- А Сережкина где? (написано другими чернилами поверх стертой записи).
Катя тихо засмеялась, посмотрела на меня и, крепко обняв меня за шею, тихо прошептала:
- Ее еще нет (написано другими чернилами, видимо, позднее).
Боже, Боже мой, зачем я пишу это, неужели мне мало того, что я вспоминаю нашу жизнь там чуть ли не каждую минуту, что я этим только и живу. И мне надо было еще это написать, словно я могу когда-нибудь забыть это все.
Да о чем писать еще, и не знаю, у меня ничего другого нет на свете, да и не будет никогда.
Ну и кончу, и будет. А что делать? Чем рассеять себя? - Нечем. Тут хоть за орфографией можно следить.
Да, сегодня видел Вавку[22] - молодец. Надеюсь, теперь мне это будет часто возможно с моей службой.
Бабушка мне написала письмо, и как всегда то, что именно мне надо, кажется, она лишь и понимает меня. Спасибо, спасибо ей за все, может, скоро увидимся. Ну да что там говорить. Бог простит, и все дается, только надо быть твердым и не унывать, больше верить и надеяться, все остальное приложится.
Ну-с, Павел Сергеевич Горсткин, поздравляю вас с совершеннолетием, будьте счастливы, живы и здоровы, любите всех. А теперь - бай-бай, или плачь, мечтатель.
Четверг. 29 декабря.
Господи, какой ужас кругом. Больных масса и страшно тяжелые, уже многим делали вспрыскивание камфары. Один - Моисеев, не дает всем покоя, темпер[атура] 38,5, но пульса почти нет. Он все время в бреду и орет, словно его режут. Его крик ужасен, дик и ничего не обозначает, это последнее ужасно. Он кричит, как заяц, но только более грубо, громче и постоянно. Сейчас ему вспрыскивали камфару, я помогал. Ужасное чувство и вид. Лицо перекошенное, обросшее бородой, торчащей во все стороны, оно коричнево-мертвого цвета, только на щеках красные пятна, глаза как-то страшно прищурены; взгляд замер, словно глаз затек. Все вместе - страшно зверски изуродованный вид. Он корчится во все стороны, испуская эти ужасные крики. Вспрыскивать было мученье, чуть не сломали иголку.
Сейчас сижу у себя в 3-ей и пишу, а он орет не переставая. Бр - ужасно. Чувствуешь, что у самого напрягаются нервы от криков, даже не успеваешь вздрогнуть, все время дрожь по спине. Никто не спит. Я не из робкого десятка, но и то мне жутко как-то.
А на дворе метель. Ветер со свистом врывается в щели ставней, глухо гудит в трубе. Окно залеплено хлопьями снега. Я выходил на крыльцо подышать воздухом. Ни зги не видно, в трех шагах не разберешь предмета. Огромные сугробы навалило по сторонам дороги, они растут почти на глазах в молочной мгле. Жутко и тут, но не мне, это моя стихия. Я люблю метель и не раз плутал в этой дикой стихии.
Я стоял на крыльце и думал… - пожалуй, ничего не думал, а лишь туманно хотел думать и вдыхал в себя свежий воздух. Меня всего облепило снегом. Как-то весело стало, и не то чтобы весело, но легко дышать, и не так горько сознавать свою жизнь.
Пятница. 30 декабря.
Приехала Таня[23] из Москвы и привезла печальные известия о смерти тети Насти[24]. Мои предположения были верны. Это ужасно и вдобавок странно. Боюсь, что из-за нее нас и держат так долго, думая, что мы имели с ней что-нибудь. Вот надоедная безцельная жизнь, хоть бы умереть, право. От Кати и матери[25] ничего нет. Полное молчание. Господи, неужели и с ними что-нибудь случилось? Хотя Нина Дав[ыдовна] пишет, что мать живет там же и часто видится с Настей Дав[ыдовной][26]. Да, об маме хоть есть что-нибудь, а Катя, что делается, сообщить мне об ней, кому нужна моя тоска и мое отчаянное горе, кто знает об наших отношениях - никому и никто. Катя, радость моя, почему ты молчишь? Напиши хоть два слова «жива и здорова» - и мне ничего не надо.
Господи, спаси ее и прости меня грешного. Я все ропщу, на что и сам не знаю, что нехорошо. Надо смириться и ждать, верить и надеяться. Претерпевший до конца спасется. Одно тяжело - это незнание своей участи, хоть бы уж осудили скорей, что ли, и то легче бы было…
Сейчас умер один, - ходил выносить. Ему делали 7 раз вспрыскивание камфары. Жалко - мальчишка лет 18-19.
Суббота. 31 декабря.
Ночь. Не сплю. Записываю под свежим впечатлением то, что случилось сегодня. Вечером я был занят отчетом, вдруг меня требуют в контору. Я сначала думал, что по больнице, но посланный на мои вопросы ничего не отвечал. Прихожу туда и вижу всех наших, сгруппировавшихся вокруг какой-то особы. Оказывается, приехала следователь Козлова сообщить, что следствие окончено, и прочесть нам пункты обвинения.
Раньше всех пришла тетя Наташа[27] и спросила ее:
- Неужели вы нам привезли «ужас»?
- Нет, - ответила Козлова, - я никогда не беру на себя сообщать такое.
До чтения протокола разговор носил вид какого-то балагана. Все смеялись, она тоже. Говорили, что не понимаем, за что нас посадили. На вопросы, отчего так долго тянули, она ответила, что дело страшно запутано.
- Сначала было у Аустрина[28], затем у Богомолова и наконец попало ко мне, и вообще очень мало материалов.
Тетя Наташа на это сказала:
- Вы нас мало допрашивали, надо было больше, и всё бы узнали.
- Да вы бы все равно не сознались.
Я на это ответил:
- Да в чем же сознаться, когда никакого дела нет? Мы все говорили правду.
Она замолчала и ничего не ответила. Пришел Валя и очень глупо стал себя вести, вообще он что-то из себя корчит или дурак.
Наконец она сказала:
- Ну я прочту протокол, и не пугайтесь.
Такого-то числа след[ователь] Бо[гомо]л[ов] по делу арестованных: Оппеля, Олферьева, Араповой, Высоцкой и др. -… нашел:
А[ндрей] А[ндреевич] Оппель - по своему социальному положению является врагом РСФСР. Занимая место в Губземотделе, распространял провокационные слухи, являлся видным членом организации (?), узнавал частные сведения об советских работниках, и т.д.
С[ергей] П[етрович] Олферьев - организовывал пятерки (?), вел пропаганду среди рабочих и крестьян, имел связи с (не помню) с заграницей и т.д.
Н[иколай] Ф[адеевич] Сойнов[29] - начальник организации в Казенном саду, подготовлял восстание, делал тайные совещания…
Н.В. Калашников - его помощник.
Н[аталия] В[ладимировна] Арапова - видный член организации, разъезжала по деревням под видом закупки провизии и вела агитацию среди крестьян (?), будучи лишена Сов[етской] Вл[астью] имения и потеряв мужа (расстрелян, полковник), ненавидит РСФСР и ее враг.
Высоцкая[30]- член организации «Белого креста» (?), видный деятель организ[ации], связь с многими городами, потеря мужа и еще чего-то.
Н[аталия] А[лександровна] Иванова[31] - занималась распространением ложных слухов и сплетен об РСФСР и ее вождях (?).
Далее следует список людей, которые являлись, так сказать, соучастниками. Многих не помню фамилии, люди лишь совершенно незнакомые, и кто, ей Богу, не знаю.
П[авел] В[алентинович] Иванов[32], В[алентин] Д[митриевич] Иванов, П[авел] И[ванович] Игошин[33], В[арвара] А[ндреевна] Оппель[34], В.В. Оппель[35], Е.М. Деконская[36]. Затем какой-то Магнус[37], Лемуров, Соронин или Сорокин, Победоносцев, Никонов и еще кто-то.
Затем мы расписывались, что читали и себя виновными не признаем. Я написал: - Читал, считаю себя положительно невиновным. За исключением своих родных никого из вышеупомянутого списка людей не знаю.
Затем она сказала, что этот протокол составила не она, а другой следователь (Богомолов). Что вас всех выпущу совсем (подчеркнула). Вы будете свободны к Рождеству.
Впечатление она произвела выгодное, и если не обманывала, то исполнит это. Впрочем, она дала честное слово. Вообще мне она понравилась, не думаю, что дядюшек засадят, хотя не за что.
- Ну, за что же вы меня держали? - спросил я ее наконец.
- А вы бы не занимались К[онтр]-Р[еволюцией].
- Да я никогда и не думал, а тут меня и прилепили, я-то чем виноват.
- Ну, выпустят. На Рождество будете на маскараде.
Я просил ее по выпуске пустить меня в Питер учиться как можно скорей, а также разрешить переменить эту дурацкую фамилию (Игошин) и позволить матери жить здесь. Она все обещала.
Не знаю, радоваться ли или нет. Все-таки мне как-то странно думать, что они нас освободят, т.к. все время искали поймать на чем-то. Впрочем, мне все, все равно. Лишь бы Кут был здоров.
Катя, неужели мы с тобой скоро увидимся? Господи, спаси и сохрани нас всех, и освободи. Что-то не верится этому счастью, что буду с ней скоро. А может быть, и она сидит. Нет, не дай Боже. Господь многомилостив и спасет и сохранит ее и нас всех. Я почему-то не рад, да и некогда - все мечусь как угорелый по службе. Подвел сейчас весь отчет, дела нет, писать не хочется и спать тоже. Буду читать.
Воскресенье. 1 января (1922 год).
Тетя Наташа заболела, чем не знаю, не дай Бог если тиф. Папа, с Новым годом! Бедный, где-то он, жив ли, здоров.
Понедельник. 2 января.
Сегодня была свиданка мне с Наташей[38] и дяде Андрюше с Вавочкой. Сережа и тетя Наташа тоже пришли туда, и мы семьей заняли два отделения и разговаривали. Таня стояла у ворот, я и тетя ее видели и с ней перебросились фразами, но на беду не разрешили пройти в комнату, и она все время оставалась за воротами. Вавочка очень похорошела, прямо красавица; сестра очень выросла и также мила. Ждем обещанного выхода, дай-то Боже; сегодня много освободили, и все политические. Всего осталось писать два листика. Неужели ж концом этой книжки не будет и конец этому безсмысленному сиденью? Помоги, Боже.
Среда. 4 января.
Благодарю Тебя, милосердный Боже. Сейчас получил письмо от А.П. Митина. Он был в Питере, посему это письмо его не застало. Катя, оказывается, жила у них до октября, поправилась, отдох-нула и весела. Слава Богу! На именинах он был у них. Пишет, что было весело и много народу. Как и благодарить его, не знаю. Так много радости сразу, что и не верится. Она хорошо выглядит, но пишет, что тосковала. Бедная моя девочка. Больно, что это так. Маму тоже видел, она хорошо выглядит. Как бы их хорошо всех там перецеловать да поскорее увидеться. Вавку видел, говорит, что скоро будем дома. Козлова ей даже сказала на вопрос, как быть с вещами Варьки.
- Ведь П. Игошин поедет в Петроград, он и отвезет.
Верить ли этому счастью, что, может, скоро я буду там? Что-то нехорошо на душе, что-то будет завтра и далее…
Вечер. Устал ужасно. Была ревизия, сошла хорошо, и Стасин благодарил меня. Боже, как глупо, благодарить арестанта! Принял белье из прачечной - грязное. День был хорош, лишь за одним исключением. Наши болваны, не спросясь фельдшера или меня, унесли в покойницкую еще живого человека. Слава Богу, вовремя спохватились. Я пришел туда с А.Т., и смотрим, он открывает и закрывает рот. Скорее вынесли его во 2-ую, но он уже умер. Я смотрел его тело. Это один ужас. Человек 25 лет казался старым. Я видел весь скелет, обтянутый кожей, видел каждую кость. Конечности были как плети, видна была ясно малая берцовая кость. Тазовые кости были видны ясно и выдавались под углом наружу. Он умер от общего истощения - или просто он умер от голода. Это ужасная картина, никогда не забуду ее. «Крикун» жив и поправляется.
Ну что говорить о них.
Жизнью пользуйся живущий,
Мертвый мирно в гробе спи.
Я жив еще, а сегодня как никогда. Нехорошо, что я обабился, плакал, читая о ней. Храни ее Господь, и всех нас, и меня грешного. Господи, вот было бы счастье, чтобы поскорее выпустили.
И я верю в это. Что ждет меня впереди, стоит ли задумываться над этим. Все в руках Его, и как Он хочет, так и будет. Мне только надо лишь молиться и просить. Ну конечно, пора за дело - писать отчет.
Помилуй меня, Боже, спаси и сохрани!
Пятница. 6 января.
Завтра Рождество, и конечно, нас не выпустили, я так и знал, что нельзя верить ее словам. Долго ли придется сидеть; прямо не могу понять, чего они тянут. Хоть бы какой-нибудь да был бы, хоть ужасный, но конец. Сегодня год, как она мне сказала «кажется, да». Сколько воды утекло, сколько пережил за этот год, а так ярко, так выпукло стоит этот день. Кажется, словно это было вчера, и то же чувство, что и тогда, горит в моей душе. Но что-то горькое стучится туда; невыносимая тоска, горе и одиночество сковывают меня. За что? За что все это? Неужели жизнь только в том и состоит, чтобы счастье чередовалось с горем?
(добавленные листки красного цвета)
Неужели же для того, чтобы мучиться, чтобы страдать, надо было мне сначала быть счастливым, надо было любить и радоваться? Как-то не верится, что все хорошее существовало для того, чтобы получить непроходимое горе.
Боже мой, сжалься надо мной и спаси меня, прости меня и дай мне спокойную жизнь.
Завтра Рождество Того, Кто пришел в мир спасти грешных. Спаси же и меня, Господи, ведь и псы питаются крохами господ своих. Велика Милость Твоя. Буду же надеяться, что Ты спасешь меня. Претерпевший до конца - спасется. Господи, будь милостив ко мне грешному.
Вот кончил эту книжку. Темно и мрачно кругом. Все чувства замерли, всё молчит. Страшно раскрыть и страшно вспомнить прошлое. А что-то впереди? Может, смерть. Я не боюсь ее. На все воля Твоя. Но спаси, Господи, Катю и семью мою, и сохрани их, и дай жизнь честную и счастливую.
Слушай слово о свободе,
Приближается уж час,
Божий голос призывает
Постоять за правду нас.
Будь готов свободной речью
Или делом на посту,
Будь готов пойти навстречу
Грозной смерти и Кресту.
Но довольно ждать нам воли,
Мы пойдем навстречу ей,
Не боясь тернистой доли,
Не боясь угроз властей.
Да не будет власть земная
Нашей совестью владеть,
Убежденья не скрывая,
Будь готов за них терпеть.
Не клянись и не насилуй,
И не будь ничьим рабом,
И врагу не льсти, но милуй,
И плати за зло добром.
Честь военных призывает:
Чти один закон любви
И, убийство отвергая,
Рук не обагряй в крови.
За свободой путь жестокий,
Против рабства шла борьба,
Безпощадна и широка
Разлилась везде вражда.
Мы ж насилье отвергаем,
Мы идем другим путем,
И борясь, мы побеждаем
Светом тьму и зло добром,
Без насилия и крови,
Без судов и без тюрьмы,
Только правдой и любовью
Побеждаем царство тьмы.
Один Ты, Всемогущий Господи, знаешь, что будет, и все в деснице Твоей. Яко Твое есть Царство и Сила и Слава. Аминь! Именем Сына Твоего Господа Иисуса Христа молю Тебя, помилуй меня и спаси.
Конец. (первой тетради из 105 страниц)
Продолжение следует.
[1]. Надсон Семен Яковлевич (1862 - 1887), русский поэт-романтик, поручик, автор популярного сборника «Стихотворения», переиздававшегося огромными тиражами начиная с 1885 г. Начал вести дневник в 1875 г. Скончался от туберкулеза в Ялте.
[2]2. Лат. «так, именно так».
[3]. Можно полагать, что так он отзывается о Евгении Готлибовне Бош (Майш) - активной участнице революционного движения. Летом 1918 г. она была направлена в Пензу для подавления крестьянского восстания. Проявила особую жестокость при подавлении крестьянских волнений. Часть исследователей склоняются к мнению, что Е. Бош, «будучи психически неуравновешенным человеком», своей жестокостью сама спровоцировала крестьянские волнения в Пензенской губернии, куда ее направили в качестве агитатора продотряда. Во время митинга на сельской площади лично застрелила крестьянина, отказавшегося сдавать хлеб. Из-за болезни покончила жизнь самоубийством в 1925 г.
[4]. Автор поступил в Горный институт в Петрограде в 1921 г. слушателем.
[5]. Автор в 1920 г. поступил добровольцем на военный транспорт «Аргунь» 7-го дивизиона эсминцев, Центральный флотский экипаж базировался в Кронштадте, береговой отдел строевого управления Штаба БФ формировал наемные кадры флота.
[6]. Екатерина Алексеевна Путилова, Катуня, Кут (1901 - 18.04.1926). Замужем за Амеловым. Похоронена на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры. Неразделенная любовь автора дневника, ей он посвящал многие стихотворения, последнее - на ее смерть.
[7]. Фр. «Надеть монашескую рясу и носить ее? Нет, никогда!»
[8]. Иванов Валентин Дмитриевич (1902 - 1975), известный русский советский писатель, автор исторических романов «Повести древних лет», «Русь изначальная», «Русь великая». Племянник второго мужа бабушки автора, пензенского врача П.В. Иванова, и председателя Петроградской городской Думы, сенатора С.В. Иванова (1852 - 1925). В 1917-1918 гг. участвовал в сборе средств для освобождения Императора и его семьи, изобретал «адскую машину» для борьбы с большевиками. Его официальная советская биография отличается от действительной истории его жизни. Его происхождение и бедственное материальное положение не позволило ему получить высшее образование. Его дочь Елена - певица. В 1966-1968 гг. он встречался с автором в Москве.
[9]. В Евангелии от Матфея 11, 25: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам».
[10]. Путилов Алексей Сергеевич (1876 - 1931), отец Екатерины Путиловой, по образованию юрист, директор департамента общих дел МВД, помощник управляющего делами Совета Министров, участник Великой войны, после революции - ученый секретарь Петроградского отделения Главархива, заведующий Архивом АН. Арестован в июле 1922 г., освобожден по ходатайству историка, академика С.Ф. Платонова (1860 - 1933). Арестован в 1930 г. по «Академическому делу» и расстрелян 17.05.1931. Его жена Екатерина Александровна (1876 - после 1936) была дочерью барона Александра Фердинандовича Корфа и Варвары Сергеевны, урожденной Горсткиной. Екатерина Александровна была сослана в 1933 году на 5 лет в Тотьму. Был расстрелян и его брат Александр Сергеевич (1872 - 1925) и жена брата Наталия Михайловна (†1938).
[11]. 6 декабря (н.с.) день святого Александра Невского, в схиме Алексия. 7 декабря (н.с.) день святой великомученицы Екатерины.
[12]. Лат. «где-либо в другом месте», в юриспруденции - наличие объективных доказательств непричастности к делу.
[13]. Третий трубочный завод - предприятие по производству «артиллерийских трубок» (взрывателей для гранат) и других боеприпасов был построен в 1915-1916 гг. С 1921 г. производилась и мирная продукция - керосиновые лампы. С 1931 г. - Пензенский велосипедный завод.
В 2014 г. прекратил свое существование.
[14]. Оппель Андрей Андреевич (1871 - 1956), по специальности зоотехник, сын композитора, брат известного хирурга и создателя современной доктрины лечения раненых Владимира Андреевича (1872 - 1932), адвоката и общественного деятеля Николая Андреевича (1874 - 1942) и ведущего специалиста по молочному животноводству Варвары Андреевны (1870 - 1928). Первый муж Наталии Владимировны, урожденной Панчулидзевой (1874 - 1976), от которой имел дочь Варвару (1901 - 1989).
[15]. Путилова Ирина Алексеевна, сестра Екатерины Путиловой. В семье был и брат Сергей Алексеевич.
[16]. Романс на слова А.В. Толстой, музыка М.Л. Толстого (1879 - 1944).
[17]. Вероятно, Валентин Иванов.
[18]. Фр. «обманом».
[19]. Фр. «как надо, правильно». Комильфо - хороший тон.
[20]. Баланин Иван Григорьевич (1900 - 1940), родился в с. Красное Кузнецкого уезда, образование низшее, член ВКП(б), в 1921 г. информатор Пензенской ЧК, затем следователь отдела по борьбе с контрреволюцией, работал в органах НКВДна Северном Кавказе, затем в центральном аппарате в Москве, капитан государственной безопасности 3-го Спецотдела, с 1933 г. - «Почетный работник ВЧК-ОГПУ», активный участник репрессий. Расстрелян.
[21]. Вероятно, Еголдаево, село и станция ж/д.
[22]. Оппель Варвара Андреевна, Вавка, Вавочка (1901 - 1989), двоюродная сестра автора, дочь А.А. Оппеля и Н.В. Араповой. Как и ее полная тезка (тетя), зоотехник и специалист по молочному животноводству. Друг детства и юности автора.
[23]. Олферьева Татьяна Александровна (1886 - 1948), урожденная Киреева, замужем за Сергеем Петровичем Олферьевым (1875 - 1942) - консулом в Макинском Ханстве (Персия), историком, писателем и лингвистом-иранистом. Их дети: Надежда (1914 - 1976) и Наталия (1917 - 1998). Наталия Сергеевна в 1966 году вышла замуж за автора дневника.
[24]. Панчулидзева Анастасия Михайловна (1862 - 1921), урожденная Кирьякова, жена полковника ЛГ Гусарского полка, коннозаводчика, чиновника Удельного ведомства, д.с.с. и камергера Николая Алексеевича Панчулидзева (1856 - 1921), расстреляна в октябре 1921 г. в петроградской ЧК.
[25]. Горсткина Надежда Владимировна (1877 - 1949), урожденная Панчулидзева, племянница Н.А. Панчулидзева. Замужем за флотским офицером С.П. Горсткиным (1877 - 1930), Предводителем дворянства в Ардатове. Их дети: автор дневника Павел (1900 - 1969) и Наталия (1909 - 1966), в замужестве Олферьева - мать публикатора дневника Алексея Михайловича Олферьева.
[26]. Сестры Панчулидзевы - Анастасия Давыдовна (1872 - 1962), преподаватель французской литературы в Патриотическом институте в Петрограде, монахиня в миру, дружила с С.В. Симанским (будущим Патриархом Алексием I); Нина Давыдовна (1880 - ?) - преподаватель музыки в Саратове.
[27]. Арапова Наталия Владимировна (1874 - 1976), урожденная Панчулидзева, родная сестра мамы автора дневника. В первом браке за А.А. Оппелем, разведена, и в 1912 году вышла замуж за кавалергарда и Мокшанского Предводителя дворянства Николая Александровича Арапова (1871 - 1918). Образование получила в Смольном институте. Сестра милосердия в Великую войну, медсестра в Хореографическом училище ГАБТ СССР. Дочь от первого брака Варвара.
[28]. Аустрин Рудольф Иванович (1891 - 1937), латвийский социал-демократ, с 1918 г. в Пензе член Губкома ВКП(б) и уполномоченный секретного отдела и председатель ГубЧК, с 1923 по 1929 гг. в Саратовском ОГПУ, с 1929 г. - полномочный представитель ОГПУ и начальник УНКВД по Северному Краю, член «оперативной тройки». Расстрелян.
[29]. Сойнов Николай Фадеевич (?), из потомков казаков Чембарского уезда, образование агронома получил в Петровской сельскохозяйственной академии (видимо, уже МСХИ), за участие в безпорядках 1905 года отбывал наказание в тюрьме, где изаболел туберкулезом, от которого скончался в начале 1920-х годов, женат на Елене Сергеевне (1887 - 1953), дочери Председателя Чембарской земской управы Сергея Александровича Мороза (1854 - 1926), дети Даниил (1917 - 1966) и Варвара (1919 - 1992). Его брат Аркадий Фадеевич (1880 - 1953) известный врач в Чембарском уезде, Заслуженный врач РСФСР.
[30]. Вероятно, вдова Александра Станиславовича Высоцкого, капитана 196 пехотного Инсарского полка (1875 - 1918), расквартированного в Пензе, расстрелянного в сентябре 1918 г. во время Красного террора в Пензе.
[31]. Иванова Наталия Александровна (1854 - 1922), урожденная Королькова, вдова В.А. Панчулидзева (1848 - 1890), жена известного пензенского врача, д.с.с., доктора медицины Павла Валентиновича Иванова (1853 - 1926), мать Н.В. Горсткиной и Н.В. Араповой. Вела дневниковые записи, которые опубликованы в газете «Благовест» и в журнале «Лампада».
[32]. Иванов Павел Валентинович (1853 - 1926), помещик Кузнецкого уезда, доктор медицины, д.с.с., Пензенский губернский врачебный инспектор, Герой Труда. Женат 1-м браком на вдове Михаила Мунта Наталии Сергеевне, урожденной Карачаровой, 2-м браком на вдове В.А. Панчулидзева Наталии Александровне, урожденной Корольковой (бабушке автора). Был арестован ЧК и какое-то время находился в тюрьме. Его брат Сергей Валентинович был известный общественный деятель, сенатор.
[33]. П.И. Игошин - автор дневника жил под этой фамилией, как и его отец, используя документы одного из чиновников г. Ардатова.
[34]. Возможно, Оппель Варвара Андреевна (1901 - 1989), которая не была арестована. Именно она ездила в Москву и добилась приема у Ф.Э. Дзержинского, прося об освобождении доктора П.В. Иванова и членов его семьи, при этом подала прошение, надушенное французскими духами. То ли запах любимых духов Дзержинского, то ли ее смелость повлияли, но ответ Дзержинского был положительным.
[35]. Вероятно, Оппель Варвара Владимировна (1902 - 1975), дочь д.с.с., профессора Военно-медицинской Академии В.А. Оппеля, впоследствии известный логопед. Менее вероятно, его сын, Владимир Владимирович (1900 - 1962), профессор кафедры биохимии той же Академии, в 1942 г. был осужден на 10 лет как «немецкий шпион», т.к. родился в Берлине во время командировки отца.
[36]. Вероятно, Деконская Елена Михайловна, спиритка, опубликовавшая в 1901 г. «Замечательные медиумические явления», проводимые в ее имении в 1894-96 гг.
[37]. Вероятно, Магнус Николай Иванович, податный инспектор Мокшанского уезда, или его родственник.
[38]. Горсткина Наталия Сергеевна (1909 - 1966), родная сестра автора, образование получила в Пензенской школе 2-й ступени, замужем с 1934 г. за Олферьевым Михаилом Александровичем (1905 - 1998). За три месяца до кончины она встретилась в Москве со своим братом, которому позволили приехать в СССР для свидания с тяжелобольной сестрой.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)